а.
     - Вина, сэр?
     - Какое-нибудь шампанское у вас имеется?
     - О да, сэр. Трех названий. Я принесу карту.
     - Не тревожьтесь о названиях. Просто принесите пол-бутылки.
     Пришел Главер и сел напротив.
     - Должен принести свои извинения, - сказал мистер Пинфолд. - Это не был
ваш граммофон. С войны осталась кое-какая аппаратура.
     - А-а, - сказал Главер. - В этом, значит, дело.
     - Другого объяснения, пожалуй, не найти.
     - Пожалуй, да.
     - Весьма странный язык у прислуги.
     - Они из Траванкора {Прежнее название южно-индийского штата Керала.}.
     - Я не об этом. Я имею  в  виду  крепкие  выражения.  Причем,  в  нашем
присутствии. Полагаю, это не умышленная дерзость, а просто разболтанность.
     - Я не замечал, -  сказал  Главер.  Он  скованно  держался  с  мистером
Пинфолдом. Затем стол заполнился.  Капитан  Стирфорт  приветствовал  всех  и
занял место во главе стола.  Ничем  не  примечательный  человек,  с  первого
взгляда. Хорошенькая, довольно еще молодая женщина, миссис Скарфилд, как  ее
представители, села рядом с мистером  Пинфолдом.  Он  объяснил  ей,  что  он
временно инвалид и поэтому не встал. - Врач  прописал  мне  страшно  сильные
пилюли. У меня после них весьма странное самочувствие. Не обессудьте, если я
буду скучным соседом.
     - Боюсь, мы тут все очень скучные люди, - сказала она. - А вы писатель,
да? Боюсь, я никогда не нахожу времени для чтения.
     У мистера Пинфолда был навык вести подобные разговоры, но сегодня он не
чувствовал себя в форме. Он сказал: - Завидую  вам,  -  и  тупо  уткнулся  в
бокал. "Наверное, думает, что  я  пьян",  -  подумал  он  и  сделал  попытку
объясниться: - Большие такие, серые пилюли. Не  знаю,  что  в  них  там.  Не
уверен, что мой врач это знает. Что-то новое.
     - Тем более интересно, правда? - сказала миссис Скарфилд.
     Мистер Пинфолд впал в отчаяние и остаток обеда,  едва  притронувшись  к
еде, промолчал.
     Капитан поднялся, за ним все  застолье.  Медлительный  мистер  Пинфолд,
замешкавшись с тростью, еще сидел, когда все прошли за его спиной. Потом  он
встал. Он бы с дорогой душой отправился к себе в  каюту,  но  его  удержали,
смешно сказать, страх, что его заподозрят в морской болезни, и, еще смешнее,
вдруг осознанное чувство долга перед капитаном. Ему представилось, что он, в
некотором смысле, его подчиненный  и  было  бы  грубейшим  нарушением  уйти,
прежде чем тебя отпустят. И поэтому  он  с  трудом  проследовал  за  ними  в
гостиную и опустился в кресло между супругами Скарфилд.  Те  пили  кофе.  Он
всем предложил бренди. Все отказались, и  тогда  себе  он  попросил  смешать
бренди и creme de menthe.  Когда  он  отдавал  это  распоряжение,  Скарфилды
обменялись взглядом (а он его перехватил), которым словно подтверждали  друг
другу крепнувшую уверенность: - Дорогой, мой сосед, писатель, лыка не вязал.
- Да ты что! - Вдрызг пьяный.
     Миссис Скарфилд в самом деле удивительно хороша, думал мистер  Пинфолд.
В Бирме она недолго сохранит свою кожу.
     Мистер Скарфилд торговал древесиной, тиком. Его перспективы зависели не
столько от собственного трудолюбия и сообразительности, сколько от  действий
политиков. К этому предмету он привлек внимание своей малой аудитории.
     - В демократическом обществе, - сказал  мистер  Пинфолд  со  значением,
которого не заслуживала свежесть этой мысли, - не  добиваются  власти,  дабы
иметь  возможность  проводить  политику:  проводят  политику,   дабы   иметь
возможность добиться власти.
     Он проиллюстрировал свою мысль примерами. В свое время  он  общался  со
многими членами правительства. Некоторые были также членами  клуба  Беллами,
тех он просто хорошо  знал.  Без  скидки  на  свое  теперешнее  общество  он
заговорил о них в фамильярном тоне, как говорил бы  среди  своих.  Скарфилды
снова переглянулись и он  слишком  поздно  сообразил,  что  он  не  в  своем
окружении, где знаться с политиками считалось едва  ли  не  компрометирующим
обстоятельством. Эти люди решат, что он распушил перья. Он  оборвал  себя  в
середине предложения и смолк, сгорая от стыда.
