ание,  потом  ряд  щелчков,  как  в  игорном
автомате, предсказывающем судьбу, затем из  прорези  неожиданно  выскочила
карточка. -  Вот  видите,  совершенно  чистая.  Это  означает,  что  ответ
отрицательный.
   - По-моему, это можно было сказать и без машины.
   - Да, я продемонстрировал исключительный случай. А вот здесь, - он взял
бланк запроса из корзинки для входящих бумаг, имеется фактический  запрос.
Меня просят найти офицера для выполнения специального задания: возраст  до
сорока лет, с университетским образованием, жившего в Италии и  прошедшего
диверсионно-десантную подготовку в частях командос. Раз, два, три, четыре,
пять. - Жужжание, щелк-щелк-щелк-щелк-щелк. - Вот, пожалуйста. Послушайте,
вот это да! Удивительное совпадение!
   На карточке, которую держал в руках Оутес, было напечатано:
   "Капитан (временный чин) Краучбек Г., королевский корпус  алебардистов,
прикомандирован к штабу особо опасных операций".
   Гай не стал поправлять данные машины относительно своего  возраста  или
степени своей подготовки в частях командос.
   - По-видимому, я единственный.
   - Да. Я, конечно,  не  знаю,  для  каких  целей  это  понадобилось,  но
немедленно сообщу ваше имя.



4

   Тридцати семи лет от роду, шести футов и двух дюймов ростом, с  хорошей
выправкой, сильный, пополневший  и  более  бледный,  чем  был  на  Ближнем
Востоке, со слегка дряблыми щеками, в повседневной форме одежды, с  хорошо
начищенным  офицерским  ремнем,  с  ленточкой  военной  медали  и  знаками
различия майора корпуса разведки, он если и обращал на себя  внимание,  то
только розовато-серой  радужной  оболочкой  зрачков.  Человек,  отвечавший
этому описанию и известный в оперативной группе Хука как старшина Людович,
в задумчивости остановился у ограды Святой Маргариты в Вестминстере.
   Именно здесь двенадцать лет и несколько  месяцев  назад  он  вместе  со
своими товарищами из полка стоял в строю королевской гвардии  на  венчании
одного из офицеров. В то время Людович носил нашивки капрала. Невеста была
светской красавицей, а имя жениха каждый мог прочитать на рекламных  щитах
и этикетках пивных бутылок. Огромная толпа  была  менее  организованной  и
более  беззаботной,  чем  те,  кто  сейчас,  шаркая  ногами,  проходил   к
аббатству.
   Гвардейцы построились в церкви в  проходе  между  рядами;  затем,  пока
совершалась запись  в  приходскую  книгу,  актов  гражданского  состояния,
вытянулись двумя шеренгами по  обеим  сторонам  дорожки,  разостланной  от
двери до автомобиля. Их  блестящая  форма  вызывала  возгласы  восхищения.
Когда прозвучали первые органные аккорды свадебного  марша,  они  обнажили
сабли и держали их в  положении,  не  предусмотренном  никакими  уставами,
образовав арку над головами супружеской четы. Невеста в знак благодарности
рассыпала налево и направо улыбки, каждому из гвардейцев смотрела в глаза.
Жених, держа  в  руке  цилиндр,  приветствовал  по  имени  тех  из  своего
эскадрона, которых узнавал. Шлейф несли два карлика, наряженные в костюмы,
представлявшие собой точную копию  гвардейской  формы  Людовича,  стоившую
немало денег; за ними шли подружки невесты, пополнее и попроще,  чем  она,
но цветущие, как розы в середине лета. Потом гвардейцы  опустили  сабли  в
положение "на плечо"; между ними, тоже улыбаясь, прошли члены  королевской
семьи; за ними последовали родители новобрачных, затем  потянулся  длинный
поток  гостей;  вокруг  них  толпились  репортеры,  фотографы   и   другие
аплодирующие и смеющиеся лондонцы, едва видимые из-под козырьков касок.
