Курт Воннегут.
   Бойня номер пять, или крестовый поход детей


 Перевод: Р. Райт-Ковалевой
 По изданию: "Сирены Титана" - Ставропольское книжное издательство 1989г.
 OCR:  Д.Соловьев


          Бойня номер пять, или Крестовый поход детей
              (ПЛЯСКА СО СМЕРТЬЮ ПО ДОЛГУ СЛУЖБЫ)

АВТОР Курт Воннегут,

АМЕРИКАНЕЦ  НЕМЕЦКОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ  (ЧЕТВЕРТОЕ  ПОКОЛЕНИЕ),  КОТОРЫЙ СЕЙЧАС
ЖИВЕТ В ПРЕКРАСНЫХ УСЛОВИЯХ НА МЫСЕ КОД (И СЛИШКОМ МНОГО КУРИТ), ОЧЕНЬ ДАВНО
ОН  БЫЛ АМЕРИКАНСКИМ  ПЕХОТИНЦЕМ (НЕСТРОЕВОЙ СЛУЖБЫ)  И, ПОПАВ В  ПЛЕН, СТАЛ
СВИДЕТЕЛЕМ БОМБАРДИРОВКИ  НЕМЕЦКОГО ГОРОДА ДРЕЗДЕНА ("ФЛОРЕНЦИИ НА ЭЛЬБЕ") И
МОЖЕТ  ОБ ЭТОМ РАССКАЗАТЬ,  ПОТОМУ ЧТО ВЫЖИЛ.  ЭТОТ  РОМАН ОТЧАСТИ НАПИСАН В
СЛЕГКА  ТЕЛЕГРАФИЧЕСКИ-ШИЗОФРЕНИЧЕСКОМ   СТИЛЕ,   КАК   ПИШУТ   НА   ПЛАНЕТЕ
ТРАЛЬФАМАДОР, ОТКУДА ПОЯВЛЯЮТСЯ ЛЕТАЮЩИЕ БЛЮДЦА. МИР.

Посвящается Мэри 0'Хэйр и Герхарду Мюллеру

                           Ревут быки.
                           Теленок мычит.
                           Разбудили Христа-младенца,
                           Но он молчит.

1

     Почти все это произошло на самом деле  Во всяком случае, про  войну тут
почти  все правда.  Одного моего  знакомого и  в самом  деле  расстреляли  в
Дрездене  за то, что он  взял чужой чайник Другой  знакомый и в  самом  деле
грозился,  что перебьет всех  своих личных врагов  после  войны  при  помощи
наемных убийц. И так далее Имена я все изменил.
     Я  действительно   ездил  в   Дрезден   на  Гуггенхеймовскую  стипендию
(благослови их Бог) в 1967 году Город очень напоминал Дайтон, в штате Огайо,
только больше  площадей и скверов, чем  в Дантоне.  Наверно, там,  в  земле,
тонны искрошенных в труху человеческих костей.
     Ездил я туда со  старым  однополчанином, Бернардом  В.  0'Хэйром,  и мы
подружились  с таксистом, который  возил  нас на бойню номер пять, куда нас,
военнопленных,  запирали  на ночь.  Звали таксиста  Герхард Мюллер.  Он  нам
рассказал, что побывал в плену у  американцев. Мы его спросили, как  живется
при  коммунистах,  и он  сказал,  что сначала  было  плохо,  потому что всем
приходилось страшно много работать и не хватало ни еды, ни одежды, ни жилья.
А теперь стало много  лучше. У  него уютная квартирка, дочь учится, получает
отличное  образование.  Мать  его сгорела во время бомбежки  Дрездена. Такие
дела.
     Он  послал  0'Хэйру открытку к рождеству, и в  ней было написано так  -
"Желаю Вам  и  Вашей  семье, а  также  Вашему  другу  веселого  Рождества  и
счастливого Нового  года  и  надеюсь, что  мы  снова встретимся в  мирном  и
свободном мире, в моем такси, если захочет случай"
     Мне очень нравится фраза "если захочет случай".
     Ужасно неохота рассказывать вам, чего мне стоила эта треклятая книжонка
-  сколько  денег,  времени,  волнений. Когда я вернулся домой после  второй
мировой  войны, двадцать три года назад, я думал,  что мне будет очень легко
написать о  разрушении  Дрездена, потому что надо было  только  рассказывать
все,   что  я  видел.  И  еще   я  думал,  что  выйдет  высокохудожественное
произведение или,  во всяком  случае, оно даст мне  много денег, потому  что
тема такая важная.
     Но я никак не мог придумать нужные слова про Дрезден, во всяком случае,
на  целую книжку их не хватало. Да слова не приходят и  теперь, когда я стал
старым  пердуном,  с  привычными  воспоминаниями, с привычными сигаретами  и
взрослыми сыновьями.
     И я думаю: до чего бесполезны все мои воспоминания о  Дрездене и все же
до чего соблазнительно было писать о Дрездене. И  у меня  в  голове вертится
старая озорная песенка:

