дели, он начал осуществлять его.
     Сначала  он  понемногу  сделал  себя  известным в деревне.
Элизабет  дружила  с  хозяином;  он  -  герой  войны,  еще  не
привыкший  к  гражданской жизни.  "Первый отпуск вместе с женой
за шесть  лет,"  сказал  он  в  гольф-клубе,  а  в  баре  более
доверительно  намекнул,  что  они  думают  наверстать упущенное
время и создать семью.
     На  другой  вечер  он говорил о тяготах войны, которые для
гражданских  хуже,  чем  для  военных.   Его  жена,   например,
натерпелась: работала весь день в конторе, а ночью бомбежки. Ей
надо отдохнуть, где-нибудь в одиночестве да подольше;  нервы  у
нее измотаны; ничего серьезного, но сказать правду, он не очень
рад этому. Вообще-то в Лондоне  он  видел  пару  раз,  как  она
бродила во сне.
     Его компаньоны знали о подобных случаях, волноваться особо
не о чем, но следить надо, чтобы  не  развилось  во  что-нибудь
худшее. Она ходила к доктору?
     "Еще  нет,"  сказал  Джон.  "Вообще-то она не знает, у нее
лунатизм." Он уводил ее в постель, не будя. Он надеется морской
воздух  будет  ей  полезен.  Вообще-то она выглядит уже намного
лучше. Если будут еще признаки беды, когда они вернутся  домой,
то у него есть на примете очень хороший врач.
     Клуб любителей гольфа был полон сочувствия.  Джон спросил,
есть ли хороший доктор по соседству. "Да, сказали  ему,  старик
Маккензи  в  деревне, первоклассный человек, прозябает в этакой
дыре; не какой-то там сельский эскулап.  Читает самые последние
книги,  психологию  и  все  такое." Они не задумывались, почему
старик Мак так и не стал специалистом и не сделал себе имени.
     "Я  думаю,  можно  поговорить  со стариной Маком об этом,"
сказал Джон.
     "Поговорите. Лучше вам не найти."
     Отпуск  у  Элизабет  был на две недели. Оставалось еще три
дня,  когда  Джон  пошел  в  деревню,  чтобы  посоветоваться  с
доктором  Маккензи.  Он увидел седого, приветливого холостяка в
приемном покое, который был  скорее  конторой  адвоката,  а  не
врача, заполненном книгами, темном, пропахшим табачным дымом.
     Усевшись  в  потертое  кожаное  кресло,  он в более точных
выражениях изложил историю, рассказанную в гольф-клубе.  Доктор
Маккензи слушал без комментариев.
     "С таким я столкнулся первый раз," закончил он.
     Помолчав, доктор Маккензи сказал: "Сильно потрепало вас на
войне, г-н Верней?"
     "Да, колено. Все еще беспокоит."
     "И в госпитале натерпелись?"
     "Три месяца. Гадкое местечко под Римом."
     "Таким  поражениям  всегда  сопутствует  нервный  шок. Это
часто сохраняется, когда рана заживет."
     "Да, но я не совсем понимаю..."
     "Мой  дорогой  г-н  Верней,  ваша  жена  попросила меня не
говорить ничего об этом, но я думаю, что должен  сообщить,  что
она   уже  приходила  проконсультироваться  со  мной  по  этому
поводу."
     "По  поводу  ее  лунатизма?  Но она не может ..." Тут Джон
остановился.
     "Мой дорогой, я все понимаю. Она думала, что вы не знаете.
За последнее  время  вы  дважды  вставали  из  постели,  и  она
отводила вас назад. Она знает все об этом."
     Джон не находил, что сказать.
     "Уже   не   впервые,"   продолжил   доктор   Маккензи,  "я
консультирую пациентов,  которые  описывали  свои  симптомы,  и
говорили, что пришли по поводу родственников или друзей. Обычно
это - девушки, считающие, что  это  наследственное.  Вероятно,
главная   особенность  вашего  случая  в  том,  что  вы  хотите
приписать кому-то свое несчастье. Я сказал вашей жене о враче в
Лондоне,  который,  я  думаю,  сможет помочь вам. А пока я могу
посоветовать побольше гулять и поменьше есть на ночь..."
     Встревоженный  Джон  Верней  хромал  назад к "Форту доброй
надежды." Безопасность под угрозой, операцию надлежит отменить,
инициатива   потеряна...  приходили  на  ум  фразы  тактических
учений, но он был все еще ошеломлен этим неожиданным поворотом.
Безбрежный и голый ужас охватывал и подавлял его.