   Именно  после  этого  венчания  на  покрытом  шатром  дворе   дома   на
Сент-Джеймс-сквер сэр Ральф Бромптон впервые пристал с известной  целью  к
Людовичу. Члены королевской семьи сидели в большом зале на  втором  этаже,
где молодая пара принимала гостей. С балкона  бального  зала  к  шатру  во
дворе вела временная деревянная лестница (существовало  правило,  согласно
которому члены королевской семьи не  должны  находиться  в  помещении,  не
имеющем запасного выхода), и гости после представления королевским особам,
отдав им долг уважения, сходили  вниз,  оставляя  эту  тихую  заводь  ради
шумного празднества под брезентовым шатром. Позднее, обсуждая этот  вопрос
- а такие обсуждения происходили  довольно  часто,  -  ни  сэр  Ральф,  ни
Людович не могли объяснить, что же выделило  молодого  капрала  среди  его
товарищей, кроме того, что он стоял немного поодаль от них.  Он  не  любил
пива,  а  почетному  караулу,  квартирантам,  мастерам  и  старым  слугам,
собравшимся в углу  шатра,  непрестанно  подносили  большие  кружки  этого
напитка, сваренного специально для данного случая на заводе  отца  жениха.
Сэр Ральф, ростом не ниже любого гвардейца и такой же великолепный в своей
серой  паре  с  фалдами  и  пышным  галстуком,  присоединился  к   веселой
плебейской компании со словами: "А у вас  дело  с  пивом  обстоит  гораздо
лучше. Шампанское - отрава по сравнению  с  ним".  Так  началось  общение,
принесшее богатые плоды.
   В  то  время  сэр  Ральф  высиживал  положенный  срок  в   министерстве
иностранных дел. Когда наступила пора ехать на предложенную  должность  за
границу, он  устроил  увольнение  Людовича  из  полка,  в  котором  весьма
сожалели о его уходе - незадолго до этого Людовича, несмотря на молодость,
произвели в старшие капралы. С той поры и начался пятилетний период  жизни
за  границей  в  обществе  сэра  Ральфа:  при  посольстве  -  в   качестве
камердинера, в путешествиях во время отпусков - в качестве секретаря.  Сэр
Ральф в меру необходимости  просвещал  своего  протеже,  снабжая  Людовича
книгами  по  психологии,  которые  тот  читал  с   удовольствием,   и   по
марксистской экономии,  казавшиеся  ему  скучными,  давая  ему  билеты  на
концерты и в оперу, посещая с ним в праздничные дни  картинные  галереи  и
соборы.
   Брак   людей,   на   свадьбе   которых   они   встретились,    оказался
непродолжительным. Он прекратился необычно ранним разводом. Людович такой,
каким он теперь стал, оказался единственным результатом этого союза.


   Было около пяти часов вечера. В пять тридцать аббатство закрывалось  на
ночь. Полиция уже заворачивала обратно последних, становившихся в очередь,
предупреждая:  "Сегодня  в  собор  не  попадете.  Приходите  завтра  утром
пораньше".  Люди  покорно  скрывались  в  темноте,  чтобы  пристроиться  к
какому-нибудь хвосту в другом месте.
   Майор Людович направился прямо к входу в аббатство, вперив в  полисмена
пристальный взгляд пустых рыбьих глаз и подняв руку в перчатке, отвечая на
приветствие, которым его никто не встретил.
   - Э-э, одну минутку, сэр. Куда вы направляетесь?
   - Ммм... дар короля... этим... э-э... русским... гм...  мне  сказали...
его показывают здесь.
   - Придется встать в очередь. Многие пришли раньше вас, сэр.
   Людович свободно  владел  двумя  манерами  разговора.  Одну  из  них  -
офицерскую - он испробовал, теперь прибегнул к солдатской:
   - Ну чего ты петушишься, приятель, я здесь на такой же  службе,  как  и
ты.
   Ошарашенный полисмен отступил в сторону и позволил Людовичу пройти.
   Внутри аббатства, казалось, уже наступила  ночь.  Свет  через  окна  не
проникал. Путь входившим освещали две свечи; посетителей впускали группами
по двадцать человек. Попав внутрь храма, они проходили вперед  группой,  а
затем, но мере приближения к мечу, выстраивались в затылок. Они не  знали,
как  вести  себя  по  этикету,  чтобы  выразить  свое  благоговение.  Люди
нерешительно   приостанавливались,    пристально    всматривались,    тихо
перешептывались и проходили к выходу. Людович  оказался  самым  рослым  из
присутствующих. Поверх голов он увидел яркую  полоску  клинка.  Фуражку  и
стек  он  держал  за  спиной  и  внимательно  смотрел  вперед.  Все  здесь
представляло для него особый интерес, но, когда он приблизился  к  мечу  и
Попробовал задержаться, на  него  молча,  без  раздражения,  не  толкаясь,
нажали и так же молча втиснули в  эту  ничего  не  замечающую,  безмолвную
процессию, утверждавшую свое право на равную долю всего того, что, как они
верили, олицетворяло это оружие. У него не было  времени  рассмотреть  все
подробно. Он мельком различил  острое  лезвие,  скромный  орнамент,  более
роскошные ножны; затем толпа повлекла его  дальше  и  вынесла  наружу.  Не
прошло и пяти минут, как он снова оказался  в  одиночестве  в  сгущавшемся
тумане.
