Гайто Газданов.
   Вечер у Клэр


     Газданов Г. Собрание сочинений: В 3т.
     Т1: Вечер у Клэр. История одного путешествия.Полет. Ночные дороги.
     М.: Согласие, 1999г, сс. 39-154
     OCR: Общий текст Textshare, http://text.net.ru
     Вычитка - Сергея Петрова
     В фигурных скобках {} текст, выделенный курсивом.




                                                  Вся жизнь моя была залогом
                                                  Свиданья верного с тобой.
                                                                А. С. Пушкин

     Клэр была больна; я просиживал у нее целые вечера и, уходя, всякий  раз
неизменно опаздывал к последнему поезду метрополитена и шел потом  пешком  с
улицы Raynouard на площадь St. Michel, возле которой я жил. Я проходил  мимо
конюшен Ecole Militaire ; оттуда слышался звон цепей,
на которых были привязаны лошади, и густой конский  запах,  столь  необычный
для Парижа; потом я шагал по длинной и узкой улице Babylone, и в конце  этой
улицы в витрине фотографии, в неверном свете далеких фонарей на меня глядело
лицо  знаменитого  писателя,  все  составленное  из  наклонных   плоскостей;
всезнающие глаза под роговыми европейскими очками провожали меня полквартала
- до тех пор, пока я не пересекал черную сверкающую полосу бульвара Raspail.
Я добирался, наконец, до своей  гостиницы.  Деловитые  старухи  в  лохмотьях
обгоняли меня, перебирая слабыми ногами; над Сеной горели, утопая в темноте,
многочисленные огни, и когда я глядел на них с моста, мне начинало казаться,
что я стою над гаванью и что море покрыто иностранными кораблями, на которых
зажжены фонари. Оглянувшись на Сену в последний раз, я поднимался к  себе  в
комнату и  ложился  спать  и  тотчас  погружался  в  глубокий  мрак;  в  нем
шевелились какие-то  дрожащие  тела,  иногда  не  успевающие  воплотиться  в
привычные для моего глаза образы и так и пропадающие, не воплотившись;  и  я
во сне жалел об их исчезновении, сочувствовал  их  воображаемой,  непонятной
печали и жил и засыпал в том неизъяснимом  состоянии,  которого  никогда  не
узнаю наяву. Это должно было бы огорчать меня; но утром я забывал о том, что
видел во сне, и последним воспоминанием вчерашнего дня было  воспоминание  о
том, что я опять опоздал на поезд. Вечером я снова отправлялся к  Клэр.  Муж
ее несколько месяцев тому назад уехал на Цейлон,  мы  были  с  ней  одни;  и
только  горничная,  приносящая  чай  и  печенье  на  деревянном  подносе   с
изображением худенького китайца, нарисованного тонкими линиями, женщина  лет
сорока пяти, носившая пенсне и потому не похожая на служанку и раз  навсегда
о чем-то задумавшаяся - она все забывала то щипцы для сахара, то  сахарницу,
то блюдечко или ложку, - только горничная прерывала наше пребывание  вдвоем,
входя и спрашивая, не нужно ли чего-нибудь madame. И Клэр, которая почему-то
была уверена, что горничная будет обижена, если ее ни  о  чем  не  попросят,
говорила: да, принесите, пожалуйста, граммофон  с  пластинками  из  кабинета
monsieur - хотя граммофон вовсе не был нужен, и, когда горничная уходила, он
оставался на том месте, куда она его поставила, и Клэр сейчас же забывала  о
нем. Горничная приходила и уходила раз пять  за  вечер;  и  когда  я  как-то
сказал Клэр, что ее горничная очень хорошо сохранилась для своего возраста и
что ноги ее обладают совершенно юношеской неутомимостью, но что, впрочем,  я
считаю ее не вполне нормальной - у нее или мания  передвижения,  или  просто
малозаметное, но несомненное ослабление умственных способностей, связанное с
наступающей старостью, - Клэр посмотрела на меня с  сожалением  и  ответила,
что мне следовало бы изощрять мое специальное русское остроумие на других. И
прежде всего, по мнению Клэр, я должен был бы вспомнить о том, что  вчера  я
опять явился в рубашке с разными запонками, что нельзя,  как  я  это  сделал
позавчера, класть мои перчатки на ее постель и брать Клэр за плечи, точно  я
здороваюсь не за руку, а за плечи, чего вообще никогда на свете не бывает, и
что если бы она захотела перечислить все мои погрешности против элементарных
правил приличия, то ей пришлось бы говорить...  она  задумалась  и  сказала:
пять лет. Она сказала это с серьезным лицом -  мне  стало  жаль,  что  такие
мелочи могут ее огорчать, и  я  хотел  попросить  у  нее  прощения;  но  она
отвернулась, спина ее задрожала, она поднесла платок к  глазам  -  и  когда,
наконец, она посмотрела на меня, я увидел, что она смеется. И она рассказала
мне, что горничная переживает свой очередной роман и  что  человек,  который
обещал на ней жениться, теперь наотрез от  этого  отказался.  И  потому  она
такая задумчивая. - О чем же тут задумывать ся?  -  спросил  я,  -  ведь  он
отказался на ней жениться. Разве нужно так много времени, чтобы  понять  эту
простую вещь? - Вы всегда слишком прямо ставите вопросы, - сказала Клэр. - С
женщинами так нельзя. Она задумывается  потому,  что  ей  жаль,  как  вы  не
понимаете? - А долго длился роман? - Нет,  -  ответила  Клэр,  -  всего  две
недели. - Странно, она ведь всегда была такой задумчивой,  -  заметил  я.  -
Месяц тому назад она так же грустила и мечтала, как сейчас. -  Боже  мой,  -
сказала Клэр, - просто тогда у нее был другой  роман.  -  Это  действительно
очень просто, - сказал я, - простите меня, но я  не  знал,  что  под  пенсне
вашей горничной  скрыта  трагедия  какого-то  женского  Дон-Жуана,  который,
однако,  любит,  чтобы  на  нем  женились,  в  противоположность   Дон-Жуану
литературному, относившемуся к браку отрицательно. - Но Клэр прервала меня и
продекламировала с пафосом фразу, которую она прочла  в  рекламной  афише  и
читая которую смеялась до слез:

