нал, что он писал гуашью, - сказал мистер Пинфолд. - Как бы  то
ни было, он мерзкий художник.
     - А-а! - сказал Ангел. - Прелестно. Очень прелестно.  Обязательно  надо
будет записать.
     Когда электрики все наладили, мистер Пинфолд сел за  стол  перед  тремя
незнакомцами, имея в  центре  микрофон.  Приезжие  явно  ориентировались  на
передачи, толково сделанные в Париже с разными французскими  знаменитостями,
когда  непринужденная,  непосредственная  беседа  провоцировала   испытуемых
делать ненужные признания.
     Они по очереди расспрашивали мистера Пинфолда о его вкусах и привычках.
Тон задавал Ангел, и поэтому мистер Пинфолд смотрел на него. Заурядное  лицо
в местах, свободных  от  бороды,  омрачилось,  в  невыразительном,  нарочито
простонародном голосе зазвучали угрожающие ноты.  Вопросы  ставились  вполне
корректные, но мистеру  Пинфолду  чудилась  зловредная  подковырка.  Похоже,
Ангел был убежден, что всякая знаменитость, удостоенная собеседования с ним,
непременно что-нибудь утаивает, что она самозванка, и его дело загнать ее  в
угол и развенчать, точными вопросами обозначив заведомо  известное  позорное
пятно. Это смахивало на скулеж неудачника, который слышался мистеру Пинфолду
в газетных вырезках про него.
     С нахалами, вольными или невольными,  он  умел  управляться,  он  давал
краткие и резкие ответы, по пунктам сбивая спесь  с  противников,  если  они
таковыми были. Когда все кончилось, мистер Пинфолд предложил  гостям  херес.
Напряжение спало. Он из вежливости спросил, к кому они поедут дальше.
     - Мы едем в Стратфорд, - сказал Ангел, -  у  нас  интервью  с  Седриком
Торном.
     - Вы очевидно, не видели утреннюю газету, - сказал мистер Пинфолд.
     - Нет, мы уехали рано.
     - Седрик Торн ускользнул от  вас.  Он  повесился  вчера  днем  в  своей
гардеробной.
     - Боже мой, вы уверены?
     - Об этом было в "Таймс".
     - Можно взглянуть?
     Профессиональная  выдержка  покинула  Ангела.  Мистер  Пинфолд   принес
газету, и тот, волнуясь, прочитал сообщение.
     - Да, это он. Я почти ждал этого. Мы. были приятелями. Надо ехать к его
жене. Можно позвонить?
     Попросив прощения за легкомысленный тон, каким он объявил эту  новость,
мистер Пинфолд провел Ангела в рабочую комнату. Он снова налил всем херес  и
постарался выказать радушие. Скоро  вернулся  Ангел  и  сказал:  -  Не  могу
дозвониться. Попробую позже.
     Мистер Пинфолд повторно принес свои извинения.
     - Да-да, ужасно, хотя не то, чтобы я этого не ожидал.
     В утренний диссонанс добавилась мрачная нота.
     Простились; машины развернулись на гравии и укатили.
     Когда они пропали за  поворотом  дороги,  кто-то  из  детей,  слушавший
разговоры в фургоне, сказал: - Они тебе не очень понравились - да, пап?
     Они ему совсем  не  понравились,  и  еще  оставили  неприятный  осадок,
раздражавший его несколько недель до выхода передачи в эфир.  Он  предавался
грустным размышлениям. На его уединение, мнилось ему, покусились,  и  он  не
был уверен, достаточно ли хорошо он защитился. Он напряженно припоминал, что
именно он говорил, и память раз  за  разом  перевирала  его  ответы.  И  вот
наступил вечер, когда представление обнародовалось. Мистер Пинфолд перенес в
гостиную радиоприемник своего повара. Он слушал  вдвоем  с  миссис  Пинфолд.
Собственный голос  показался  ему  почему-то  старым  и  зычным,  однако  по
существу сказанного возражений не  было.  -  Они  старались  выставить  меня
ослом, - сказал он. - Не думаю, что им это удалось.
     На время мистер Пинфолд выбросил из головы Ангела.
     В ту солнечную осень  донимали  только  скука  и  ригидность  суставов.
Вопреки возрасту и  опасной  профессии,  самому  себе  и  окружающим  мистер
Пинфолд казался счастливо избавленным от  новомодных  мук  Angst'a  {"Страх"
(нем.) - одно из основных понятий экзистенциализма.}.

2. Упадок сил в преклонном возрасте.