     Когда  он  вернулся, Элизабет, накрывала ужин. Он стоял на
балконе и дрожащим от  напряжения  взором  смотрел  на  зияющий
пролом.   Вечер   был  мертвенно  тих.  Внизу  прилив  бесшумно
вздымался, отступал, и  снова  наползал  на  камни.  Он  стоял,
пристально глядя вниз, затем вернулся в комнату.
     В бутылке виски оставался добрый глоток. Он налил и выпил.
Элизабет принесла ужин, и они  сели  за  стол.  Постепенно  его
сознание  успокоилось.   Обычно  они  ели  в тишине. Наконец он
сказал: "Элизабет, почему ты сказала доктору,  что  я  хожу  во
сне?"
     Она  спокойно  поставила  тарелку,  и посмотрела на него с
любопытством.
     "Почему?"   мягко  сказала  она,  "конечно  потому  что  я
беспокоилась. Я думаю, что ты не знал о этом."
     "А я ходил? "
     "О  да,  несколько  раз - в Лондоне и здесь. Я сначала не
придала этому значения, но позапрошлой ночью я  нашла  тебя  на
балконе,  совсем близко от того ужасного проема в ограждении. Я
сильно испугалась. Но  теперь  все  будет  в  порядке.   Доктор
Маккензи назвал мне имя ..."
     "Возможно," подумал Джон Верней, "очень похоже."
     Он  прожил  десять  суток,  думая  об  этом проеме, море и
скалах под ним, погнутых прутьях и острый камнях.  Он  внезапно
почувствовал  себя побежденным, больным и глупым, как это было,
когда он лежал на итальянском холме с разбитым коленом.  Тогда,
как и теперь, он почувствовал усталость даже большую, чем боль.
     "Кофе, дорогой."
     Внезапно  он  взвился. "Нет", он почти кричал.  "Нет, нет,
нет."
     "Дорогой,  в  чем  дело?  Не  волнуйся. Тебе нездоровится?
Ложись на диван около окна."
     Он  так  и сделал. Он чувствовал такую усталость, что едва
мог подняться со стула.
     "Ты  думаешь,  кофе  не  даст  заснуть,  милый? Ты вот-вот
упадешь. Давай, ложись."
     Он  лег,  подобно  приливу,  медленно  вздымающемуся среди
камней, сон пришел и разлился в его сознании. Он уронил  голову
и внезапно проснулся.
     "Открыть окно, милый, проветрить? "
     "Элизабет", сказал он, "Я чувствую, как будто меня напоили
снотворным." Как камни под окном - то залитые, то снова  голые
среди  опадающей  воды;  то  снова закрытые еще глубже; то едва
различимые, просто пятна на нежных  вихрях  пены  -  его  мозг
мягко  тонул.  Он вскинулся, как дети от страшного сна, все еще
испуганный в полусне. "Меня не усыпить," сказал он  громко.  "Я
не прикоснулся к кофе."
     "Снотворное  в  кофе?"  мягко сказала Элизабет, так нянька
успокаивает капризного ребенка.  "Снотворное  в  кофе?
Какой абсурд. Такое бывает только в кино, дорогой."
     Он не слышал ее. Он крепко спал, тяжело храпя под открытым
окном.



   Ивлин Во.
   Любовь среди руин

---------------------------------------------------------------
 Оригинал этого документа расположен на сервере
 Лавка Языков (Speaking In Tongues) Ў http://www.vladivostok.com/Speaking_In_Tongues/
 Перевод Анатолия Сергеевича Трошина
 Email: astro@com2com.ru Ў mailto:astro@com2com.ru
---------------------------------------------------------------

        I
       Несмотря  на  свои  обещания во время последних Выборов,
политики так и не переменили климата. Государственный  Институт
Метеорологии  сотворил  только несвоевременный снегопад да пару
маленьких, не больше абрикоса, молний. Изо  дня  в  день  и  от
графства  к графству погода менялась весьма беспорядочно, как и
встарь.
     Стояла величавая, старомодная теннисоновская ночь.
     Мелодия  струнного  квартета  плыла  из  окна  гостиной  и
терялась среди всплесков и бормотанья сада.  Закрывшиеся  лилии
оставили над прудом аромат задумчивой грусти. В порфире фонтана
не  мелькал  золотой  плавник,  а  павлин,  который,  казалось,
туманно маячил среди теней, на самом деле  был  призраком,  ибо
всю стаю загадочно и жестоко убили день или два назад, в первую
вспышку этого внезапного лета.
