имантл служил в армии уже более трех лет,  и,  поскольку  все
связанные с Гаем события были  истолкованы  в  столь  мрачном  свете,  его
решение было быстрым и точным.
   - Это не в моей компетенции. Вас должен выписать начальник  медицинской
службы.
   - Там,  где  я  нахожусь,  нет  никакого  начальника.  Там  хозяйничает
какой-то санитар.
   - Он тоже не компетентен. Документ  должен  быть  подписан  начальником
медицинской службы.
   Одиннадцать "клиентов" пребывали в мрачном настроении. Испытанные ранее
подъем и веселье уступили место страху. На этот последний прыжок  они  шли
явно поневоле. Де Сауза, увидев Гая, приблизился к нему.
   - Значит, вы живы и здоровы, "дядюшка", - сказал он.
   Гай был для де Саузы как бы источником, из которого он черпал все  свои
выдумки, помогавшие коротать время. Теперь всему этому наступил конец.  Де
Сауза  сейчас  стремился  как  можно  скорее  закончить  курс  обучения  и
вернуться в Лондон, к ожидающей его подружке.
   - Я просто сойду здесь с ума, Франк.
   - Да, - согласился де Сауза, - я не удивлюсь,  если  это  действительно
произойдет.
   - Капитан Фримантл уверяет, что предпринять что-нибудь в отношении меня
он совершенно бессилен.
   - Да, да. По-моему, он действительно не в состоянии.  Ну  ладно,  очень
рад, что вы живы и здоровы,  "дядюшка".  Кажется,  нас  уже  приглашают  в
самолет.
   - Франк, а ты помнишь Джамбо Троттера, там, в алебардийском казарменном
городке?
   - Нет. Не могу сказать, что помню его.
   - Он, наверное, смог бы помочь мне. Послушай, позвони ему,  пожалуйста,
как только вернешься в школу. Просто расскажи ему, что со мной произошло и
где я нахожусь. Я могу дать тебе номер его телефона.
   - Но _вернусь ли_ я еще - вот вопрос. И в настоящее время  этот  вопрос
беспокоит меня больше всего. Мы подвергаем свою жизнь  страшной  опасности
всякий раз, когда поднимаемся на этом  проклятом  самолете,  или,  вернее,
всякий раз, когда спрыгиваем с него. Не исключено, что я окажусь на  койке
рядом с вашей, да еще без сознания. А возможно, и вовсе  подохну.  Младший
инструктор знаете как сказал нам: "Если  парашют  не  раскроется,  вы  при
падении сами же выдавите себе могилу  глубиной  пять  футов,  и  останется
только взять лопаты да засыпать ее выдавленной землей".  Я  нет-нет  да  и
напоминаю об этой возможности Джилпину.
   - Франк, ну ты все-таки позвонишь Джамбо?
   - Если останусь жив, "дядюшка", то обязательно позвоню.
   Гай заковылял обратно к бараку, где была его койка.
   - Ну как, снаружи, наверное, было холодновато? - спросил его все тот же
молодой парень.
   - Очень холодно, - ответил Гай.
   - А я тут обыскался, думаю, кто это мог взять мою щетку.
   Утомленный прогулкой. Гай снова лег на койку. Его нога в  гипсе  болела
больше, чем когда бы то ни было после ушиба. Через некоторое время молодой
парень принес ему чай.
   - Взял вам в канцелярии командира эскадрильи кое-что почитать, - сказал
он,  подавая  Гаю  два  до  неузнаваемости  потрепанных   иллюстрированных
журнала, которые, видимо, в соответствии с их весьма давним первоначальным
предназначением все еще назывались "комиксы", но которые,  судя  по  цене,
было бы вернее назвать теперь "грошовые ужасы", ибо все  иллюстрации  были
одинаково ужасающими.
   Над бараком раздался рев совершающего посадку самолета.
   - Это учебный самолет для прыжков с парашютом? - спросил Гай.
   - Не знаю, я в этом не разбираюсь.
   - Будь добр, выйди  и  узнай,  пожалуйста,  не  получил  ли  кто-нибудь
травмы.
   - О, мне таких вещей никто не скажет. Я думаю, они и сами-то  этого  не
знают. Летчики просто сбрасывают парашютистов и возвращаются на  аэродром.
А тела уже подбирают наземные команды.
   Гай стал рассматривать комиксы командира эскадрильи.
   Где  бы  ни  появлялся  де  Сауза,  он  неизменно  сеял  необоснованное
беспокойство и волнение.


