Курт Воннегут.
   Рецидивист


 (встречается также как "Тюремная пташка")
 Автор: Курт Воннегут, "Рецидивист", 1979, Роман
 Перевод: А. Зверев.
 Изд: "Курт Воннегут. Избранные произведения". Изд-во "Вариант", СПб, 1994
 OCR: Д.Соловьев




                                 Бенджамену Д.Хитцу,
                                 Близкому другу моей юности,
                                 Шаферу у меня на свадьбе.
                                 Бен, помнишь, ты
                                 Рассказывал
                                 Про замечательные книжки,
                                 Которые прочел.
                                 И мне казалось, что я тоже
                                 Читаю их вместе с тобой.
                                 Ты выбирал самые лучшие
                                 Книжки, Бен,
                                 А я корпел над химией.
                                 Как долго, долго мы не
                                 Видались.

ПРОЛОГ

   Да - Килгор Траут снова тут. Не вышло у него на воле. И
нечего стыдиться, что не вышло. Много есть хороших людей, у
которых на воле не выходит.

x x x

   Сегодня (16 ноября 1978) получил я утром письмо от
незнакомого молодого человека, Джон Фиглер его зовут, он из
Краун-Пойнт, штат Индиана. Краун-Пойнт вот чем знаменит: в самую
Депрессию *1 из тамошней тюрьмы совершил побег Джон Диллинджер,
ограбитель банка. Диллинджер сбежал, угрожая охране пистолетом,
который вылепил из мыла, покрасив гуталином. Охрану несла
женщина. Упокой, Господи, ее душу. И его тоже. Подростком я
почитал Диллинджера, словно Робин Гуда. Похоронен он неподалеку
от моих родителей и от Алисы, моей сестры - она Диллинджером еще
больше меня восхищалась, - на кладбище Краун-Хилл в
Индианаполисе. Там же, на холме - самая высокая точка в городе,
- лежит Джеймс Уитком Райли, Кукурузный бард *2. Мама, когда
девочкой была, этого Райли хорошо знала.

/*1 Так называют в Америке период глубокого экономического
кризиса, начавшегося с осени 1929 г./
(здесь и далее примечания переводчика).
/ *2 Джеймс Уитком Райли (1849-1916), плодовитый стихотворец,
автор популярных в свое время стихотворений и баллад, широко
использующих особенности выговора жителей Индианы, где Райли
прожил всю жизнь./

   Диллинджера в конце концов прикончили агенты Федерального
бюро расследований. Прямо у всех на глазах и пристрелили, хоть
он не сопротивлялся, даже не пробовал увернуться от ареста.
Поэтому, сами понимаете, ФБР я уж давно уважать перестал.
   Джон Фиглер законов не нарушает, тихий такой школьник. Пишет,
что прочел почти все мои книжки и вот понял теперь, какая у меня
самая главная мысль, в каждой книжке она появляется, начиная с
первой. Он ее, мысль эту, так сформулировал: "Обманет все,
любовь сгорит, но благородство победит".
   По-моему, хорошо сказано - и точно. Хотя не по себе мне
нынче, на шестой день после того, как пятьдесят шесть стукнуло,
- выходит, зря я мучился, книжку за книжкой сочиняя? Отбил бы
телеграмму в семь слов, и все дела.
   Нет, правда.
   Только опоздал Фиглер, прозорливец юный. Потому что я почти
уже закончил новую книжку - вот эту.

x x x

   В ней есть второстепенный персонаж по имени Кеннет Уистлер, а
за этим персонажем стоит один человек из Индианаполиса, он
принадлежал к тому же поколению, что мой отец. Звали его Пауэре
Хэпгуд (1900-1949). О нем иногда упоминают в книгах по истории
рабочего движения: известен он тем, что ни на какие уступки не
соглашался, участвуя в забастовках, в маршах протеста, когда
казнили Сакко и Ванцетти, ну и так далее.
   Сам я его видел только раз. Мы вместе пообедали в ресторане
Стиджмейера - это центр Индианаполиса,- когда я вернулся со
второй мировой войны, из Европы то есть; был еще мой отец и его
младший брат, дядя Алекс. В июле 1945 года это происходило.
Первую атомную бомбу еще не сбросили на Японию. Ее сбросят
примерно через месяц. Подумать только!
   Мне было двадцать два, и я еще не снял форму - рядовой,
обученный, а вообще-то до войны я болтался в Корнелльском
университете, химией овладевал. Перспективы передо мной
открывались туманные. Своего бизнеса у нашей семьи не было, так
что не пристроишься. Отцовская архитектурная мастерская
закрылась. Отец без гроша в кармане сидел. Ну, а я, несмотря ни
на что, собирался жениться, уже и помолвка состоялась, - я вот
что думал: "Это кто же, кроме жены, со мною в постель ляжет?"
   Мать моя - в других своих книгах я уж столько раз про это
писал, до тошноты надоело,- отказалась жить дальше, поскольку
теперь невозможно сделалось остаться тем же, чем она бьша, когда
выходила замуж, - одной из богатейших женщин в городе.