            Какой-то ученый доцент
            Сердился на свой инструмент:
            "Мне здоровье сорвал,
            Капитал промотал,
            А работать не хочешь, нахал!"

     И вспоминаю я еще одну песенку:

            Зовусь я Ион йонсен,
            Мой дом - штат Висконсин,
            В лесу я работают тут.
            Кого ни встречаю;
            Я всем отвечаю,
            Кто спросит:
            "А как вас зовут?"
            Зовусь я Ион йонсен,
            Мой дом - штат Висконсин...

     И так далее, до бесконечности.
     Все  эти  годы знакомые меня часто спрашивали, над чем я  работаю,  и я
обычно отвечал, что главная моя работа - книга о Дрездене.
     Так я ответил и Гаррисону Старру, кинорежиссеру, а  он  поднял  брови и
спросил:
     - Книга антивоенная?
     - Да,- сказал я,- похоже на то.
     - А знаете, что я говорю людям,  когда слышу, что они пишут антивоенные
книжки?
     - Не знаю. Что же вы им говорите, Гаррисон Стар?
     - Я им говорю: а  почему бы вам вместо этого не написать антиледниковую
книжку?
     Конечно,  он хотел сказать,  что воины всегда будут и что остановить их
так же легко, как остановить ледники. Я тоже так думаю.

     И  если бы  войны даже не  надвигались на  нас, как ледники,  все равно
осталась бы обыкновенная старушка-смерть.

     Когда  я  был  помоложе  и  работал  над своей пресловутой  дрезденской
книгой, я  запросил старого своего однополчанина  Бернарда В. 0'Хэйра, можно
ли  мне приехать  к  нему.  Он был окружным прокурором в Пенсильвании. Я был
писателем  на мысе  Код. На  войне  мы были рядовыми разведчиками  в пехоте.
Никогда мы не надеялись на  хорошие заработки после войны, но оба устроились
неплохо.
     Я поручил Центральной телефонной компании отыскать его. Они здорово это
умеют.  Иногда  по  ночам  у  меня  бывают  такие  припадки,  с  алкоголем и
телефонными  звонками. Я напиваюсь, и  жена уходит в другую  комнату, потому
что от меня несет горчичным газом и розами. А я, очень серьезно и элегантно,
звоню по  телефону и  прошу телефонистку  соединить  меня  с  кем-нибудь  из
друзей, кого я давно потерял из виду.
     Так  я отыскал и 0'Хэйра. Он низенький, а я высокий. На войне нас звали
Пат и Паташон. Нас  вместе взяли  в  плен. Я сказал ему по  телефону, кто  я
такой. Он сразу поверил. Он не спал. Он читал. Все остальные в доме спали.
     - Слушай,-  сказал  я.-  Я пишу  книжку  про Дрезден.  Ты бы  помог мне
кое-что вспомнить.  Нельзя ли мне приехать к тебе, повидаться, мы бы выпили,
поговорили, вспомнили прошлое.
     Энтузиазма он не  проявил.  Сказал,  что помнит очень  мало. Но  все же
сказал: приезжай.
     - Знаешь,  я думаю, что развязкой в книге должен  быть  расстрел  этого
несчастного Эдгара Дарби,-  сказал  я.-  Подумай, какая ирония.  Целый город
горит,  тысячи  людей  гибнут.  А  потом  этого  самого   солдата-американца
арестовывают среди развалин немцы за то, что он взял чайник. И судят по всей
форе и расстреливают.
     - Гм-мм,- сказал 0'Хэйр.
     - Ты согласен, что это должно стать развязкой?
     - Ничего я в этом не понимаю,- сказал он,- это твоя специальность, а не
моя.