     Майлз  гулял  среди цветов, переполненный меланхолией. Его
мало трогала музыка, и это был  его  последний  вечер  в  Замке
Маунтджой. Никогда, наверное, не будет он так свободно гулять.
     Маунтджой  спланировали  и  вырастили  в годы о которых он
ничего не знал;  поколения  умелых  и  терпеливых  земледельцев
пололи,  удобряли,  прорежали; поколения дилетантов орошали его
каскадами и фонтанами; поколения  коллекционеров  таскали  сюда
скульптуры;  все,  казалось,  существовало для его удовольствия
этой вот ночью, под этой огромной луной. Майлз ничего не знал о
таких периодах и процессах, но чувствовал  приливы  непонятного
влечения к обволакивавшим чарам.
     С  конюшни  пробило  одиннадцать.  Музыка  смолкла.  Майлз
повернул  назад;  когда  он  подходил  к  террасе,  ставни  уже
закрывались,  и  одна  за  другой гасли большие люстры. В свете
фонарей,  еще  горевшем  на   панелях   выцветшего   атласа   и
потемневшей  позолоты,  он  присоединился к компании, отходящей
через островки старой мебели ко сну.
     Его комната не входила в длинный  ряд  окон,  смотрящих  в
сад.  Эти  комнаты  оставляли для убийц. Не было ее и на втором
этаже, занятом половыми преступниками. Он жил в скромном крыле.
Ему открывался вид на черный  ход  и  угольный  бункер.  Только
приезжавших    по   делам   специалистов,   да   очень   бедных
родственников помещали сюда в старое время. Но Майлз привязался
к этой комнате, которую мог назвать собственной впервые за  все
свои двадцать лет Прогресса.
     Его  ближайший сосед, некий м-р Потный, задержался у своей
двери,  чтобы  пожелать  доброй  ночи.  Только  после  двадцати
месяцев соседства когда срок Майлза кончался, этот ветеран стал
приветливым.  Он и человек по имени Мыло, два пережитка другого
века, держались вместе, задумчиво  толкуя  о  былых  кражах  со
взломом,  о взрывчатке, об уютных барах, где они встречались со
своими  постоянными  скупщиками  краденого,  о   суровых   днях
наказания  в  исправительных  домах  "Щетка" и "Мавр." Молодому
поколению  от  них  было  мало  проку;   их   интересами   были
преступления,  кальвинизм и классическая музыка. Но мало-помалу
м-р Потный начал кивать, хмыкать и, хоть и слишком  поздно  для
дружбы, разговаривать с Майлзом.
     -- А ничего нынче бренчали, а, приятель?-- спросил он.
     -- Меня там не было, м-р Потный.
     -- Проморгал  ты удовольствие. Конечно, на старика Мыло не
угодишь. Прямо-таки устал от его нытья. Мыло говорит, что виола
скрипит. Они играли Моцарта  как  Гайдна.  Мыло  говорит,  мол,
никакого чувства в пиццикато Дебюсси.
     -- Много Мыло знает.
     -- Мыло  знает  побольше некоторых ученых и неучей, кого я
могу назвать. В следующий раз  они  сыграют  Большую  Фугу  как
последнюю  часть  Си бемоль. Этого дождаться стоит, хоть Мыло и
говорит, что поздний Бетховен не пользуется успехом.  Поглядим.
По  крайней  мере  я и Мыло; ты не сможешь. Завтра ты выходишь.
Доволен?
     -- Не очень.
     -- Да и я бы не особенно  радовался.  Чудно,  но  я
отлично  здесь  прижился.  Сроду  не  думал, что так будет. Все
сперва казалось маленько шикарным. Не как в старой "Щетке".  Но
когда  привыкнешь,  это  и впрямь приятное место. Я бы не прочь
осесть здесь на пожизненное, кабы позволили. Беда  в  том,  что
сейчас  преступнику  неспокойно. Было время, когда знал, что за
дело следует шесть месяцев, или там три года;  что  бы  там  ни
было,  знал,  что  и  как.  А  эти тюремные комиссары со своими
Превентивным Надзором да Исправляющим Отношением могут  держать
тебя или выкинуть, когда захочут. Это неправильно.
     -- Я  тебе  скажу,  приятель,  что и как, -- продолжал м-р
Потный.-- Нынче нет такого понимания преступления, какое раньше
было. Помню, когда я по карманам лазил и впервой очутился перед
судьей, тот прямо сказал: "Парень,"
-- говорит. --"Ты вступаешь на такую стезю, которая может привести только
к горю и деградации на этом свете и к вечному проклятию на том." Вот это
разговор. Все ясно-понятно. Но когда я в последний раз погорел, меня, перед
тем как послать сюда, назвали "антисоциальным явлением" мне сказали, я,
мол, "плохо приспособляемый." Нельзя так говорить с человеком, который
уже жизнь прожил, пока они еще пешком под стол ходили.