   В пять тридцать у Людовича было назначено  свидание  с  сэром  Ральфом.
Теперь он должен был встречаться с ним по предварительной  договоренности.
Они больше не поддерживали прежних непринужденных отношений, однако  связи
с сэром Ральфом Людович не терял. В своем изменившемся  и  теперь  высоком
положении  Людович  не  нуждался  в   деньгах,   однако   имелись   другие
соображения, в интересах которых их  старая  связь  могла  пригодиться.  О
каждом своем приезде в Лондон он извещал сэра Ральфа, и они встречались за
чаем. Для обеда у сэра Ральфа имелись другие компаньоны.
   Они встретились в старом условленном месте. В свое время у сэра  Ральфа
был дом на Ганновер-терэс и интимное убежище на Ибьюри-стрит - комнаты над
магазином,  напоминавшие  роскошную  берлогу  студента  последнего  курса;
убежище это составляло тайну, известную едва ли пятидесяти  лицам.  Теперь
эти комнаты стали его домом. Он перевез  сюда  менее  громоздкие  предметы
своей обстановки, однако не намного больше людей, возможно,  даже  меньше,
чем в старые времена, знали туда дорогу.
   Людович прошел по Виктория-стрит,  пересек  бесформенное  расширение  в
конце улицы и подошел к знакомой двери одновременно с хозяином. Сэр  Ральф
открыл  дверь  и  пропустил  Людовича  вперед.  Он  никогда  не  испытывал
недостатка в преданных слугах.
   - Миссис Эмбьюри! - позвал он. - Миссис Эмбьюри!
   На площадке лестницы показалась его экономка. Она  знавала  Людовича  в
прежние времена.
   - Чай, - сказал Ральф, вручая ей небольшой сверток. - "Лэпсэнг Сучонг",
полфунта. Добыт путем обмена на одном из неизвестных мне восточных рынков.
Но чай отличный. В штабе у меня есть друг, который иногда достает его  для
меня. Чай надо расходовать поэкономнее, миссис  Эмбьюри,  но  для  майора,
пожалуй, можно заварить покрепче.
   Они поднялись наверх и уселись в гостиной.
   - Ты, несомненно, хочешь услышать мое мнение о твоих эссе.
   - Я хочу услышать мнение Эверарда Спрюса.
   - Да, да, конечно,  я  заслужил  этот  небольшой  выговор.  Ну  что  ж,
приготовься к хорошей новости: Эверард _восхищен_ ими и хочет опубликовать
их в "Севайвэле". Он согласен дать их анонимными. Единственное, что ему не
нравится, - это название.
   -  Эссе  [непереводимая  игра  слов:  французское  "pensee"  (эссе)   и
английское "pansy" (жарг. гомосексуалист) произносятся почти одинаково], -
сказал Людович. - Знаете ли вы, как называют нашу эмблему? -  Он  постучал
ногтем по эмблеме на лацкане своей форменной тужурки. - Педик, сидящий  на
своих лаврах.
   - Да, да. Очень метко. Я уже слышал эту остроумную шутку. Нет,  Эверард
считает это название старомодным. Он предлагает назвать "Путевые  заметки"
или как-нибудь в этом роде.
   - Это не имеет значения.
   - Совершенно верно. Но  он  определенно  заинтересовался  тобой.  Хочет
познакомиться. Фактически я предварительно принял за тебя  приглашение  на
сегодняшний вечер. Сам я, увы, не смогу  представить  тебя.  Но  тебя  там
ждут. Адрес я дам. А ко мне сюда придет другой посетитель.
   - Кудрявый?
   - В штабе  его  зовут  Сузи.  Нет,  не  он.  Сузи  -  милый  мальчик  и
несгибаемый член партии, но он несколько серьезен для  этого.  Я  отправил
его на собрание. Нет, я ожидаю очень  смышленого  молодого  американца  по
фамилии Пэдфилд. Он офицер, _как и ты_.
   Миссис  Эмбьюри  принесла  чай,  и  небольшая,  загроможденная  мебелью
комната наполнилась ароматом.