x x x

   Тот обед устроил дядя Алекс. Они с Пауэрсом Хэпгудом вместе
учились в Гарварде. Гарвард будет все время появляться в этой
книге, хотя сам я там не учился. Я там преподавал впоследствии -
недолго и ничем не отличившись,- а дома у меня как раз в ту пору
творилось черт знает что.
   Как-то рассказал я про это одному из моих студентов - что у
меня дома черт знает что творится.
   А он выслушал и говорит: "_Да_уж_видно_".
   Дядя Алекс в политике такой был консерватор, что, думаю, ни
за что не стал бы обедать с Хэпгудом, если бы Хэпгуд не учился
когда-то с ним вместе в Гарварде. Хэпгуд был профсоюзный
деятель, вице-президент местного отделения КИО *. А его жену
Мэри Социалистическая партия выставляла кандидатом в вице-
президенты Соединенных Штатов, много раз выставляла.

/* Конгресс Индустриальных Организаций - радикальное профсоюзное
объединение 30-х годов./

   Знаете, когда я впервые в выборах участвовал, я проголосовал
за Нормана Томаса и Мэри Хэпгуд, хотя понятия не имел, что она у
нас в Индианаполисе живет. Да, а победили Франклин Д.Рузвельт с
Гарри С.Труменом. Я тогда думал, что я настоящий социалист.
Считал, что социализм для простого человека - то, что нужно. А
сам-то я, рядовой, обученный, из пехоты, - сам я кто таков, если
не простой человек?

x x x

   Поговорить с Хэпгудом решили оттого, что я сказал дяде
Алексу: может, когда армия от меня отвяжется, попробую
устроиться на работу в профсоюз. В то время профсоюзы были самым
замечательным орудием, чтобы от предпринимателей мало-мальской
экономической справедливости добиться.
   Дядя Алекс, должно быть, что-нибудь в таком духе подумал:
"Боже правый! Против глупости даже боги бессильны. Ладно, пусть
свои бредовые идеи по крайней мере хоть с гарвардцем обсудит, не
с кем попало".
   Насчет глупости, перед которой бессильны боги, сказал Шиллер.
А Ницше поправил: "Против _скуки_ боги бессильны".
   Ну, уселись мы с дядей Алексом у Стиджмейера за столик рядом
со входом, заказали по пиву, ждем, когда отец и Хэпгуд появятся.
Они порознь пришли. А то, если бы решили по дороге встретиться,
им бы разговаривать друг с другом было не о чем. К тому времени
мой отец утратил всякий интерес к политике, истории, экономике и
прочему такому. Все повторял, что уж больно много болтают. Идеи
для него не так уж много значили, вот ощущения - Другое дело,
особенно когда что-нибудь в руках держишь. Лет двадцать спустя,
умирая, он все говорил: жаль, что горшечником ему стать не
довелось, сидел бы дни напролет да глину пальцами мял.
   Я об этих его настроениях жалел - у него ведь такое хорошее
образование было. Мне казалось, знания свои, свое умение он
просто выбросил за ненадобностью - ну, как солдаты ружье и ранец
выбрасывают, когда отступление.
   А вот другим это в нем нравилось. Его в городе вообще очень
любили, особенно руки его, на удивление талантливые. И еще он
всегда был такой простодушный, обходительный такой. Любой
мастер-ремесленник для него просто святой, хоть на самом-то деле
среди них много попадалось озлобленных и глупых.
   Кстати, дядя Алекс руками ничего не умел делать. И мать моя
тоже. Даже завтрак приготовить не могла. Или пришить пуговицу.
   Зато Пауэрс Хэпгуд умел копать уголек. Этим и занимался после
Гарварда: его однокашники кто по отцовским фирмам устроились,
кто в маклерских конторах, банках там и так далее, а Пауэрс
уголек копал. Потому как думал, что настоящий друг рабочих сам
должен быть рабочим, причем настоящим.
   В общем, должен сказать, что отец, когда я его узнал как
следует, то есть когда сам стал более или менее взрослым, был
славный человек, только от жизни он совсем отстранился. А мать
уже капитулировала и больше не значилась в нашем семейном
расписании. И в принципе, с самого начала меня сопровождала
атмосфера неудачи. И стойкие ветераны вроде Пауэрса Хэпгуда
меня, в общем, всегда восхищали, а также и другие, из тех, кому
все еще ужасно хотелось в точности узнать, что же это такое
вокруг происходит, и кому все еще не занимать было проектов,
каким бы образом уцепить за хвост удачу, когда неудача уже
вцепилась зубьями удаче в хвост. "Раз намереваюсь и дальше жить,
- думал я, - лучше вот с таких пример брать".