     Как специалист  по  развязкам, завязкам, характеристикам,  изумительным
диалогам, напряженнейшим сценам и столкновениям, я много раз набрасывал план
книги о Дрездене. Лучший план, или, во всяком случае, самый красивый план, я
набросал на куске обоев.
     Я взял цветные карандаши у  дочки и каждому герою  придал свой цвет. На
одном  конце куска обоев  было начало,  на другом - конец, а в середине была
середина книги.  Красная линия встречалась с  синей, а  потом  - с желтой, и
желтая линия  обрывалась,  потому  что  герой,  изображенный  желтой линией,
умирал. И так далее. Разрушение Дрездена изображалось вертикальным  столбцом
оранжевых  крестиков, и все линии, оставшиеся в  живых, проходили через этот
переплет и выходили с другого конца.
     Конец, где все линии  обрывались, был в свекловичном поле на  Эльбе, за
городом Галле.  Лил дождь. Война в Европе окончилась несколько недель назад.
Нас  построили   в  шеренги,  и  русские  солдаты  охраняли  нас:  англичан,
американцев, голландцев, бельгийцев, французов, новозеландцев,  австралийцев
- тысячи бывших военнопленных.
     А на другом конце поля стояли тысячи русских, и поляков, и югославов, и
так далее, и их охраняли американские солдаты. И  там, под дождем, шел обмен
-  одного на  одного. 0'Хэйр и я  залезли в американский грузовик  с другими
солдатами. У 0'Хэйра сувениров не было. А почти у всех других  были.  У меня
была - и до  сих пор есть  -  парадная  сабля  немецкого летчика.  Отчаянный
америкашка, которого  я назвал в этой книжке Поль Лаззаро,  вез около кварты
алмазов, изумрудов,  рубинов  и  всякого такого. Он их  снимал с мертвецов в
подвалах Дрездена. Такие дела.
     Дурак-англичанин,  потерявший где-то  все  зубы,  вез  свой  сувенир  в
парусиновом  мешке.  Мешок лежал  на  моих.  ногах.  Англичанин  то  и  дело
заглядывал  в мешок,  и  вращал  глазами, и  крутил шеей,  стараясь привлечь
жадные взоры окружающих. И все время стукал меня мешком по ногам.
     Я думал,  это  случайно. Но я ошибался. Ему ужасно хотелось кому-нибудь
показать, что  у  него в мешке, и он решил довериться мне. Он перехватил мой
взгляд, подмигнул и открыл  мешок. Там была гипсовая модель Эйфелевой башни.
Она вся была вызолочена. В нее были вделаны часы.
     - Видал красоту?- сказал он.