     Лень мистера Пинфолда уже отмечалась. Он продвинулся до середины романа
и в начале лета прервал  работу.  Законченные  главы  были  перепечатаны  на
машинке, переписаны, снова перепечатаны и положены  в  ящик  стола.  Он  был
совершенно удовлетворен ими. У него было общее представление о том, чем надо
кончить книгу, и он был уверен, что в любой момент сможет завершить  работу.
Денежных затруднений  он  не  испытывал.  Распродажа  его  ранних  книг  уже
обеспечила ему на  тот  год  скромный  достаток,  дозволенный  законами  его
страны. Дальнейшее усилие было чревато резким падением доходов, и у него  не
было желания делать это усилие. Герои, в которых он  вдохнул  жизнь,  словно
прилегли соснуть, и он великодушно  предоставил  их  самим  себе.  Их  ждали
трудные испытания. Пусть поспят, пока есть возможность. Всю жизнь он работал
приступами. В молодости он отдавал развлечениям долгие передышки. Теперь  он
их отставил,  чем,  собственно,  и  отличался  пятидесятилетний  Пинфолд  от
тридцатилетнего.
     Зима нагрянула уже в конце октября. Отопительная система в Личполе была
старой и прожорливой. Ею не пользовались со  времени  перебоев  с  топливом.
Поскольку большая часть детей училась, мистер и  миссис  Пинфолд  обходились
двумя комнатами, топили углем, сколько могли его достать,  и  защищались  от
сквозняков  ширмами  и  мешками  с  песком.  Мистер  Пинфолд  приуныл,  стал
поговаривать  об  островах  Вест-Индии  и   ощутил   потребность   в   более
продолжительном сне.
     В приготовлении снотворного главная роль изначально отводилась воде. Он
условился с аптекарем, что ему удобнее иметь  полный  набор  компонентов,  а
разбавит он сам. На вкус они все  были  горечь  и,  поэкспериментировав,  он
нашел, что более всего  они  приемлемы  с  creme  de  menthe  {Мятный  ликер
(франц.).}. Он не скрупулезничал, отмеряя дозу,  плескал  в  стакан  сколько
заблагорассудится, и если получалось слабо и он просыпался ни свет ни  заря,
он выбирался из постели, нетвердо брел к своим склянкам  и  делал  еще  один
глоток. Так он проводил много часов в приятном беспамятстве.
     Но приключилась беда. То ли лекарство было слишком сильное, то  ли  еще
почему, но к середине ноября он совсем  расклеился.  Он  безобразно  налился
кровью, особенно багровея после своей обычной, весьма  основательной  порции
вина и бренди. На тыльной стороне рук высыпали темно-красные пятна.
     Он пригласил доктора Дрейка,  тот  сказал:  -  Как  бы  это  у  вас  не
аллергия.
     - Аллергия на что?
     - Трудно сказать. Нынче почти все может вызвать аллергию. Может, вы  не
то носите или не то дерево растет  во  дворе.  Тут  единственное  лечение  -
сменить обстановку.
     - Я, может быть, уеду за границу после Рождества.
     - Лучше не придумать. В любом случае не  тревожьтесь.  От  аллергии  не
умирают. Она сродни сенной лихорадке, - сказал он по-ученому, - и астме.
     Другая  беда,  в  которой  он  скоро  стал   винить   лекарство,   была
расстроившаяся  память.  Она  подводила  его.  Не   то,   чтобы   это   была
забывчивость. Он все помнил  четко  и  ясно,  но  помнил  невпопад.  Вот  он
категорическим тоном констатирует, иногда даже в печати,  нечто  непреложное
(дата, имя, цитата),  ему  возражают,  он  ищет  подтверждение  в  книгах  и
сокрушенно убеждается в ошибке.
     Два события в этом роде встревожили его. Желая его  подбодрить,  миссис
Пинфолд пригласила на конец недели гостей. В воскресенье днем  он  предложил
пройтись недалеко в церковь и посмотреть замечательное надгробие. Сам он  не
был там с войны, но сохранил в памяти отчетливый образ, каковой и описал им,
входя в технические подробности: простертая фигура из  позолоченной  бронзы,
середина шестнадцатого века. Они без труда нашли церковь, и памятник был  на
месте, только фигура была из  крашеного  алебастра.  Все  посмеялись,  и  он
посмеялся, хотя ему было не до смеха.