x x x

   Однажды захотелось мне написать рассказ про то, как мы с
отцом на небесах встретились. С такого эпизода, кстати,
начиналась эта книжка в одном из первых вариантов. В рассказе,
надеялся я, выйдет так, что я ему самый настоящий друг. Только
все в этом рассказе пошло вкривь да вкось, как часто бывает,
если описываешь людей, которых хорошо знал. Там, на небесах -
разве нет?- каждый может для себя выбрать какой хочет возраст,
если только до этих лет на земле дожил. Допустим, Джон
Д.Рокфеллер, который "Стэндард ойл" основал, может хоть
мальчиком быть, хоть стариком - девяносто восемь ему. И царь
Тутанхамон тоже, но чтобы не старше девятнадцати оказался, и так
далее. Как автор рассказа я расстроился из-за того, что мой отец
решил на небесах быть девятилетним.
   Я-то захотел, чтобы мне сорок четыре было - мужчина
почтенный, но вполне еще привлекательный по части секса. Из-за
отца я расстроился, потом растерялся, потом рассердился. В
девять лет он был прямо обезьяна какая-то, вроде лемура, что ли,
- буркалы да лапы, а более ничего. Из карманов блокноты какие-то
торчат, карандашей везде понапихано, всюду за мной таскается и
картинки рисует - что ни увидел, тут же и зарисовал, а я еще
рисунками этими восхищаться обязан. Познакомишься с кем, тут же
спрашивают: что это за странный такой мальчик?- и приходится
отвечать честно, потому как на небесах не соврешь: "Это мой
отец".
   Всякая шпана вечно его изводила, поскольку он на других детей
не похож. Не нравятся ему ни игры детские, ни разговоры. А шпана
загонит его в какой-нибудь угол, штанишки с него долой, трусики
и всю одежку прямиком туда, где адское пламя вырывается.
Углубление такое вроде колодца, только ни ведра нет, ни ворота.
А как через край перегнешься, слабенькие вскрики доносятся
откуда-то с глубокого, глубокого дна, Гитлера слышно, и Нерона,
Саломею, Иуду и прочих таких же. Так вот и вижу Гитлера: уж до
полной агонии дошел, а тут ему еще то штаны отцовские на голову
сваливаются, то трусики.
   Каждый раз, как с него штаны сдирали, отец, задыхаясь от
ярости, бежал ко мне. У меня, понимаете, друзья новые появились,
таким воспитанным, приятным человеком меня находят, а тут,
откуда ни возьмись, папашенька: ругается на чем свет, и мошонка
его крохотная туда-сюда, туда-сюда, ветром ее раскачивает.
   Я матери жалуюсь, а она: знать, мол, о нем ничего не знаю, да
и о тебе тоже знать не хочу, ей, видите ли, всего шестнадцать
лет сейчас. Так что с папашей мне одному пришлось управляться -
а как управишься, разве прикрикну, если уж совсем доведет:
"Папа, черт бы тебя подрал, вырастешь ты когда-нибудь?"
   И так далее. Как ни верти, очень уж пессимистичный получался
рассказик, ну, я его и бросил.