     - Как, должно быть, интересно вращаться за кулисами, -  сказала  миссис
Скарфилд. - А нам что скажут в газетах, на том и спасибо.
     Не было ли яда в ее  улыбке?  По  первому  впечатлению  она  была  сама
открытость и дружелюбие. Сейчас ему показалось, что он чувствует ее  скрытую
неприязнь.
     - Я почти не читаю политические рубрики, - сказал он.
     - Зачем же вам-то, получая все из первых рук. В душе  мистера  Пинфолда
не осталось сомнений. Он выставил себя ослом. Не  дорожа  больше  репутацией
стойкого к морской болезни человека, он качнул корпус  в  сторону  капитана,
потом - Скарфилдов.
     - С вашего позволения, я, пожалуй, пойду к себе в каюту.
     Он не без труда выбрался из глубокого кресла, не без труда управился  с
тростью, не без труда удержал равновесие.  Только-только  они  пожелали  ему
"доброй ночи", он еще не отошел  толком,  когда  какая-то  реплика  капитана
вызвала их смех. Дружный, в  три  горла,  безжалостно-язвительный,  на  слух
мистера Пинфолда. Навстречу шел Главер. Желая объясниться, он  сказал:  -  Я
совершенно не разбираюсь в политике.
     - Правда? - сказал Главер.
     - Скажите им, что я не разбираюсь.
     - Кому сказать?
     - Капитану.
     - Так вот же он сам.
     - Ничего, не имеет значения.
     Он захромал  дальше  и,  оглянувшись  от  дверей,  увидел,  что  Главер
разговаривает со Скарфилдами. Со стороны  казалось:  составляется  партия  в
бридж, но мистер Пинфолд знал, что  у  них  другой  интерес,  тайный  -  его
персона.
     Еще не было девяти часов. Мистер Пинфолд разделся. Он развесил  одежду,
умылся и принял пилюлю. В  бутылке  со  снотворным  еще  оставалось  на  три
столовых ложки. Он решил постараться  заснуть  без  него,  воздержаться,  по
крайней мере, до полуночи. Море теперь было гораздо спокойнее, на койке  уже
не будет мотать. Он улегся и начал читать какой-то роман из тех, что взял  в
дорогу.
     Он  не  успел  дочитать  страницу,  когда  грянул  джаз.  Это  не  была
радиопередача. Прямо под ним, сию минуту репетировали люди. В том же месте и
с тою же  необъяснимой  слышимостью,  что  дневной  урок  божий;  счастливая
молодежь, несомненно, команда из-за стола судового кассира. Из  инструментов
там были барабаны, трещетки и что-то вроде дудки. Тон  задавали  барабаны  и
трещетки. Мистер Пинфолд не разбирался в музыке. Ему показалось, что  ритмы,
в которых они  играли,  заимствованы  у  какого-то  примитивного  племени  и
представляют не столько художественный, сколько этнографический интерес. Его
догадка подтвердилась.
     - Попробуем индейцев покопута, - сказал  молодой  человек,  без  особых
оснований выступавший в роли вожака.
     - Только не это. Это такая гадость, - сказала девушка.
     - Знаю, - сказал вожак. - Это ритм три восьмых. Между прочим, в гестапо
пришли к нему самостоятельно. Они играли это в камерах. Это  сводило  с  ума
заключенных.
     - Да-да, - сказала другая девушка. -  За  тридцать  шесть  часов  любой
ломался. Большинству хватало двенадцати. Они могли  вынести  любую  пытку  -
только не эту.
     - Это доводило их до совершенного безумия. - До буйного помешательства.
- До сумасшествия в чистом виде. - Это  было  хуже  любой  пытки.  -  Сейчас
русские  прибегают  к  этому.  -  Женские,  мужские  голоса,  все   молодые,
напористые, сминали друг друга, как кутята. - Лучше всех это делают  венгры.
- Славные три восьмых. - Славные индейцы покопута. - Вот кто были психи.
     - Я полагаю, нас никто не слышит? - сказал приятный девичий голос.
     - Не ерунди, Мими. Сейчас все на верхней палубе.
     - Отлично, - сказал вожак. - Ритм три восьмых.
     И они грянули.