     Второй эпизод был еще обиднее. Лондонский друг Джеймс Ланс, с которым у
него  были  общие  вкусы,  разыскал  и  предложил  ему  в   дар   совершенно
замечательный предмет обстановки: сложнейшего устройства умывальный  столик,
вышедший из рук английского архитектора 1860-х годов, чье имя не останется в
веках, но было в большой  чести  у  мистера  Пинфолда  и  его  друзей.  Этот
тяжеловесный  произвол  фантазии  украшали  накладной  металл  и  мозаика  и
несколько панно, в угарной юности расписанных  вполне  безумным  художником,
позднее президентом Королевской Академии.  Лучшей  добычи  мистеру  Пинфолду
нельзя  было  пожелать.  Он  поспешил  в  Лондон,  исследовал,  заходясь  от
восторга, изделие, распорядился о доставке и стал нетерпеливо  считать  дни.
Через две недели вещь прибыла в Личпол, была внесена наверх и поставлена  на
место, подготовленное заранее. И  тут  мистер  Пинфолд  с  ужасом  обнаружил
отсутствие главнейшей части. Где горделиво выступающий, радующий глаз медный
кран, апофеоз всей конструкции? Вместо него торчал  какой-то  сосок.  Мистер
Пинфолд потерял голову от горя. Рабочие божились, что приняли груз  в  таком
состоянии. Мистер Пинфолд послал их обыскать фургон. Поиски ничего не  дали.
На расписке в получении мистер Пинфолд  написал  "некомплект"  и  немедленно
направил в фирму подробный рисунок утраченной детали и распоряжение со  всей
строгостью обыскать склад, где  умывальник  содержался  en  route  {По  пути
(франц.).}. Завязалась оживленная переписка, грузчики  отрицали  свою  вину.
Как ни стеснялся мистер Пинфолд вовлекать в спор о подарке самого  дарителя,
пришлось обратиться к Джеймсу Лансу за подтверждением. Джеймс Ланс  ответил:
такого крана, как его описывает мистер Пинфолд, никогда не существовало.
     - Последнее время ты иногда просто заговариваешься,  -  сказала  миссис
Пинфолд, когда муж показал ей это письмо, - и у  тебя  очень  странный  цвет
лица. Либо ты много пьешь, либо оглушаешь себя лекарствами, либо то и другое
вместе.
     - Не удивлюсь, если ты права, - сказал мистер Пинфолд. - Наверное, надо
будет сбавить шаг после Рождества...
     В детские  каникулы  мистер  Пинфолд  как  никогда  нуждался  в  ночном
беспамятстве и разогретом состоянии в течение дня.  Тяжелее  всего  давались
рождественские каникулы. В течение этой страшной недели он особенно  налегал
на вино и наркотики и его воспаленное  лицо  могло  потягаться  с  глянцевым
румянцем открыточных сквайров, наводнивших весь дом. Поймав как-то в зеркале
свое  багровое  отражение,  увенчанное  бумажной   короной,   он   ужаснулся
увиденному.
     - Я должен уехать,  -  сказал  потом  мистер  Пинфолд  жене.  -  Уехать
куда-нибудь к солнцу и кончить книгу.
     - Надо бы и мне с тобой поехать. Но когда управиться и  образить  землю
после Хилла? Знаешь, я за тебя волнуюсь. За тобой нужен присмотр.
     - Со мной все наладится.  Один  я  лучше  работаю.  Совсем  похолодало.
Мистер  Пинфолд  коротал  дни  в  библиотеке,  скорчившись  перед   камином.
Выбираясь в ледяные  коридоры,  полуокоченевший,  он  дрожал  и  спотыкался;
снаружи  под  невидимым  солнцем  металлически  стыл  пейзаж  -   свинцовый,
железный, стальной. И  только  вечерами  мистер  Пинфолд  с  грехом  пополам
веселел, играя с семейством в шарады или "руки на  стол"  {Игра,  в  которой
нужно найти монету, передаваемую из рук в руки.}, дурачась на потеху младшим
и на забаву старшим детям, пока те, счастливые,  не  разбредутся  в  порядке
старшинства по своим комнатам а он останется наедине  со  своей  темнотой  и
тишиной.
     Но кончились и каникулы. Монахи и монашенкм получили деньги на обратную
дорогу, и Личпол утих если не считать редких  набегов  из  детской.  И  едва
мистер  Пинфолд,  что  называется,  собрался  с   силам   для   решительного
переустройства своей жизни,  как  его  сразил  невиданный  приступ  знакомой
хвори. Ломило во всех суставах, особенно же в ступнях,  лодыжка  и  коленях.