x x x

   Да, так вот, был июль 1945 года, и входит мой отец в ресторан
Стиджмейера - еще очень даже живой. Было ему тогда примерно как
мне сейчас: овдовев, он не проявлял желания снова жениться или
связь какую-нибудь завести, даже и не думал. Отпустил усы,
теперь и у меня такие же. А в ту пору я всю растительность
сбривал.
   Подходили к концу времена жутких испытаний, то есть
планетарный экономический коллапс, за которым последовала
планетарная война. Воевавшие повсюду возвращались домой. Вы
думаете, папа мой уж наверняка об этом хоть вскользь помянул, о
том, что новая эпоха наступает? А вот и нет, ни словом ни
обмолвился.
   Совсем про другое он говорил, да так интересно, - про то, что
с ним нынче утром приключилось. Ехал он на машине и видит:
старый дом сносят. Остановился, развалины разглядывает. И
замечает, что рама парадного из какого-то особенного дерева
сделана, из тополя, наверное. Могучая такая рама, фута четыре в
длину, а планки толщиной дюймов в восемь. Так ему рама эта
понравилась, что попросил он работяг: отдайте, мол. Гвоздодер у
них одолжил, все до последнего гвоздики повытаскивал, какие
нашлись.
   Повез он эту раму на лесопилку, пусть реек из нее понаделают,
а сам думает: потом решу, как эти рейки использовать. Ему-то
больше всего на волокно взглянуть хотелось, уж больно дерево
необычное. Пильщики спрашивают: гвоздей-то точно не осталось? Ни
одного, клянется. Только гвоздь там все-таки торчал. У него
шляпка отлетела, потому и не виден. И как циркулярная пила на
гвоздь этот наткнулась, такой раздался звук, что уши лопаются.
Ни назад, ни вперед, а от ремня, который пилу удерживал, дым так
и валит.
   Пришлось папе замену зубцов оплатить и ремень новый, да
вдобавок говорят ему: больше чтоб никогда со старыми деревяшками
сюда не заявлялся. Но все равно, очень ему все это понравилось.
Вроде притчи получилось, причем мораль всякому видна.
   Мы с дядей Алексом что-то без особого увлечения историю эту
выслушали. Как все отцовские истории, очень уж она вышла гладкая
да законченная, вроде яйца в скорлупе.

x x x

   Ну, заказали мы еще пива. Через несколько лет дядя Алекс
станет одним из учредителей Анонимного Антиалкогольного Альянса,
отделение в Индианаполисе, - правда, жена его всем и каждому
втолковывала, что сам-то он алкоголиком сроду не был. Сидим, а
он нам про Колумбийскую Консервную Компанию рассказывает,
которую отец Хэпгуда Уильям, еще один гарвардец, учредил у нас в
Индианаполисе в 1903 году. Знаменитая была попытка по-
демократически производство наладить, только я про нее ничего
раньше не слышал. Про многое я ничего раньше не слышал.
   Колумбийская Консервная Компания производила томатный суп,
приправы, кетчуп и прочее в том же роде. Ей все время помидоры
требовались. Прибыли никакой не было до 1916 года. А когда
наконец пошла прибыль, папаша Пауэрса Хэпгуда начал из нее
рабочим деньги выплачивать, потому как был убежден, что всюду в
мире рабочие имеют право получать по справедливости. Акции,
кроме него, два его брата держали, тоже гарвардцы, и они
согласились: правильно он решил.
   Ну, организовал он совет из семи рабочих, который дирекции
свои соображения представлял, как кому платить и какие условия
должны быть на производстве. Совет этот без всяких подсказок со
стороны постановил, что никаких остановок производства в
межсезонье быть не должно, хотя консервное дело всегда по сезону
разворачивается, и что отпуска надо оплачивать, а медицинское
обслуживание рабочих и членов их семей пусть будет бесплатным,
да еще надо предусмотреть выплаты по бюллетеням, да пенсии, а в
конечном счете компания станет собственностью тех, кто в ней
работает, - они акции будут приобретать со скидкой и все
выкупят.
   - Короче говоря, лопнуло дело, - сказал дядя Алекс и
улыбнулся, довольный такой, словно дарвинист, которому законы
природы подвластны.
   А отец ничего не сказал. Может, вовсе и не слушал.