     Heureux acquereurs de la vraie Salamandre
     Jamais abandonnes par le constructeur


     Затем разговор вернулся к Дон-Жуану, потом, неизвестно как,  перешел  к
подвижникам, к протопопу Аввакуму, но, дойдя до искушения святого Антония, я
остановился, так как вспомнил, что  подобные  разговоры  не  очень  занимают
Клэр; она предпочитала другие темы - о театре, о музыке; но больше всего она
любила анекдоты, которых знала множество. Она рассказывала мне эти анекдоты,
чрезвычайно остроумные и столь же неприличные;  и  тогда  разговор  принимал
особый  оборот  -  и  самые  невинные  фразы,   казалось,   таили   в   себе
двусмысленность  -  и  глаза  Клэр  становились  блестящими;  а  когда   она
переставала смеяться, они делались темными и преступными и тонкие  ее  брови
хмурились; но как только я  подходил  ближе  к  ней,  она  сердитым  шепотом
говорила: mais vous etes fou  -  и
я отходил. Она улыбалась, и улыбка ее ясно говорила:  mon  Dieu,  qu'il  est
simple!  И  тогда  я,  продолжая
прерванный разговор, начинал с ожесточением ругать то, к чему  обычно  бывал
совершенно равнодушен; я старался говорить как можно резче и обиднее,  точно
хотел отомстить за поражение, которое только что претерпел. Клэр  насмешливо
соглашалась с моими доводами; и оттого, что она так  легко  уступала  мне  в
этом, мое поражение становилось еще более очевидным. - Oui, mon petit, c'est
tres interessant, ce que vous dites la , - говорила она, не скрывая своего смеха,
который относился, однако,  вовсе  не  к  моим  словам,  а  все  к  тому  же
поражению, и подчеркивая этим пренебрежительным  "la",  что  она  всем  моим
доказательствам не придает никакого значения.  Я  делал  над  собой  усилие,
вновь преодолевая искушение приблизиться к Клэр, так как понимал, что теперь
было поздно; я заставлял себя думать о другом, и голос Клэр доходил до  меня
полузаглушенным; она смеялась и рассказывала мне какие-то пустяки, которые я
слушал  с  напряженным  вниманием,  пока  не  замечал,   что   Клэр   просто
забавляется. Ее развлекало то, что я ничего не понимал в такие  моменты.  На
следующий день я приходил к ней примиренным; я обещал себе не приближаться к
ней  и  выбирал  такие  темы,  которые  устранили  бы  опасность  повторения
вчерашних унизительных минут. Я говорил обо всем печальном, что мне пришлось
видеть, и Клэр становилась тихой и  серьезной  и  рассказывала  мне  в  свою
очередь, как умирала ее мать. - Asseyez-vous ici , - говорила она, указывая на кровать,  и  я  садился  совсем
близко к ней, и она клала мне голову на колени и  произносила:  -  Oui,  mon
petit, c'est triste, nous sommes bien  malheureux  quand  meme  . - Я слушал ее и
боялся шевельнуться, так  как  малейшее  мое  движение  могло  оскорбить  ее
грусть. Клэр гладила рукой одеяло то в одну, то в другую сторону;  и  печаль
ее словно тратилась в этих движениях, которые сначала были бессознательными,
потом привлекали ее внимание, и кончалось это тем, что она замечала на своем
мизинце плохо срезанную кожу у ногтя и протягивала руку к  ночному  столику,
на котором лежали ножницы. И  она  опять  улыбалась  долгой  улыбкой,  точно
поняла и проследила  в  себе  какой-то  длинный  ход  воспоминаний,  который
кончился неожиданно, но вовсе не грустной мыслью; и Клэр взглядывала на меня
мгновенно темневшими глазами. Я осторожно перекладывал ее голову на  подушку
и говорил: простите, Клэр, я забыл папиросы в кармане плаща  -  и  уходил  в
переднюю, и тихий ее смех  доносился  до  меня.  Когда  я  возвращался,  она
замечала:
     - J'etais etonnee tout a l'heure.  Je  croyais  que  vous  portiez  vos
cigarettes toujours sur vous, dans la poche de votre pantalon, comme vous le
faisiez jusqu'a present. Vous avez change d'habitude?
     И она смотрела мне в глаза, смеясь и жалея меня,  и  я  знал,  что  она
прекрасно понимала, почему я встал и  вышел  из  комнаты.  Вдобавок  я  имел
неосторожность сейчас же вытащить портсигар из заднего кармана брюк. - Ditez
moi, - сказала Клэр, как бы умоляя меня ответить ей правду, - quelle est  la
difference entre un trench-coat et un  pantalon?
     - Клэр, это очень жестоко, - ответил я.
     - Je ne vous reconnais pas, mon petit. Mettez  toujours  en  marche  le
phono, ca va vous distraire .
     В тот вечер, уходя от Клэр,  я  услышал  из  кухни  голос  горничной  -
надтреснутый и тихий. Она пела с тоской веселую песенку, и это удивило меня.