Снова доктор Дрейк посоветовал теплый климат и прописал  пилюли,  рекомендуя
их  как  "нечто   новенькое   и   весьма   сильное".   Это   были   большие,
грязновато-желтые таблетки, напомнившие мистеру Пинфолду школьные катыши  из
промокашки. Мистер Пинфолд подключил их к  бромиду  и  хлоралу  с  creme  d'
menthe, к вину, джину и бренди и  новому  снотворному  которым  снабдил  его
доктор, не ведавший о существовании уже имевшегося.
     Душа его  алкала  изгнанничества.  Одна  могучая  мысль  вытеснила  все
остальные: бежать. Даже в крайних обстоятельствах не подходивший к телефону,
он телеграфировал в бюро  путешествий,  с  которым  имел  дело:  Благоволите
распорядиться скорейшем рейс Вест-Индию,  Ост-Индию,  Африку,  Индию,  любое
жаркое место, условия люкс,  отдельная  ванна,  безусловно  отдельная  каюта
верхней палубе, -  после  чего  стал  тревожно  ожидать  ответа.  Полученный
большой конверт содержал праздничного вида брошюры и записка  с  просьбой  о
дальнейших распоряжениях.
     Мистер Пинфолд пришел в  неистовство.  Он  знал  одного  из  директоров
фирмы. С другими, ему казалось он шапочно знаком. Потеряв голову  от  гнева,
он ошибочно вообразил, что одна его знакомая дама вошла в правление,  о  чем
он совсем недавно где-то прочел. Им всем, по домашним адресам,  он  направил
ультимативную   телеграмму:   Благоволите    разобраться    безответственной
небрежности вашей службы. Пинфолд.
     Директор, которого он действительно  знал,  принял  меры.  В  настоящий
момент выбирать было не из чего. Мистеру Пинфолду повезло заказать билет  на
пароход первого класса "Калибан", через три дня уходивший на Цейлон.
     На время ожидания мистер Пинфолд присмирел. Он  периодически  входил  в
коматозное состояние. В светлые промежутки его мучили боли.
     Миссис Пинфолд, не боясь повториться, сказала.
     - Милый, ты буквально напичкан наркотиками.
     - Да, да. Это пилюли от ревматизма. Дрейк сказал, они очень сильные.
     Обычно довольно ловкий, теперь мистер Пинфолд стал совершенный увалень.
Он ронял вещи. Он не справлялся  с  пуговицами  и  шнурками,  в  вынужденных
предотъездных письмах его почерк был неразборчив, а орфография, в которой он
вообще был нетверд, совсем отбилась от рук.
     Как-то, в минуту просветления, он сказал миссис Пинфолд: - Наверное, ты
права. Как только выйдем в море, я откажусь от снотворного. В  море  у  меня
всегда хороший сон. И еще сокращусь с питьем.  Когда  кончатся  эти  чертовы
боли, я сразу сяду за работу.  Мне  всегда  работается  в  море.  Вернусь  с
законченной книгой.
     Эта решимость не оставляла его; через несколько дней  начнется  трезвая
трудовая жизнь. Нужно как-то продержаться до нее. Очень скоро все наладится.
     Миссис Пинфолд разделяла эти надежды. Ей хватало  хозяйственных  забот,
которых еще прибавили возвращенные территории. Поехать она  не  могла.  Она,
впрочем, и не думала, что ее присутствие необходимо. Только бы муж  добрался
до парохода, а уж там все образуется.
     Она помогала ему собраться. Сам он мог только, сидя  на  стуле,  давать
путаные указания. Нужно, говорил он, взять писчую бумагу, и побольше;  также
чернила: иностранные никуда не годятся. И  ручки.  Однажды  он  намучался  в
Нью-Йорке без перьев; спасибо, нашлась  лавочка,  поставлявшая  канцелярские
товары в суды. Все иностранцы,  по  его  теперешнему  убеждению,  используют
какое-то особое стило. Итак, ручки и  перья.  О  гардеробе  вообще  не  надо
думать. Выбравшись из Европы, сказал мистер Пинфолд, на любом  углу  найдешь
китайца, который за полдня сошьет костюм.
     В то воскресное утро мистер Пинфолд не пошел к обедне.  До  полудня  он
пролежал в постели, потом спустился, прихромал к окну в гостиной и  устремил
взгляд в голый, ледяной парк, думая о приветливых тропиках. Потом он сказал:
- Боже мой, Сундук идет.
     - Спрячься.
     - В библиотеке нетоплено.
     - Я скажу, что тебе нездоровится.
     - Не надо. Он мне нравится. Тем более, если ты скажешь, что я нездоров,
он еще настроит на меня свой чертов Ящик.
     Во  время  этого  недолгого  визита  мистер  Пинфолд  был   старательно
приветлив.