   - Боюсь, что не смогу предложить тебе закусить.
   - Я достаточно смышлен, чтобы не  приезжать  в  Лондон  наедаться.  Нас
хорошо кормят там, где мы расквартированы. -  Людович  перенял  офицерский
тон у сэра Ральфа, но редко пользовался им, когда они оставались  наедине.
- Миссис Эмбьюри почему-то не очень общительна последнее время, правда?
   -  Это  твой  высокий  чин.  Она  не  знает,  как  держаться  в   твоем
присутствии. Ну, а как ты? Где побывал сегодня?
   - Перед приходом сюда я ходил в аббатство посмотреть на меч.
   -  Ты,  наверное,  подобно  другим,  начинаешь  ценить  но  достоинству
достижения русских. Обычно ты не слишком разделял мои красные симпатии. Мы
едва не поссорились однажды, помнишь? Из-за Испании.
   - Там, на Ближнем  Востоке,  были  испанцы  -  настоящие  подонки...  -
Людович оборвал фразу, вспомнив то, о чем решительно  старался  забыть.  -
Мой визит туда не имеет никакого отношения к политике. Этот  меч  является
темой еженедельного литературного конкурса в "Тайм энд Тайдс" на сочинение
сонета. Я решил, что, если  взгляну  на  него,  у  меня  могут  возникнуть
какие-нибудь идеи.
   - О, дорогой, не вздумай сказать об этом Эверарду Спрюсу. Боюсь, что он
презирает эти литературные конкурсы в "Тайм энд Тайдс".
   - Просто мне нравится писать, - возразил Людович, - в разной  манере  о
разных вещах. В этом, по-моему, нет ничего зазорного, правда ведь?
   - Конечно, нет. Литературное чутье. Но не говори об этом Эверарду. Ну и
как, у тебя _возникли_ какие-нибудь идеи?
   - Не такие, чтобы их можно было использовать в сонете. Но это заставило
меня призадуматься о мечах.
   - Первоначальная идея и  цель  устроителей  всей  этой  церемонии,  как
сейчас говорят, заключалась не совсем в этом. Имелось в виду, что вид меча
вызовет у всех мысли  о  танках  и  бомбардировщиках,  о  народной  армии,
изгоняющей нацистов.
   - Я подумал о _своем_ мече, - упрямо возразил Людович. - Строго говоря,
это была скорее сабля. Мы называли их мечами, государственными  мечами.  Я
не видел ни одного меча после того, как ушел из полка. Когда нас  призвали
снова, их уже сняли с вооружения. Он требовал очень большого  ухода,  этот
меч. Время от времени их собирал оружейник  и  полировал  на  шлифовальном
круге. В обычные дни мы обходились суконкой и полировочной пастой. На  нем
не должно быть ни пятнышка. Хорошего офицера всегда можно было  узнать:  в
дождливый день он не подал бы команду: "Клинки в ножны!" -  а  скомандовал
бы: "С обнаженным клинком подготовиться  спешиться!"  Левой  рукой  берешь
клинок за среднюю часть и прижимаешь его к  ближней  стороне  холки  коня.
Таким образом не допускаешь попадания влаги в ножны. Некоторые офицеры  не
заботились об этом, но хорошие - всегда помнили.
   - Да, да, исключительно живописно, - заметил сэр  Ральф,  -  однако  не
имеет почти никакого отношения к обстановке в Сталинграде.
   Неожиданно Людович заговорил офицерским тоном:
   В конце концов, не что-нибудь еще, а именно моя форма  привлекла  тогда
ваше внимание ко мне, разве вы не помните?