   Лишь немногие другие события могли  бы  вызвать  сострадание  Джамбо  с
такой силой, с какой оно было вызвано сообщением  о  том,  что  алебардист
попал в руки военно-воздушных сил. Никто из знавших Джамбо недостаточно не
подозревал в нем человека быстрых  действий.  В  случае  с  делом  Гая  он
моментально переменил обычный для себя спокойный аллюр и перешел с рыси на
карьер. На машине из Лондона в Эссекс на максимальной скорости  мчался  не
только сам Джамбо, но и ею шофер и денщик. Во второй машине,  не  отставая
от первой, мчались начальник  медицинской  службы  транзитного  лагеря  со
своим денщиком, а позади них - еще одна машина - "скорая помощь"  со  всем
своим   экипажем.   Были   составлены    и    подписаны    предоставляющие
соответствующие права  документы  и  соответствующий  отпускной  билет;  в
госпитале быстро собрали одежду Гая, а в учебном центре  -  его  остальное
имущество. Затем все в том же  темпе  из  аэродромного  пункта  неотложной
медицинской помощи забрали  самого  Гая  и  доставили  его  в  Лондон.  Он
оказался в своей тихой комнате еще до того, как де Саузу, Джилпина  и  еще
девять "клиентов" посадили в автобус и повезли в распределительный центр.


   Утром следующего дня капитан Фримантл явился  в  кабинет  начальника  с
намерением доложить ему о текущих секретных  документах.  Майор  сидел  за
своим дубовым письменным столом, на отполированной  поверхности  которого,
там, где обычно лежала раскрытая тетрадь, на страницы которой он записывал
осенявшие его мысли,  сейчас  не  было  ничего,  кроме  китайского  мопса.
Людович  тщетно  пытался  привлечь  внимание  песика,  подталкивая  к  его
мордочке или шарик для пинг-понга,  или  клубок  ниток,  или  канцелярскую
резинку.
   - Как вы намерены  назвать  щенка,  сэр?  -  спросил  капитан  Фримантл
подобострастным тоном, который обычно вызывал у Людовича пренебрежение. На
этот раз начальник встретил Фримантла более приветливо.
   - О, вы знаете, я уже много думал  об  этом.  Капитан  Клэр  звал  свою
собаку Фридой. Но это имя исключается, потому что у него была  сука,  а  у
меня - кобель. Я знал одного  пса,  которого  звали  Трупер,  но  это  был
огромный пес, совсем не похожий на моего мопса.  -  Людович  с  неприязнью
взглянул на принесенные Фримантлом документы. - Работа,  -  сказал  он.  -
Опять эта рутина. Ну хорошо,  положите  их  вот  сюда.  -  Он  нежно,  как
младенца, перенес щенка со стола в корзину. - Лежи здесь, - сказал  он.  -
Твоему папочке надо зарабатывать тебе на обед.
   Капитан Фримантл отдал честь и вышел. Людович разыскал  соответствующие
бланки и начал писать заключения о подготовке "клиентов".
   "Де Сауза О.К.", - прочитал  он  в  докладе  о  результатах  подготовки
"клиентов" и сразу же написал  свое  краткое  заключение:  "Вышеупомянутый
офицер удовлетворительно закончил курс и рекомендуется к  использованию  в
боевых операциях".
   О Джилпине он написал: "Первоначальные  страх  и  нежелание  прыгать  с
парашютом в ходе дальнейшей подготовки преодолены, но с очевидным усилием.
Твердость характера этого офицера рекомендуется подвергать  проверке  и  в
дальнейшем".
   Доклад  о  Гае  Людович  намеренно  рассматривал   последним.   Главный
инструктор написал о нем: "Н.К.Ч.Н.Г. Слишком  стар.  Желание  велико,  но
физически слаб". Людович задумался, подыскивая в уме слова, которыми можно
было бы выразить решение, созревшее у него заранее.  Наконец  он  написал:
"Небольшой несчастный случай, отнюдь  не  являющийся  результатом  слабого
физического развития или невнимательности этого офицера, не  позволил  ему
закончить  полный  курс  обучения.  Однако  он  проявил  столь  выдающиеся
способности, что рекомендуется для немедленного использования в  операциях
без дальнейшей подготовки".
   Людович поставил на документах гриф: "Совершенно секретно" и сложил  их
пополам, запечатав в серию конвертов и вызвав своего заместителя.
   - Ну вот, - сказал он,  обращаясь  к  своему  песику,  -  твой  папочка
закончил эту проклятую, изнурительную работу. А ты, наверное, подумал, что
я  совсем  забыл  тебя,  а?  Наверное,  ревнуешь   меня   ко   всем   этим
отвратительным людям?