     C'est une chemise rose
     Avec une petite femme dedans,
     Fraiche comme la fleur eclose,
     Simple comme la fleur des champs.

     Она вкладывала столько меланхолии в эти слова, столько ленивой  грусти,
что они начинали звучать иначе, чем обычно, и фраза "fraiche comme la  fleur
eclose" сразу напоминала мне пожилое лицо горничной, ее пенсне, ее  роман  и
постоянную ее задумчивость. Я рассказал это Клэр; она отнеслась к  несчастью
горничной с участием - потому что  с  Клэр  ничего  подобного  случиться  не
могло, и это сочувствие не пробуждало в ней личных чувств или опасений  -  и
ей очень понравилась песенка:

     C'est une chemise rose
     Avec une petite femme dedans.

     Она  придавала  этим  словам   самые   разнообразные   оттенки   -   то
вопросительный, то утвердительный, то торжествующий  и  насмешливый.  Каждый
раз, как я слышал этот мотив на улице или в  кафе,  мне  становилось  не  по
себе. Однажды я пришел к Клэр  и  стал  бранить  песенку,  говоря,  что  она
слишком французская, что она пошлая и что соблазн такого  легкого  остроумия
не увлек бы ни одного композитора более или менее  способного;  вот  в  этом
главное отличие французской психологии от серьезных вещей - говорил  я:  это
искусство, столь же непохожее на настоящее искусство, как поддельный  жемчуг
на неподдельный. - В этом не хватает самого главного, - сказал  я,  исчерпав
все свои аргументы и  рассердившись  на  себя.  Клэр  утвердительно  кивнула
головой, потом взяла мою руку и сказала:
     - Il n'y manque qu'une chose.
     - Что именно? - Она засмеялась и пропела:

     C'est une chemise rose
     Avec une petite femme dedans.