     Грохот  частил  и  сотрясался  в  каюте,  немедленно  ставшей  пыточной
камерой. Мистер Пинфолд был не  из  тех,  кто  может  думать  и  читать  под
музыкальное сопровождение. Даже в юности он выискивал  такие  ночные  клубы,
чтобы из бара не было слышно оркестра. Были у него  друзья,  тот  же  Роджер
Стиллингфлит, которым джаз был нужен, как наркотик: то ли он  их  возбуждал,
то ли затормаживал - мистер Пинфолд не выяснял. Сам он  предпочитал  тишину.
Ритм три восьмых поистине оказался пыткой. Он не мог читать.  А  ведь  он  и
четверти часа не пробыл в каюте. Впереди невыносимые часы. Он допил  бутылку
со снотворным и под музыку лихой молодежи  со  стола  кассира  провалился  в
беспамятство.

     Он проснулся на рассвете. Веселая молодежь внизу разошлась. Три восьмых
угомонились. Ни единая тень не мелькнула за окном  каюты  в  свете  палубных
иллюминаторов. И однако наверху царило смятение. Команда -  ее  значительная
часть, во всяком случае, - волочила по палубе что-то, судя по  звуку,  вроде
многорядной бороны, и работа не доставляла им радости. Они  мятежно  роптали
на своем языке, а распоряжавшийся офицер изрыгал  луженой  глоткой  морского
волка: - Пошевеливайтесь, черные ублюдки. Пошевеливайтесь.
     С ласкарами непросто управиться. Они глухо огрызались.
     - Я позову старшину корабельной полиции, - кричал офицер.
     - Пустая угроза, надо думать? - подумал мистер  Пинфолд.  Едва  ли  это
возможно, чтобы в штате "Калибана" имелся старшина  корабельной  полиции.  -
Ей-ей, я застрелю первого, кто сунется, - сказал офицер.
     Гвалт нарастал. Мистер Пинфолд  почти  зримо  видел  эту  драматическую
сцену: полуосвещенная палуба,  темные  взбешенные  лица,  одиноко  застывший
насильник с тяжелой ракетницей. Затем раздался грохот,  но  не  выстрела,  а
страшно обвалившегося металла, как  если  бы  в  огромную  каминную  решетку
обрушилась сотня кочерег  и  щипцов;  взмыл  страдальческий  вопль  и  упала
мертвая тишина.
     - Ну вот, - сказал офицер, скорее, голосом няни, чем морского волка,  -
полюбуйтесь, что вы натворили.
     Что бы у  них  там  ни  произошло,  но  случившееся  бедствие  погасило
страсти. Команда сделалась ручной, готовой на  все,  чтобы  поправить  беду.
Слышны  были  только  ровным   голосом   отдаваемые   команды   и   хныканье
пострадавшего.
     - Осторожно. Потихоньку.  Ты,  дуй  в  лазарет  и  приведи  врача.  Ты,
поднимись на мостик и доложи.
     Долго, часа два, пожалуй, лежал и слушал мистер Пинфолд.  Он  отчетливо
слышал не только все, что говорилось в непосредственной близости от него, но
и в самых разных местах. Он уже включил свет в каюте и,  глядя  на  плетение
трубок и проводов на потолке, вдруг осознал, что здесь, наверное, имеет быть
некий общий узел связи. И по озорству или недогляду, а может, это осталось с
войны, только все служебные разговоры передавались в его каюту. Война  лучше
всего  объясняла  казус.  Как-то  во  время  бомбежек  в  Лондоне  ему  дали
гостиничный номер, который поспешно освободил проезжий союзнический деятель.
Когда он поднял телефонную трубку, чтобы заказать завтрак,  выяснилось,  что
он звонит по секретной связи прямо в канцелярию кабинета. Что-то в этом роде
происходит и  на  "Калибане".  Когда  это  был  военный  корабль,  в  каюте,
несомненно, располагался своего рода оперативный штаб; а когда судно вернули
прежним владельцам и вновь оборудовали для пассажирских перевозок,  инженеры
упустили  отключить  связь.  Только  этим  можно  было   объяснить   голоса,
осведомлявшие его о всех этапах драматического происшествия,
     Раненый,  видимо,  запутался  в  какой-то  металлической  сетке.   Было
предпринято несколько попыток высвободить его. Наконец решили  вырезать  его
оттуда. Распоряжение было выполнено с поразительной быстротой, но  во  время
работы этот замысловатый агрегат,  что  бы  он  там  собою  ни  представлял,
окончательно доломали, и в итоге его отволокли к борту  и  бросили  в  море.