     И нас отправили на самолетах в летний лагерь  во Франции, где нас поили
молочными коктейлями  с шоколадом и кормили всякими деликатесами, пока мы не
покрылись  молодым жирком.  Потом  нас  отправили  домой,  и  я  женился  на
хорошенькой девушке, тоже покрытой молодым жирком.
     И мы завели ребят.
     А  теперь  все  они выросли,  а  я стал  старым  пердуном  с привычными
воспоминаниями,  привычными сигаретами. Зовусь я Ион Йонсен,  мой дом - штат
Висконсин. В лесу я работаю тут.
     Иногда поздно  ночью, когда жена уходит спать,  я  пытаюсь позвонить по
телефону старым своим приятельницам.
     - Прошу вас, барышня,  не можете ли вы  дать мне  номер телефона миссис
такой-то, кажется, она живет там-то.
     - Простите, сэр. Такой абонент у нас не значится.
     - Спасибо, барышня. Большое вам спасибо.
     И  я выпускаю нашего пса погулять, и я впускаю  его обратно, и мы с ним
говорим по душам. Я ему показываю, как я его люблю, а он мне показывает, как
он любит меня. Ему не противен запах горчичного газа и роз.
     -  Хороший ты  малый, Сэнди,- говорю я ему.-  Чувствуешь? Ты молодчага,
Сэнди.
     Иногда я включаю радио и слушаю  беседу из Бостона  или  Нью- Йорка. Не
выношу музыкальных записей, когда выпью как следует.
     Рано или поздно я ложусь спать, и жена спрашивает меня, который час. Ей
всегда надо знать время. Иногда я не знаю, который час, и говорю:
     - Кто его знает...

     Иногда я раздумываю о своем образовании.  После второй  мировой войны я
некоторое время учился в Чикагском университете.  Я был студентом факультета
антропологии.  В то время  нас учили, что  абсолютно  никакой разницы  между
людьми нет. Может быть, там до сих пор этому учат.
     И  еще нас  учили, что  нет  людей смешных,  или противных,  или  злых.
Незадолго перед смертью мои отец мне сказал:
     - Знаешь, у тебя ни в одном рассказе нет злодеев.
     Я  ему  сказал,  что  этому,  как  и  многому  другому,  меня  учили  в
университете после войны.

     Пока  я учился  на  антрополога,  я  работал полицейским  репортером  в
знаменитом Бюро городских происшествии  в Чикаго за двадцать восемь долларов
в  неделю.  Как-то меня перекинули  из  ночной  смены  в дневную, так что  я
работал шестнадцать часов подряд. Нас финансировали все городские газеты,  и
АП, и ЮП*, и все такое. И мы давали сведения о процессах, о происшествиях, о
полицейских участках, о пожарах, о службе спасения на  озере Мичиган,  и все
такое.  Мы были  связаны  со всеми финансировавшими нас  учреждениями  путем
пневматических  труб,  проложенных  под улицами Чикаго.  /* АП - Ассошиэнтед
Пресс, ЮП-Юнаитед Пресс./
     Репортеры  передавали по телефону сведения  журналистам, а те, слушая в
наушники, отпечатывали отчеты  о происшествиях на восковках,  размножали  на
ротаторе,  вкладывали оттиски в  медные с  бархатной  прокладкой  патроны, и
пневматические трубы глотали эти патроны. Самыми  прожженными  репортерами и
журналистами были женщины, занявшие места мужчин, ушедших на войну.
     И  первое  же  происшествие,  о  котором  я  дал  отчет,  мне  пришлось
продиктовать  дю телефону одной  из этих чертовых девок. Дело  шло о молодом
ветеране войны, которого  устроили лифтером на лифт  устаревшего  образца  в
одной из контор. Двери лифта на первом  этаже  были сделаны  в виде чугунной
кружевной решетки. Чугунный  плющ вился  и переплетался. Там была и чугунная
ветка с двумя целующимися голубками.
     Ветеран собирался спустить свой лифт в подвал, и он закрыл двери и стал
быстро  спускаться,  но  его   обручальное  кольцо  зацепилось  за  одно  из
украшений. И его подняло  на воздух, и  пол лифта ушел у него  из-под ног, а
потолок лифта раздавил его. Такие дела.
     Я все это передал по телефону, и  женщина, которая должна была написать
все это, спросила меня:
     - А жена его что сказала?
     - Она еще ничего не знает,- сказал я.- Это только что случилось.
     - Позвоните ей и возьмите у нее интервью.
     - Что-о-о?
     - Скажите, что вы капитан Финн из полицейского управления. Скажите, что
у вас есть печальная новость.  И расскажите  ей все,  и выслушайте,  что она
скажет.
     Так  я и сделал. Она сказала все, что  можно  было  ожидать. Что у  них
ребенок. Ну и вообще...
     Когда  я  приехал  в  контору, эта журналистка спросила меня (просто из
бабьего  любопытства), как  выглядел этот  раздавленный  человек, когда  его
расплющило.
     Я ей рассказал.
     - А вам было  неприятно?-  спросила  она. Она жевала шоколадную конфету
"Три мушкетера".
     - Что вы, Нэнси,- сказал я.- На войне я видел кой-чего и похуже.