   Когда капитан Фримантл вошел в кабинет, он увидел, что  Людович  держит
мопса на груди, прижимая его к себе застегнутыми пуговицами  мундира  так,
что из-под бортов торчит только ослепительно белая голова щенка.
   -  Я  придумал,  как  назвать  его,  -  сказал  Людович.  -  Вам  может
показаться, что это самое обычное имя, но для меня  оно  связано  с  очень
горькими воспоминаниями. Я буду звать его Фидо.



9

   В течение приближавшегося к концу года Джамбо относился к Гаю не как  к
любящему приключения безрассудному офицеру с  временным  чином,  а  как  к
закаленному  алебардисту,  которого,  как  самого  Джамбо,  несправедливо,
жестоко и бессердечно перевели на второстепенную роль. Транзитный  лагерь,
несмотря  на  искреннее  желание  Джамбо  обеспечить   в   нем   для   Гая
привилегированные условия, был далеко не идеальным  местом  для  больного,
прикованного к постели. Лагерь был прекрасным  местом,  чтобы  уходить  из
него рано утром и возвращаться туда поздним вечером. Но  проводить  в  нем
дни и ночи, особенно в положении Гая, который почти не смыкал  глаз  из-за
острой  пульсации  и  ощущения  тяжести  в  ноге,  обремененной   гипсовой
повязкой,  было  просто  невыносимо.  Два  первых  дня,  освобожденный  от
оглушительной джазовой музыки и от чрезмерного внимания молодого  парня  в
аэродромном пункте неотложной помощи.  Гай  чувствовал  себя  сравнительно
хорошо. Затем на пего напала тревожная меланхолия, и это не ускользнуло от
внимания Джамбо.
   - Вам надо бы побольше видеться с людьми, - сказал как-то Джамбо.  -  В
некоторых отношениях здесь, конечно, скучно и неудобно. Женщины  в  лагере
бывают очень редко. В сущности, гражданским вход сюда вообще запрещен. А у
вас нет таких, у кого вы  могли  бы  временно  пожить?  Деньги  на  аренду
квартиры выписать проще всего.
   Гай призадумался. Артур Бокс-Бендер? Вряд ли он обрадуется Гаю.  Кирсти
Килбэннок? У нее живет Вирджиния.
   - Нет, - ответил он, - по-моему, таких нет.
   - Жаль. А что, если я пошлю письмецо в ваш  клуб?  Ваш  швейцар,  может
быть, пришлет кого нибудь навестить вас. Кстати, как ваша нога сегодня?
   Травма у Гая была несерьезной: видимо, что-нибудь треснуло,  что-нибудь
слегка сдвинулось с места. Чувствовал он  себя  лишь  немногим  хуже,  чем
после  того  памятного  вечера  в  алебардийском  казарменном  городке   с
приглашением гостей.  Однако  ему  было  очень  трудно  передвигаться,  и,
конечно, мешала боль. Икра и лодыжка ноги вспухли, - вероятно, от  слишком
тугой гипсовой повязки.
   - Я думаю, мне будет намного легче без этой вот штуки,  -  сказал  Гай,
показывая на гипс.
   - А Кто вам наложил ее?
   - Какой-то доктор в госпитале военно-воздушных сил.
   - Надо как можно скорее снять ее, - согласился Джамбо. -  Я  сейчас  же
пришлю вам нашего эскулапа.
   Вскоре к Гаю  пришел  прикомандированный  к  лагерю  майор  медицинской
службы сухопутных войск, занимавший одну из наиболее спокойных  должностей
в этой весьма занятой службе. Он принес с собой ножницы и старательно снял
повязку.
   - Я уверен, что все будет в полном порядке, - сказал он. - Им следовало
бы выслать мне  рентгеновские  снимки,  но  они,  конечно,  не  догадались
сделать это. Ну как, без повязки вам лучше, правда?
   - Намного лучше.
   - Это очень важно, если вам  так  действительно  лучше.  По-моему,  вам
необходимы тепловые процедуры. Я пришлю санитара с лампой.
   Однако перевоплощение флорентийского соловья не состоялось. Опухоль  на
икре и лодыжке слегка уменьшилась, а  колено,  наоборот,  вспухло.  Вместо
постоянной ноющей боли Гай  страдал  от  частых  мучительных  спазм,  если
поворачивался  в  кровати.  Но  в   целом   эти   боли   для   него   были
предпочтительнее.