     -- И мне что-то похожее говорили.
     -- Ага, и теперь вот они тебя выкидывают, как будто у тебя
нет никаких Прав. Я говорю, многим парням не нравится,  что  ты
уходишь,  да  еще  так  внезапно.  Кто  следующий, вот о чем мы
гадаем.
     Я скажу, где ты обмишурился,  парень.  Ты  доставлял  мало
хлопот. Из-за этого они так легко сказали, что ты излечился. Мы
с  Мылом тут разбираемся. Помнишь, птичек пришили? Так это я да
Мыло. Пришлось попыхтеть -- мощные были, сволочи. Но мы  скрыли
все  улики,  и  если  зайдет  разговор,  что  мол,  я  да  Мыло
"реабилитировались", мы все и выложим!
     Ну,  пока,  приятель.  Завтра   утром   моя   очередь   на
Исправительный Отдых, так что ты уйдешь раньше, чем я появлюсь.
Возвращайся поскорей.
     -- Постараюсь, -- сказал Майлз и вошел в свою комнату.
     Он  немного постоял у окна, в последний раз озирая мощеный
булыжником двор. У него была фигура  хорошего  мужчины,  потому
что  он  был  сыном красивых родителей, и всю жизнь его усердно
питали, лечили и упражняли, а также хорошо одевали. Он был одет
в серое, вполне обычное по тем временам, платье
-- только явные гомосексуалисты носили цветные -- но одеяния были разные,
в зависимости от положения. Майлз носил сшитое на заказ. Он принадлежал
к привилегированному классу.
     Он был создан Государством.
     Он не богобоязненный викторианский чистюля-джентльмен,  не
совершенный   человек   Возрождения,  не  скромный  рыцарь,  не
покорный язычник, даже не благородный  дикарь.  Весь  этот  ряд
примеров  прошлого  был  всего  лишь  прелюдией  Майлза. Он был
Современным Человеком.
     Его  история,  как  это  видно  из  перфолент  картотек  в
бесчисленных  Государственных  отделах,  была  типичной,  как и
тысячи других. До его  рождения  политики  сумели  довести  его
родителей  до  нищеты;  от  горькой  нужды те бросились в самые
доступные и примитивные развлечения  бедноты,  а  потом,  между
двумя  войнами,  выплеснулась  цепная реакция разводов, которая
разбросала их и их собратьев по всему Свободному Миру. Тетушка,
к которой поместили Майлза, работала на фабрике и вскоре умерла
от переутомления на конвейере. Ребенка отдали в Приют.
     С той поры на него были затрачены огромные суммы,  которых
пятьдесят  лет  назад  хватило  бы,  чтобы  обучить целую толпу
мальчиков в Винчестере и Нью-Колледже  и  устроить  на  хорошую
работу.  В  залах,  украшенных репродукциями Пикассо и Леже, он
зевал на длинных уроках Творческой Игры.  У  него  всегда  были
необходимые  кубометры  воздуха. Диета была сбалансированной, и
каждую  первую  пятницу  месяца  он  подвергался  психоанализу.
Каждая  деталь  его  юности  регистрировалась,  записывалась на
микрофильм и хранилась, пока он в соответствующем  возрасте  не
был передан в Военно-Воздушные Силы.
     На  базе, куда его определили, самолетов не было. Это было
учреждение, готовившее инструкторов,  готовивших  инструкторов,
готовивших инструкторов Личного Отдыха.
     Несколько  недель он присматривал за посудомоечной машиной
и делал это,  как  свидетельствовал  его  адвокат  на  суде,  в
исключительной  манере.  Сама работа была не ахти какой, но это
обычное начало. Питомцы Приютов составляли  костяк  Вооруженных
Сил,  обособленную  касту, объединявшую в себе грозные качества
янычар и юнкеров. Майлза быстро  повысили.  Мытье  посуды  было
только  началом.  Адъютант,  тоже сирота, свидетельствовал, что
сам он и посуду мыл, и  офицерское  белье  стирал,  прежде  чем
достиг своего нынешнего положения.
     Военно-Полевые   Суды   отменили   несколько   лет  назад.