     Я  уже тогда  обдумывал книгу  про Дрезден. Тогдашним  американцам  эта
бомбежка  вовсе  не  казалась чем-то выдающимся. В Америке не  многие знали,
насколько  это  было страшнее, чем, например, Хиросима. Я и  сам не знал.  О
дрезденской бомбежке мало что просочилось в печать.
     Случайно  я рассказал  одному  профессору Чикагского  университета - мы
встретились на коктейле - о налете, который мне пришлось видеть, и  о книге,
которую  я  собираюсь написать. Он был членом  так называемого  Комитета  по
изучению социальной мысли. И он стал мне рассказывать про концлагеря  и  про
то, как фашисты делали мыло и свечи из жира убитых евреев и всякое другое.
     Я мог только повторять одно и то же:
     - Знаю. Знаю. _Знаю._

     Конечно,  вторая  мировая   война  всех  очень  ожесточила.  А  я  стал
заведующим  отделом внешних  связей  при  компании  "Дженерал  электрик",  в
Шенектеди, штат Нью-Йорк, и добровольцем пожарной дружины в поселке Альплос,
где я купил свой первый дом. Мой начальник  был одним из самых крутых людей,
каких я встречал.  Надеюсь, что  никогда больше не столкнусь с таким  крутым
человеком,  как бывший мой начальник. Он был раньше подполковником, служил в
отделе связи компании в Балтиморе. Когда я служил в Шенектеди, он примкнул к
голландской реформистской церкви, а церковь эта тоже довольно крутая.
     Часто  он  с  издевкой  спрашивал  меня,  почему  я  не  дослужился  до
офицерского чина. Как будто я сделал что-то скверное.
     Мы с женой давно спустили наш молодой  жирок. Пошли наши  тощие годы. И
дружили  мы с  тощими ветеранами войны и  с их  тощенькими женами. По-моему,
самые  симпатичные из ветеранов, самые добрые, самые занятные  и ненавидящие
войну больше всех-это те, кто сражался по-настоящему.
     Тогда  я  написал  в  управление  военно-воздушных сил, чтобы  выяснить
подробности  налета  на Дрезден:  кто приказал  бомбить город, сколько  было
послано  самолетов, зачем нужен  был  налет и что этим выиграли. Мне ответил
человек, который, как и я, занимался внешними связями.  Он  писал, что очень
сожалеет, но все сведения до сих пор совершенно секретны.
     Я прочел письмо вслух своей жене и сказал:
     - Господи ты боже мой, совершенно секретны - _да_от_кого_же?_
     Тогда  мы  считали себя  членами Мировой  федерации. Не  знаю,  кто  мы
теперь. Наверно, телефонщики. Мы ужасно много звоним по телефону - во всяком
случае, я, особенно по ночам.