     - Вы скверно выглядете, Гилберт, - сказал Сундук.
     - Да ничего страшного. Приступ ревматизма. Послезавтра  утром  отплываю
на Цейлон.
     - Что так срочно?
     - Погода. Надо менять обстановку. Он опустился в кресло, а когда Сундук
собрался уходить, с трудом выбрался из него.
     - Не надо, не провожайте, - сказал Сундук. Миссис Пинфолд  ушла  с  ним
отвязывать собаку и, вернувшись, застала мистера Пинфолда в гневе.
     - Я знаю, о чем вы там говорили.
     - Правда? Он рассказывал про спор Фодлов с приходским советом насчет их
права на проход.
     - Ты дала ему мой волос для Ящика.
     - Не глупи, Гилберт.
     - Когда он приглядывался ко мне, я понял, что он измеряет мои Жизненные
волны.
     Миссис Пинфолд остановила на нем грустные  глаза.  -  Ты  действительно
нездоров, милый.

     "Калибан" был не настолько большой  пароход,  чтобы  к  нему  подавался
специальный  поезд  -  на  регулярных  рейсах   из   Лондона   бронировались
специальные вагоны. Сюда, за день  до  отплытия,  миссис  Пинфолд  доставила
своего мужа. Нужно было забрать в бюро билеты,  но  в  Лондоне  им  овладела
такая апатия, что в отеле он сразу  лег  в  постель,  распорядившись,  чтобы
билеты принес курьер. Очень скоро явился вежливый молодой человек.  При  нем
была папка с документами: проездные билеты  на  поезд,  пароход  и  обратные
самолетом, багажные квитанции,  посадочные  карты,  копии  брони  и  прочее.
Мистер Пинфолд с трудом понимал, что ему говорили. Он запутался  собственной
чековой книжке.  Молодой  человек  смотрел  на  него  с  любопытством  сверх
обычного. Возможно он был  его  читателем.  Но  скорее  всего  его  поразила
необычность картины: стеная и бормоча, мистер Пинфолд возлежал,  подоткнутый
подушками, багрянолицый, с открытой бутылкой шампанского под  боком.  Мистер
Пинфолд предложил ему бокал. Тот отказался. Когда он  ушел,  мистер  Пинфолд
сказал: - Мне совсем не приглянулся этот молодой человек.
     - Да нет, он славный, - сказала миссис Пинфолд.
     - Не внушает доверия, - сказал мистер Пинфолд. - Он глядел на меня так,
словно измерял мои жизненные волны.
     И он снова задремал. Миссис Пинфолд в одиночестве съела  ленч  внизу  и
вернулась к мужу, встретившему ее словами: - Надо ехать попрощаться с мамой.
Закажи машину.
     - Милый, тебе ведь нездоровится.
     - Я всегда прощаюсь с ней перед заграницей. Я уже  сказал  ей,  что  мы
приедем.
     - Я позвоню и все объясню. Или, хочешь, я одна съезжу?
     - Нет, я поеду. Пусть нездоровится, но я поеду. Скажи швейцару  вызвать
машину через полчаса.
     Вдовая матушка мистера Пинфолда жила в прелестном домике в Кью. В  свои
восемьдесят два года она сохранила остроту зрения и слуха, но с недавних пор
туговато соображала. В детстве мистер Пинфолд любил  ее  безудержно.  Теперь
осталась только надежная pietas {Нежность, преданность (лат.).}. Он  уже  не
испытывал радости от ее общества и не стремился видеться. Его  отец  оставил
ее в довольно трудном положении. Мистер Пинфолд пополнил ее доходы выплатами
по соглашению, так что теперь она  была  неплохо  устроена,  с  единственной
старухой-горничной для надзора над ней, в окружении сохранившихся от старого
дома вещей. Младшая миссис Пинфолд, обожавшая  поговорить  о  детях,  больше
устраивала его мать, но, исполненный чувства долга, мистер Пинфолд несколько
раз в году навещал ее,  а  перед  сколько-нибудь  долгим  отъездом  приходил
всенепременно.
     Похоронный лимузин отвез их в Кью. Мистер Пинфолд  сидел  закутанный  в
пледы. Опираясь на две трости, терновую и из ротанга, он прохромал в воротца
и ступил на садовую  дорожку.  Час  спустя  он  появился  снова  и,  стеная,
забрался на заднее сидение автомобиля. Визит нельзя было назвать удачным.
     - Неудачно сходили, да? - сказал мистер Пинфолд.
     - Нужно было остаться на чай.
     - Она знает, что я не пью чай.
     - Но я-то пью, и