Пострадавший  безостановочно  рыдал  и  скулил.  Его  отнесли  в  лазарет  и
предоставили заботам доброй и, как выяснилось,  не  очень  квалифицированной
сестры. - Держись, - сказала она. - Я буду молиться за тебя. А ты держись, -
между тем как телеграфист связался с госпиталем на берегу и получил указания
о первой помощи. Судовой врач так и  не  объявился.  С  берега  продиктовали
лечебные меры, их передали в лазарет. Последнее, что услышал мистер Пинфолд,
были слова капитана Стирфорта на мостике: - Я не намерен возиться с  больным
человеком на борту. Надо будет подать сигнал проходящему судну  и  отправить
его на нем домой.
     Среди  предписанных  мер  был   успокоительный   укол,   и   вместе   с
успокоившимся ласкаром задремал и мистер Пинфолд, а там и  вовсе  уснул  под
голос сестры, бормотавшей ангельское напутствие.
     Его разбудил цветной стюард, принесший чай.
     - Скверная история была ночью, - сказал мистер Пинфолд.
     - Да, сэр.
     - Как он, бедняга?
     - Восемь часов, сэр.
     - Удалось связаться с кораблем, чтобы забрать его?
     - Да, сэр. Завтрак в восемь тридцать, сэр. Мистер  Пинфолд  выпил  свой
чай. Вставать ему не хотелось. Система связи безмолвствовала. Он взял  книгу
и начал читать. Тут раздался щелчок и голоса возобновились.
     Капитан Стирфорт, по всей видимости, держал речь  перед  депутацией  от
команды. - Я хочу, чтобы вы поняли, - говорил он, -  что  прошлой  ночью  мы
пожертвовали ради одного-единственного матроса огромным количеством  ценного
металла. А именно, чистой медью. Одним из самых ценных металлов  в  природе.
Имейте в виду, я не жалею об этой жертве и уверен,  что  компания  оправдает
мои действия. Но я хочу, чтобы вы все осознали,  что  только  на  британском
корабле возможна такая вещь. Под любым другим флагом  стали  бы  спасать  не
человека, а металл. Вы знаете это не хуже меня. И не забывайте этого. И еще:
вместо того, чтобы везти человека с нами до Порт-Саида и определить его  там
в дрянной госпиталь для восточников, я озаботился перевести его на встречное
судно и теперь он на пути в Англию. Лучшего обращения не знал бы и  директор
компании. Я знаю  госпиталь,  в  который  он  направляется,  это  славное  и
приятное место. Туда мечтает попасть каждый моряк. Его окружат там всяческой
заботой, он будет жить, если, конечно, выживет, в великолепных условиях. Вот
такой наш корабль. Для людей, которые служат у  нас,  мы  ни  перед  чем  не
остановимся.
     Собрание, похоже, расходилось. Было слышно шарканье ног, бормотание,  и
скоро заговорила женщина. Этот голос мистер Пинфолд скоро узнает из  тысячи.
Для каждого мужчины и каждой женщины характерно определенное звучание:  этот
скрипит, тот шепелявит, та стрекочет, кто-то басит, кто-то подвизгивает, а у
кого-то интонация  речи  своеобразная  -  и  все  это  поособому  раздражает
слушающего, у него, буквально, "волосы шевелятся" или,  фигурально,  "сводит
скулы";
     что-то в этом роде доктор Дрейк называет "аллергией". Таким  был  голос
этой женщины. В указанном смысле он никак не действовал  на  капитана,  зато
мистеру Пинфолду доставлял истинное мучение.
     - Что ж, - сказал этот голос, - это отучит их жаловаться.
     - Да, - сказал капитан Стирфорт. - Мы погасили этот маленький мятеж.  С
неприятностями покончено.
     - До следующего раза,  -  сказала  циничная  женщина.  -  Каким  жалким
выставил себя этот человек - хныкал, как малое дитя. Слава богу, что мы  его
больше не увидим. Мне понравилось насчет славного, приятного госпиталя.
     - Ага. Они же не представляют, в какой ад я его направил.  Узнает,  как
губить мою медь. Он еще пожалеет, что он не в Порт-Саиде.
     А женщина омерзительно расхохоталась. - Он еще пожалеет, что не умер, -
сказала она.
     Раздался щелчок  (кто-то,  значит,  сидит  на  пульте,  подумал  мистер
Пинфолд) и заговорили два пассажира. Видимо, пожилые, военные люди.
     - Я думаю, нужно сказать пассажирам, - сказал один.
     - Да, мы должны  созвать  собрание.  Слишком  часто  подобные  вещи  не
получают должной оценки. Мы должны выразить нашу признательность.
     - Тонна меди, говорите?