     Через несколько  недель  после  телефонного  разговора  с  моим  старым
дружком-однополчанином Бернардом В.  0'Хэйром я действительно съездил к нему
в гости.  Было это  году в 1964-м  или около того-в  общем, в  последний год
Международной выставки в  Нью-Йорке. Увы, проходят быстротечные годы. Зовусь
я Ион Йонсен... Какой-то ученый доцент...
     Я  взял  с собой двух девчурок: мою дочку  Нанни  и ее  лучшую подружку
Элисон Митчелл. Они никогда не выезжали с мыса Код.  Когда мы увидели  реку,
пришлось остановить машину, чтобы они постояли, поглядели, подумали. Никогда
в жизни они еще не видели воду в таком длинном, узком и несоленом виде. Река
называлась Гудзон. Там плавали карпы, и мы их видели. Они были огромные, как
атомные подводные лодки.
     Видели мы и водопады, потоки, скачущие со скал в долину Делавара. Много
чего  надо было посмотреть,  и  я  останавливал машину.  И всегда пора  было
ехать,  всегда -  пора  ехать.  На девчурках  были нарядные  белые платья  и
нарядные  черные  туфли,  чтобы  все  встречные  видели, какие  это  хорошие
девочки.
     - Пора ехать, девочки,- говорил я. И мы уезжали.  И солнце  зашло, и мы
поужинали в итальянском  ресторанчике,  а потом я  постучал в двери красного
каменного дома Бернарда В. 0'Хэйра. Я  держал бутылку ирландского виски, как
колокольчик, которым созывают к обеду.

     Я  познакомился с  его  милейшей женой,  Мэри,  которой я посвящаю  эту
книгу. Еще я посвящаю  книгу Герхарду  Мюллеру, дрезденскому  таксисту. Мэри
0'Хэйр - медицинская сестра; чудесное занятие для женщины.
     Мэри полюбовалась двумя девчушками, которых я привез, познакомила их со
своими детьми  и всех отправила наверх  -  играть  и  смотреть  телевизор. И
только когда все дети ушли, я почувствовал: то ли  я не нравлюсь Мэри, то ли
ей _что-то_ в этом вечере не нравится. Она держалась вежливо, но холодно.
     - Славный у вас дом, уютный,- сказал я, и это была правда.
     -  Я  вам  отвела место,  где вы сможете поговорить, там  вам никто  не
помешает,- сказала она.
     -  Отлично,- сказал я и представил себе два  глубоких  кожаных кресла у
камина в кабинете  с деревянными  панелями,  где  два старых солдата  смогут
выпить и поговорить. Но она привела нас на кухню. Она поставила  два жестких
деревянных  стула  у  кухонного  стола  с   белой  фаянсовой  крышкой.  Свет
двухсотсвечовой лампы  над  головой,  отражаясь в  этой крышке,  дико  резал
глаза.  Мэри  приготовила  нам  операционную. Она  поставила  на стол  один-
единственный  стакан для  меня. Она  объяснила, что ее  муж  после  войны не
переносит спиртных напитков.
     Мы сели за стол. 0'Хэйр был смущен, но объяснять мне, в чем дело, он не
стал. Я  не  мог себе представить,  чем  я  мог  так рассердить Мэри.  Я был
человек семейный. Женат  был  только раз. И алкоголиком  не  был.  И  ничего
плохого ее мужу во время войны не сказал.
     Она  налила  себе кока-колы и с  грохотом высыпала лед из морозилки над
раковиной нержавеющей стали. Потом она ушла в другую половину дома. Но и там
она  не сидела  спокойно. Она металась по всему дому,  хлопала дверьми, даже
двигала мебель, чтобы на чем-то сорвать злость.
     Я спросил 0'Хэйра, что я такого сделал или сказал, чем я ее обидел.
     - Ничего, ничего,- сказал он.- Не беспокойся.- Ты тут ни при чем.
     Это было очень мило с его стороны. Но он врал. Я тут был очень при чем.
     Мы попытались не обращать  внимания  на Мэри и вспомнить войну. Я отпил
немножко из бутылки, которую принес. И мы посмеивались, улыбались, как будто
нам что-то припомнилось, но ни он, ни я ничего стоящего вспомнить  не могли.
0'Хэйр  вдруг  вспомнил  одного  малого,  который напал  на  винный  склад в
Дрездене  д