x x x

   Вот лежит передо мной книжка "Хэпгуды. Три брата,
относившиеся к жизни всерьез", сочинение Майкла Д.Маркаччо,
издательство Виргинского университета, Шарлотсвилл, 1977. Три
брата - это Уильям, учредитель Колумбийской Консервной, а также
Норман и Хатчинс, гарвардцы, как и он: были они журналистами с
социалистическим оттенком, книжки писали, печатали кое-что в
Нью-Йорке и поблизости от Нью-Йорка. Согласно Майклу Маркаччо,
дела у Колумбийской Консервной шли вполне сносно до 1931 года,
когда Депрессия нанесла по ней смертельный удар. Многих
работавших пришлось уволить, а оставшимся плату урезали вдвое. В
финансах компания сильно зависела от Континентальной Консервной
Корпорации, а корпорация требовала, чтобы с рабочими в этой
компании обходились более или менее так же, как с ними всюду
обходятся, хоть бы они и владели акциями - большинство, между
прочим, действительно владело. Эксперименты кончились.
Оплачивать их больше было нечем. А те, кто акции приобрел, чтобы
участвовать в прибылях, теперь оказались совладельцами компании,
которая почти развалилась.
   Хотя она не сразу лопнула, не до конца. Когда мы с дядей
Алексом, отцом и Пауэрсом Хэпгудом на обед собрались, она
вообще-то еще существовала. Только совсем другая стала компания,
и ни цента не платила больше, чем другие консервные предприятия.
В конце концов все, что от нее осталось, прибрела в 1953 году
фирма посолиднее.

x x x

   Стало быть, появляется в ресторане Пауэрс Хэпгуд, вроде как
самый обыкновенный человек, каких на Среднем Западе много, -
видно, что из англосаксов родом, костюмчик на нем неприметный
такой. Профсоюзный значок к пиджаку приколот. Настроение у него
превосходное. С отцом он был немножко знаком. С дядей Алексом
знаком очень хорошо. Извинился за опоздание. В суд пришлось
утром наведаться, его свидетелем вызвали: слушается дело о
забастовке, которая была несколько месяцев назад, - выставили у
фабрики пикеты, и кулаки в ход пошли. Сам он к этому никакого
касательства не имеет. Хватит с него, было время - поучаствовал
в подобных делах. А теперь ни с кем драться не намерен, не
забыл, как дубинкой по голове молотят, пока с ног не свалишься,
и каково оно, в тюрьме ночевать.
   Любитель он был поговорить, причем истории рассказывал куда
интереснее, чем отец или дядя Алекс. Когда казнили Сакко и
Ванцетти, он марш протеста возглавил и его за это отправили в
больницу для психов. Подрался с руководителями союза горняков,
где президентом Джон Л.Льюис,- считал, что слишком правую
позицию они заняли. А в 1936 году возглавлял КИО, когда в
Кэмдене, штат Нью-Джерси, началась стачка на заводах тамошних. И
его за решетку упрятали. Тогда несколько тысяч бастующих
окружили тюрьму, похоже было, линчевание наоборот устроят, ну,
шериф и подумал, лучше уже его выпустить. Всякие такие вот
истории. Я их в этой книжке пересказываю, как запомнил, только
это не я, это выдуманный персонаж пересказывает, предупреждал
уже.
   Оказывается, Хэпгуд и в суде все утро свои истории вспоминал.
Судье они жутко понравились, и почти всем остальным тоже -
наверно, оттого что для себя-то Хэпгуд ничего не добивался,
когда все эти удивительные штуки с ним происходили. Надо думать,
судья только старался, чтобы Хэпгуд побольше им такого
рассказал. В то время история рабочего движения считалась чем-то
вроде порнографии, даже хуже,- время-то какое было! В школах, в
приличных домах касаться того, как рабочие страдают и за свои
права борются, было тогда, да и сейчас тоже, нельзя: табу.
   Вспомнил, как судью звали. Клейком, вот как. Без труда
вспомнил, потому что в моем классе сын этого судьи учился, мы
его Меднорожим прозвали.
   Отец Меднорожего Клейкома - я со слов Пауэрса передаю - как
раз перед перерывом на обед и задает Хэпгуду последний вопрос:
"Мистер Хэпгуд, - говорит, - вот вы из такой почтенной семьи
происходите, образование вам дали превосходное, почему же вы
живете-то так чудно?"
   - Почему? - Хэпгуд переспрашивает (я со слов Хэпгуда
передаю). - А потому, сэр, что была Нагорная проповедь.
   И тут отец Меднорожего Клейкома объявляет:
   - Продолжение слушаний в два часа дня.

x x x

   А Нагорная проповедь - это что, собственно, такое? Это
предсказание Иисуса Христа, что нищие духом обретут Царство
Небесное