     - Чистой меди, искромсали и швырнули за борт. Ради черномазого. Как тут
не гордиться британской службой.
     Голоса смолкли, а мистер Пинфолд лежал и раздумывал об  этом  собрании:
не в том ли его долг, чтобы явиться и открыть подлинный характер капитана  и
его  сообщницы?   Конечно,   будет   трудно   обосновать   свои   обвинения,
удовлетворительно  объяснить,  как  случилось,  что  он  проник  в   секреты
капитана.
     Каюту затопила мягкая музыка, большой далекий хор исполнял ораторию.  -
Это безусловно граммофонная пластинка,  -  подумал  мистер  Пинфолд.  -  Или
радио. На борту такое не исполнишь. - Потом он немного поспал и проснулся от
смены музыки. Снова на три восьмых веселая молодежь отдавала  дань  индейцам
покопута. Мистер  Пинфолд  взглянул  на  часы.  Одиннадцать  тридцать.  Пора
вставать.
     С трудом бреясь и одеваясь, он внимательно обдумал свое положение. Зная
теперь о наличии разветвленной связи, он понимал, что помещение,  где  играл
этот джаз, могло быть где угодно на корабле.  Как  и  молитвенное  собрание.
Поначалу казалось странным, что тихие голоса так легко проходят сквозь пол и
что он их слышит, а Главер - нет. Теперь  это  объяснилось.  Но  озадачивали
нерегулярность  работы,  смена  места,  щелчки   включения   и   выключения.
Невозможно представить, чтобы кто-то на коммутаторе подключал  его  каюту  к
досадным  происшествиям.   Ясно,   что   капитан   не   станет   сознательно
транслировать свои частные, компрометирующие его разговоры.  Мистер  Пинфолд
пожалел, что плохо разбирается в технике этого  дела.  Он  вспомнил,  что  в
Лондоне, сразу после войны, при общем  развале,  так  же  капризно  работали
телефоны; линия вдруг смолкала; потом начинался треск; потом, когда  помнешь
и подергаешь перекрутившийся провод, возобновлялся нормальный  разговор.  Он
предположил, что где-то над его  головой,  скорее  всего,  в  вентиляционной
шахте,  многие  проводки  перетерлись  и  разомкнулись,  но  при  качке  они
соприкасаются и налаживают связь то с одной частью корабля, то с другой.
     Перед выходом он заглянул в коробку  с  пилюлями.  Чувствовал  он  себя
неважно. Если бы только хромота;
     он основательно расклеился. Доктор Дрейк ничего не знал про снотворное.
Наверное, эти пилюли, новые, говорят, и очень сильные, были  не  в  ладах  с
бромидом и  хлоралом,  а  возможно,  еще  и  с  джином  и  бренди.  Впрочем,
снотворное кончилось. Раз-другой он еще примет пилюли. Он проглотил  одну  и
полез на верхнюю палубу.
     Там были свет и жизнь. Сверкало холодное солнце и пронизывал  ветер.  В
то непродолжительное  время,  что  мистер  Пинфолд  взбирался  по  лестнице,
молодежь свернула свой концерт. Сейчас они были  на  юте  -  метали  кольца,
играли в палубный шафлборд {Игра, в которой деревянные  диски  передвигаются
ударами палок по девятиклеточной доске.},  болея  друг  за  друга,  и  бурно
ликовали, когда качка сбивала их в кучу. Облокотившись на поручень и глядя в
воду, мистер Пинфолд недоумевал: что  хорошего  находят  в  музыке  индейцев
покопута эти здоровые на вид, славные ребята. На корме в  одиночестве  стоял
Главер и размахивал своей клюшкой. На солнечной стороне палубы, закутанные в
пледы, сидели пассажиры постарше  -  кто  читал  популярную  биографию,  кто
вязал.  Словно  офицеры,  ждущие  своей  очереди  на   батальонном   смотру,
фланировали парами молодые бирманцы, все справно одетые в блейзеры и палевые
брюки.
     Мистер Пинфолд искал военных, в чей бездоказательный панегирик капитану
он  считал  себя  обязанным  внести  поправку.  По  их  голосам,  немолодым,
отчетливым,  обычным,  он  ясно  представил  себе,  как  они  выглядят.  Это
отставные генерал-майоры.  В  войне  1914-го  года  проявили  себя  храбрыми
строевыми офицерами - возможно, в линейной  кавалерии,  и  закончили  войну,
командуя бригадами. Перешли  в  штабной  колледж  и  терпеливо  ждали  новых
сражений,  но  в  1939-м  оказалось,  что  для  действи