   Непосредственным результатом обращения  Джамбо  в  клуб  "Беллами"  был
визит лейтенанта Пэдфилда. Он приехал утром, когда большая часть мужчин  и
женщин в Лондоне создавали видимость  занятости  или  в  самом  деле  были
заняты.  Пэдфилд  принес  свежий  номер  "Севайвэла"   и   стаффордширскую
фаянсовую фигурку мистера Глэдстоуна; кроме  этого  у  него  был  в  руках
замечательный букетик хризантем, но это, разумеется, не для Гая.
   - Я заглянул к вам по пути в "Дорчестер", - пояснил он. - У Руби  вчера
вечером произошло довольно  неприятное  событие.  Один  из  наших  здешних
генералов - большой поклонник Питера Пэна. Руби пригласила  его  на  обед,
чтобы познакомить с сэром Джеймсом Барри. Я тоже получил  ее  приглашение.
Меня очень удивило, что Барри еще  жив.  Он  ведь  совершенно  определенно
умер. Мы прождали его целый час, и, когда Руби  позвонила  наконец,  чтобы
несли обед, ей сказали, что прислуги в отеле нет и что объявлена воздушная
тревога. "Вот поэтому его и нет, - сказала Руби. - Он ушел в бомбоубежище.
Смешно. В его-то возрасте". Таким образом, никакого обеда  не  состоялось,
генерал расстроился. Руби тоже.
   - А вы действительно ведете очень хлопотливую и напряженную жизнь, Лут.
   - Говорят, что в Нью-Йорке тоже все время происходят  такие  вещи.  Все
личные  секретари,  ведающие  приемами  и   приглашениями,   находятся   в
Вашингтоне. Поэтому я думаю, что букетик цветов...
   - Вы и фигурку мистера Глэдстоуна взяли бы к ней, Лут.  Очень  приятно,
конечно, что вы принесли ее, но, видите ли, мне некуда поставить ее.
   - По-вашему, она понравится Руби?  У  нес  большей  частью  французские
вещи.
   - Ее муж был членом кабинета при премьере Аскуите.
   - О да, конечно. Я забыл. Это, разумеется, меняет дело. Ну  ладно,  мне
надо ехать. - У дверей он остановился, нерешительно размышляя о  фаянсовой
фигурке. - Глонобэны шлют вам свои соболезнования.
   - Я их не знаю.
   - И ваш дядя Перегрин тоже.  Очень  интересный  человек...  Вы  знаете,
Краучбек, по-моему, эта фигурка не впишется в комнату Руби.
   - Тогда отдайте ее Гленобэнам.
   - А они либералы?
   - Мне кажется, да. Многие шотландцы - либералы.
   Наконец  лейтенант  отправился  наносить  свой  визит,  оставив  Гая  с
"Севайвэлом".
   Это был номер, который сжевал маленький Фидо. Он был отпечатан  задолго
до того, как Эверард Спрюс получил рукопись  Людовича.  Гай  переворачивал
страницы журнала без особого интереса. По его мнению, журнал был под стать
и, пожалуй,  даже  по-своему  превосходил  комиксы  командира  эскадрильи,
особенно по  части  иллюстраций.  Во  времена  заигрывания  с  марксистами
Эверард Спрюс скрывал дискредитирующее  его  предпочтение  Фрагонара  Леже
путем отрицания всякого интереса к  графическому  искусству,  энергично  и
правильно утверждая, что рабочие в безразличии к этому искусству находятся
далеко позади него самого. "Посмотрите на Россию", - говорил  он,  бывало.
Однако в ранние дни "Севайвэла", еще  до  союза  с  Россией,  министерство
информации  указывало,  что,  поскольку  Гитлер   провозгласил   "образную
живопись",  защита  космополитических   авангардистов   стала   в   Англии
обязанностью всякого патриота. Спрюс согласился с  этим  безоговорочно,  в
результате чего  "Севайвэл"  стал  довольно  часто  давать  художественные
приложения, которые подбирали Коуни и Фрэнки. Было такое  приложение  и  в
данном номере журнала: десять глянцевых страниц с  различными  каракулями.
Просмотрев  их,  Гай  перешел  к  очерку   эмигранта-пацифиста   Парснипа,
прослеживавшего духовное сходство Кафки и Клаа. Гай не знал  ни  того,  ни
другого.
   Следующим его навестил дядюшка Перегрин.
   У дядюшки Перегрина, как и у лейтенанта Лута, свободного  времени  было
хоть отбавляй. Он не принес никакого подарка, считая, что самого факта его
появления здесь уже вполне достаточно. Он сел у койки Гая, не выпуская  из
рук зонтика и мягкой поношенной шляпы, и, укоризненно посмотрев на  своего
племянника, сказал:
   - Тебе надо быть более  осторожным,  особенно  теперь,  когда  ты  стал
главой семьи.