Вооруженные  Силы  передавали  своих  нарушителей   гражданским
властям.  Майлз  угодил  к  квартальной сессии. С самого начала
было  ясно,  что  когда   Поджог,   Умышленное   Вредительство,
Убийство,  Предосудительное  Поведение  и  Измену  исключили из
Обвинительного Заключения, и все сводилось к простому обвинению
в Антисоциальной Деятельности, симпатии Суда  были  на  стороне
обвиняемого.
     Психолог базы высказал мнение, что элемент поджигательства
неотделим  от  юности.  А  при  его сдерживании могли появиться
болезненные неврозы. Сам он  считал,  что  обвиняемый  совершил
абсолютно   нормальный   акт   и,  более  того,  совершая  его,
продемонстрировал более чем нормальный интеллект.
     На этом месте некоторые вдовы, матери и  сироты  сгоревших
летчиков   завопили   со   зрительской  галереи,  но  им  резко
напомнили,  что  тут  Суд  Государства  Благосостояния,  а   не
собрание Союза Домохозяек.
     Дело   превратилось   в   панегирик  обвиняемому.  Попытка
обвинения подчеркнуть объем ущерба была пресечена Судьей.
     -- Присяжные,-- сказал он,-- вычеркнут из своей памяти эти
сентиментальные  детали,  которые  были  совершенно   неуместно
приведены.
     -- Для вас, может и деталь,-- раздался голос на галерее,--
а мне он был хорошим мужем.
     -- Арестуйте эту женщину,-- приказал Судья.
     Порядок восстановили, и восхваления продолжились.
     Наконец,  Судья  подвел  итог.  Он напомнил присяжным, что
первым из принципов Нового Права был тот, что  никто  не  может
нести  ответственным  за  последствия своих действий. Присяжные
должны вычеркнуть из своей памяти то соображение,  что  погибло
много  ценного  имущества  и  много  ценных  жизней, и что дело
Личного Отдыха серьезно  застопорилось.  Им  оставалось  только
решить,  в самом ли деле обвиняемый рассовал горючий материал в
разные заранее выбранные места Учреждения и поджег его, если он
сделал  это,  а  свидетельства  это  подтверждают,  он  нарушил
Установленные  Правила  этого  Учреждения,  а  посему  подлежал
соответствующему наказанию.
     Жюри вынесло вердикт "виновен", добавив к нему прошение  о
помиловании  тех  задержанных  лиц,  которых  при  заслушивании
обвинили в неуважении к Суду. Судья объявил  присяжным  выговор
за самонадеянность и дерзость по поводу задержанных, обвиняемых
в   неуважении,  и  приговорил  Майлза  к  проживанию  в  Замке
Маунтджой (родовое поместье увечного ветерана II Мировой войны,
которое  превратили  в  тюрьму,  когда  того  отправили  в  Дом
Престарелых).
     Государство было избаловано удовольствиями. Почти два года
Майлз  вкушал  его  изысканные  блага. К нему применялось любое
приятное лечебное средство, и  как  сейчас  заявляют,  успешно.
Потом  ему  нанесли  неожиданный  удар;  он  дремал под тутовым
деревом, когда к нему подошел Заместитель Главного  Воспитателя
со  своим  Помощником  и  сказал  ему  тупо  и  грубо,  что  он
реабилитировался.
     И в эту последнюю ночь он знал,  что  завтра  проснется  в
жестоком мире. Тем не менее он спал и спокойно проснулся, чтобы
в  последний  раз  ощутить  знакомый  запах  китайского  чая на
столике, тонкого бутерброда, увидеть шторы над порогом, залитый
солнцем кухонный двор и часы на конюшне, еле видные за  резными
медно-красными листьями вяза.
     Он  позавтракал  поздно и в одиночестве. Все остальные уже
принялись за первые  в  этот  день  песни  общины.  Вскоре  его
позвали в Кабинет Воспитателей
     С  того  дня, когда к Майлзу и другим новичкам, только что
прибывшим в Маунтджой, Главный Воспитатель рассказал о Целях  и
Достижениях  Новой  Пенологии,  они  видели  его редко. Главный
Воспитатель  почти  всегда  уезжал  на  разные   пенологические
конференции.
     Раньше  Кабинет Воспитателей был комнатой экономки; теперь
из нее выбросили весь плюш и патриотические картинки, а  взамен
заполнили    стандартным   гражданским   оборудованием   класса
"А".
     Она была полна народу.
     -- Это  Майлз  Пластик,--  сказал  Главный  Воспитатель.--
Садись,   Майлз.   По   присутствию   наших  гостей  ты  можешь
догадываться, какое сегодня великое событие.
     Садясь  на  стул,  Майлз  у