   Только исключительно проницательный читатель мог  уловить  в  афоризмах
Людовича, что их автор в душе или, скорее, в каких-то глубочайших тайниках
своего сознания был когда-то романтиком. Большинство из  тех,  кто  весной
1940 года добровольно пошел служить  в  части  командос,  сделали  это  по
другим мотивам, нежели из желания служить своей  стране.  Только  немногие
стремились вырваться из рутины  повседневной  службы  в  обычной  строевой
части; другие - таких было больше - хотели порисоваться  перед  женщинами;
третьи,  отличавшиеся  изнеженностью  в  гражданской   жизни,   стремились
восстановить свою честь  в  глазах  героев  своей  юности  -  легендарных,
исторических или надуманных, - в мыслях, продолжавших не давать им покоя и
в более зрелом возрасте. В сочинении Людовича, которому предстояло  вскоре
быть опубликованным, ничто  не  говорило,  каким  автор  представлял  себе
самого себя. Начальное образование дало ему лишь смутное  представление  о
рыцарстве. Его добровольное  вступление  в  конногвардейский  полк,  такой
близкий к особе короля, так блестяще  экипированный,  не  было  подсказано
каким-то  знакомством  или   привязанностью   к   лошадям.   Людович   был
горожанином. Запах конюшен не вызывал у  него  воспоминаний  о  ферме  или
охоте. Годы, проведенные с сэром Ральфом Бромптоном, он прожил легко  и  в
комфорте; некоторая врожденная склонность к заглаживанию  грехов,  которую
он, возможно, знал за собой, осталась невыраженной. Тем не  менее  он  при
первой  возможности  пошел  добровольцем  в   диверсионно-разведывательные
части. Теперь его товарищи - добровольцы, находящиеся в различных  лагерях
для военнопленных, - имеют массу свободного времени на  обдумывание  своих
мотивов и на избавление от иллюзий. Что касается Людовича, то он занимался
тем же в  свободное  от  службы  время,  однако  его  прозрение  (если  он
когда-либо питал иллюзии) предшествовало разгрому на Крите. Там он  провел
неделю в горах, два дня в пещере, особенно памятную ночь в открытой лодке,
когда он совершил подвиг, принесший ему военную медаль  и  производство  в
офицеры, подвиг, о котором он никогда не говорил. По прибытии в Африку  на
все вопросы о том, как это произошло, он отвечал, что в его памяти  о  тех
событиях почти ничего не сохранилось  -  весьма  обычное  состояние  после
подвига,  потребовавшего  исключительной  выносливости,  как  его  уверяли
преисполненные сочувствия врачи.
   Последние два года жизни Людовича, как и жизни Гая,  не  были  отмечены
никакими яркими событиями.
   После кратковременного пребывания в госпитале Людовича  откомандировали
в   Англию   для   прохождения   офицерской   подготовки.   В    комиссии,
интересовавшейся его пожеланиями, он не высказал  предпочтения  ни  одному
роду войск. У него не было склонности к технике. Его  назначили  в  корпус
разведки, находившийся тогда в процессе преобразования  и  расширения.  Он
обучался  на  различных  курсах  -  научился  дешифровать  аэрофотоснимки,
распознавать  форму  одежды  противника,  рассчитывать   боевые   порядки,
наносить на карту обстановку, сопоставлять и  обобщать  боевые  донесения.
Короче говоря,  он  постиг  основы  разведки.  По  окончании  обучения  на
отборочную комиссию произвела впечатление его  служба  в  мирное  время  в
конной гвардии. Комиссия решила,  что  он  подходит  к  квартирмейстерской
службе, и для него была подыскана должность, далекая от поля боя,  далекая
от секретных управлений, упоминавшихся в учебных классах только  намеками;
фактически его назначили в секретную часть, но такую, в которой Людович не
узнал никаких  секретов.  Он  стал  начальником  небольшого  заведения,  в
котором мужчины, а иногда и женщины,  всех  возрастов  и  национальностей,
военные и штатские, многие, очевидно, под вымышленными именами,  обучались
на соседнем аэродроме прыжкам с парашютом.
   Таким образом, если в прошлом  у  Людовича  и  создалось  романтическое
представление о самом себе, то теперь оно было окончательно рассеяно.
   В своем одиночестве в писательской деятельности он  нашел  больше,  чем
покой, - он нашел благотворное  возбуждение.  Чем  дальше  он  отходил  от
человеческого общества и чем меньше слышал человеческую речь,  тем  больше
его ум занимали слова напечатанные и написанные. Книги, которые он  читал,
повествовали о словах. Когда он ложился спать, не исповедовавшись ни перед
кем в  содеянном  в  прошлом,  его  сон  никогда  не  нарушали  чудовищные
воспоминания, которые, как можно было ожидать, подстерегали его во  мраке.
Во сне он думал о  словах  и,  просыпаясь,  повторял  их,  будто  заучивал
иностранный  словник.  Людович  сделался  приверженцем   этого   могучего,
опьяняющего напитка - английского языка.
   Не изнывая, как изнывают от  тяжкого  труда,  а,  скорее,  с  восторгом
упоения  Людович  работал  над  своими   записными   книжками;   расширяя,
развертывая,  шлифуя,  часто  консультируясь  с  Фауле