   Перегрин был на пять лет моложе отца Гая, но выглядел он намного старше
- несовершенное и плохо обработанное литье из одной и той же формы.
   Лейтенант Лут назвал Перегрина Краучбека интересным  человеком,  и  это
суждение, несомненно, было уникальным. Конечно, это был человек с  широким
кругозором, хорошо начитанный, повидавший мир, полно и точно осведомленный
во многих  неясных  для  других  вопросах,  разборчивый  коллектор  всяких
безделушек; человек, очень красиво одевавшийся на время  исполнения  своих
обязанностей в католическом  суде,  но  тем  не  менее  человек,  которого
старались избегать даже те, кто разделял его  интересы.  Дядюшка  Перегрин
являлся примером не поддающейся  четкому  определению  нечувствительности,
которую  Гай  нередко  замечал  и  у  себя,  -  мрачная  напряженность   и
замкнутость, которые довели Айво до умопомешательства и страшная  мысль  о
которых преследовала Бокс-Бендера, когда он изучал письма своего  сына  из
лагеря для военнопленных.
   В 1915 году, в первый день пребывания в Дарданеллах,  дядюшка  Перегрин
подхватил сложную форму дизентерии и всю остальную войну провел в качестве
личного адъютанта губернатора колонии, который неоднократно, но безуспешно
посылал телеграммы с просьбой  об  отзыве  Перегрина.  В  двадцатых  годах
Перегрин бездельничал  на  дипломатической  службе  в  качестве  почетного
атташе. Однажды в том же посольстве в  ранге  первого  секретаря  появился
Ральф Бромптон, который попытался устроить  его  в  канцлерское  отделение
Высокого суда правосудия Великобритании, и  тоже  безуспешно,  потому  что
Перегрин был слишком высокого мнения о себе; из этого  инертного  элемента
нельзя было высечь ни единой искорки. В течение десяти лет после  снижения
курса фунта стерлингов  дядюшка  Перегрин  жил  в  Лондоне  в  старомодной
квартире рядом с Вестминстерским кафедральным собором, где, надев тот  или
иной наряд, он иногда помогал выполнять ту или другую  функцию.  Возможно,
для такого любознательного иностранца, каким был лейтенант  Лут,  Перегрин
действительно представлял какой-то особый интерес. Нигде, кроме Англии,  и
ни в какое другое время, кроме своего, Перегрин появиться не мог.
   Дядюшка Перегрин очень любил войну. За свою жизнь, когда падали  бомбы,
он нисколько не боялся. Его очень радовало то обстоятельство,  что  многие
из его предсказаний в области внешней политики оправдывались.  Позднее  он
подыскал себе подходящую работу. В те времена в разгаре было движение  "за
спасение", в ходе которого граждан  призывали  освободить  свои  полки  от
книг, чтобы превратить их в пульпу для  изготовления  из  нее  официальных
бланков и для таких публикаций, как "Севайвэл". Благодаря  этому  движению
успели исчезнуть многие редчайшие и ценнейшие тома, и только  после  этого
министерству пришла в  голову  мысль,  что  продать  их  было  бы  гораздо
выгоднее.  Немедленно  была  создана  комиссия,  чтобы  решить,   что   из
обреченного на переработку в пульпу еще можно спасти;  пожилые  мужчины  и
женщины в поте лица своего рылись в связках книг и  отбирали  те  из  них,
которые следовало спасти, оценить и продать. Как и во всех  других  делах,
дядюшка Перегрин был скрупулезно честен, но он воспользовался прерогативой
преимущественного права покупки, которым  пользовались  держатели  киосков
благотворительных  базаров.  Он  неизменно  просил  какого-нибудь  коллегу
оценить то, что хотел купить, и, если цена оказывалась сходной, платил  ее
и откладывал книгу  для  себя.  Таким  образом  его  небольшая  библиотека
пополнилась всего какими-нибудь двадцатью томами, но  каждый  из  них  был
истинным сокровищем библиофила. Дядюшка  Перегрин  приобрел  эти  тома  по
ценам, превалировавшим, как помнят любители книг,  в  небогатые  последние
мирные годы.
   - Мой протеже - молодой американец -  сообщил  мне,  что  ты  здесь,  -
продолжал дядюшка Перегрин. - Ты, наверное, помнишь, как мы  познакомились
с ним. А место-то