     Когда Клэр выздоровела и провела несколько дней уже не в кровати,  а  в
кресле или на chaise longue  и  почувствовала  себя  вполне
хорошо, она потребовала,  чтобы  я  сопровождал  ее  в  кинематограф.  После
кинематографа мы просидели около часа в ночном кафе. Клэр была со мной очень
резка, часто обрывала меня: когда я  шутил,  она  сдерживала  свой  смех  и,
улыбаясь против воли, говорила: "Non, ce n'est pas bien dit, ca" , - и так как она была в  плохом,  как
мне казалось, настроении, то у нее  было  впечатление,  что  и  другие  всем
недовольны и раздражены. И она с удивлением спрашивала меня: "Mais qu'est ce
que vous avez ce soir? Vous n'etes pas comme toujours" , - хотя я вел  себя
нисколько не иначе, чем всегда. Я проводил ее домой;  шел  дождь.  У  двери,
когда я поцеловал ей руку, прощаясь, она вдруг  раздраженно  сказала:  "Mais
entrez donc, vous allez boire une tasse de the" ,  -  и  произнесла  это  таким  сердитым
тоном, как если бы хотела прогнать меня: ну, уходите, разве  вы  не  видите,
что вы мне надоели? Я вошел. Мы выпили чай в молчании. Мне  было  тяжело,  я
подошел к Клэр и сказал:
     - Клэр, не надо на меня сердиться. Я ждал встречи с вами десять лет.  И
я ничего у вас не прошу. - Я хотел прибавить, что такое долгое ожидание дает
право на просьбу о самом простом, самом  маленьком  снисхождении;  но  глаза
Клэр из серых стали почти черными; я с ужасом увидел - так как слишком долго
этого ждал и перестал на это надеяться, - что Клэр подошла ко мне вплотную и
ее грудь коснулась моего двубортного застегнутого пиджака; она обняла  меня,
лицо ее приблизилось; ледяной запах мороженого,  которое  она  ела  в  кафе,
вдруг почему-то необыкновенно поразил меня;  и  Клэр  сказала:  "Comment  ne
compreniez vous pas?.." , -
и судорога прошла по ее телу. Туманные глаза Клэр, обладавшие даром стольких
превращений, то жестокие, то бесстыдные, то смеющиеся, - мутные ее  глаза  я
долго видел перед собой; и когда она заснула, я повернулся лицом к  стене  и
прежняя печаль посетила меня; печаль была в воздухе, и прозрачные  ее  волны
проплывали над белым телом Клэр, вдоль ее ног и груди; и печаль выходила изо
рта Клэр невидимым дыханием. Я лежал рядом с  Клэр  и  не  мог  заснуть;  и,
отводя взгляд от ее побледневшего лица, я заметил, что синий  цвет  обоев  в
комнате Клэр мне показался внезапно  посветлевшим  и  странно  изменившимся.
Темно-синий цвет, каким я видел его перед закрытыми  глазами,  представлялся
мне всегда выражением какой-то постигнутой тайны - и постижение было мрачным
и внезапным и точно застыло, не успев высказать  все  до  конца;  точно  это
усилие чьего-то духа вдруг остановилось и умерло  -  и  вместо  него  возник
темно-синий фон. Теперь он превратился в светлый; как будто  усилие  еще  не
кончилось  и  темно-синий  цвет,  посветлев,  нашел  в   себе   неожиданный,
матово-грустный  оттенок,  странно   соответствовавший   моему   чувству   и
несомненно имевший отношение к Клэр. Светло-синие  призраки  с  обрубленными
кистями сидели в двух креслах,  стоявших  в  комнате;  они  были  равнодушно
враждебны друг другу, как люди, которых постигла одна и та же судьба, одно и
то же наказание,  но  за  разные  ошибки.  Лиловый  бордюр  обоев  изгибался
волнистой  линией,  похожей  на  условное  обозначение  пути,  по   которому
проплывает рыба в неведомом море; и сквозь  трепещущие  занавески  открытого
окна все стремилось и не могло дойти  до  меня  далекое  воздушное  течение,
окрашенное в тот же светло-синий цвет и  несущее  с  собой  длинную  галерею
воспоминаний, падавших обычно, как дождь, и столь же  неудержимых;  но  Клэр
повернулась,  проснувшись  и  пробормотав:  "Vous  ne  dormez  pas?   Dormez
toujours, mon petit, vous serez fatigue le  matin"  , - и глаза ее  опять  было
потемнели. Она, однако, была не в силах преодолеть оцепенение  сна  и,  едва
договорив фразу, опять заснула; брови ее остались поднятыми, и  во  сне  она
как будто удивлялась тому, что с ней сейчас происходит. В том, что она этому
удивлялась, было нечто чрезвычайно для  нее  характерное:  отдаваясь  власти
сна, или грусти, или другого чувства, как бы сильно  оно  ни  было,  она  не
переставала оставаться собой; и казалось, самые могучие потрясения не  могли
ни в чем изменить  это  такое  законченное  тело,  не  могли  разрушить  это
последнее, непобедимое очарование, которое заставило меня  потратить  десять
лет моей жизни на поиски Клэр и не забывать о ней нигде и никогда. -  Но  во
всякой любви есть печаль, - вспоминал я, - печаль завершения  и  приближения
смерти любви, если она бывает счастливой, и печаль  невозможности  и  потери
того, что нам никогда не принадлежало, - если любовь остается тщетной. И как
я грустил о богатствах, которых у меня не было, так раньше я жалел  о  Клэр,
принадлежавшей другим; и так же теперь, лежа на ее кровати, в ее квартире  в
Париже, в светло-синих облаках ее комнаты, которые я до этого вечера счел бы
несбыточными и  несуществующими  -  и  которые  окружали  белое  тело  Клэр,
покрытое в трех  местах  такими  постыдными  и  мучительно  соблазнительными
волосами, так же теперь я жалел о том, что я уже не могу  больше  мечтать  о
Клэр, как я мечтал всегда; и что пройдет еще много времени,  пока  я  создам
себе иной ее образ и он опять станет в ином смысле столь же недостижимым для
меня, сколь  недостижимым  было  до  сих  пор  это  тело,  эти  волосы,  эти
светло-синие облака.
     Я думал о Клэр, о вечерах, которые я проводил у нее, и постепенно  стал
вспоминать все, что им предшествовало; и невозможность понять и выразить все
это была мне тягостна. В тот вечер мне казалось более очевидно, чем  всегда,
что  никакими  усилиями  я  не  могу  вдруг  охватить  и  почувствовать   ту
бесконечную последовательность мыслей, впечатлений и ощущений,  совокупность
которых возникает в моей памяти как ряд теней, отраженных в смутном и жидком
зеркале  позднего  воображения.  Самым   прекрасным,   самым   пронзительным
чувствам, которые я  когда-либо  испытывал,  я  обязан  был  музыке;  но  ее
волшебное и мгновенное существование  есть  лишь  то,  к  чему  я  бесплодно
стремлюсь, - и жить так я не могу. Очень часто в концерте я внезапно начинал
понимать то, что до тех пор казалось мне неуловимым; музыка вдруг пробуждала
во  мне  такие  странные  физические  ощущения,  к  которым  я  считал  себя
неспособным, но с  последними  замиравшими  звуками  оркестра  эти  ощущения
исчезали, и я опять оставался в неизвестности  и  неуверенности,  мне  часто
присущими.  Болезнь,  создававшая  мне  неправдоподобное  пребывание   между
действительным и мнимым, заключалась в неуменье моем ощущать отличие  усилий
моего  воображения  от   подлинных,   непосредственных   чувств,   вызванных
случившимися со мной событиями. Это было как бы отсутствием  дара  духовного
осязания. Всякий предмет был почти лишен в  моих  глазах  точных  физических
очертаний; и в силу этого странного недостатка я никогда не мог сделать даже
самого  плохого  рисунка;  и  позже,  в  гимназии,  я  при  всем  усилии  не
представлял  себе  сложных  линий  чертежей,  хотя  понимал  ясную  цель  их
сплетений. С другой стороны, зрительная память у  меня  была  всегда  хорошо
развита, и я до сих пор не знаю, как примирить это явное  противоречие:  оно
было первым из тех бесчисленных противоречий, которые впоследствии погружали
меня  в  бессильную  мечтательность;   они   укрепляли   во   мне   сознание
невозможности проникнуть в сущность отвлеченных идей; и это сознание, в свою
очередь, вызывало неуверенность в себе. Я был поэтому  очень  робок;  и  моя
репутация дерзкого мальчика, которую я имел в детстве, объяснялась, как  это
понимали  некоторые  люди,  например,  моя  мать,  именно  сильным  желанием
победить эту постоянную несамоуверенность. Позже у меня появилась привычка к
общению с самыми разнообразными людьми, и я даже выработал известные правила
разговора, которых почти  никогда  не  преступал.  Они  заключались  в  упот
реблении нескольких десятков мыслей, достаточно сложных