Наталья ГАЛКИНА
                               НОЧНЫЕ ЛЮБИМЦЫ

                                  Повесть

                              Горит восток зарею новой.
                              Одна заря сменить другую
                              Спешит...
                              А. С. Пушкин

   - Сдавай, - сказал Эммери.
   Связка ключей.  Я вертела ее в руках, пока не вспомнила, откуда она у
меня.  Потемневшие рукодельные легкие ключи от старых шкафов; бронзовый,
с витой узорной главкой (от бюро?) и самый маленький, двухсантиметровый,
между  двумя  ключиками  без особых примет.  Я вытащила связку за кольцо
из-под фотографий и открыток,  в очередной раз начиная новую жизнь с на-
ведения порядка в старой,  натурального порядка с вытиранием пыли и обо-
гащением местной помойки обрывками записок и  рваными  тапочками.  Ключи
заговорили  со  мной,  вспыхнуло в памяти,  осветило комнату,  открылось
пространство прошлого,  как музыкальная шкатулка,  крышка назад,  музыка
затилиликала, двинулись фигурки, глаз не оторвать. А ведь была и шкатул-
ка. Однако ключика от нее, похожего на самый маленький, только блестяще-
го, связка не сохранила.
   - Сдавай, - сказал Эммери.
   Они любили  играть в карты по ночам.  Сначала я думала,  что целью их
ночных сборищ была именно игра в карты. Если вообще была цель.
   Родители уехали в Анапу,  и я пригласила всю компанию ко мне на кофе,
тем более что Хозяин не отпускал меня домой одну, хотя по набережной дом
от дома отделяло квартала три, белая ночь в апогее, пятый час утра, сов-
сем светло. Слишком светло для них; они предпочитали темноту.
   Это была эпоха нижних юбок.  По моему летосчислению.  О лагерях,  где
продолжали гибнуть сгустки скопившейся там  убиваемой  энергии  принуди-
тельно работящих пчел в ватниках драных,  даровой рабочей силы,  а также
об испытаниях атомных бомб с экспериментами на  солдатиках,  испытаниях,
чье  драконово дыхание мы уже начали ощущать,  сами того не ведая,  я не
знала ничего.  Для меня пришла эра крахмальных нижних юбок и тонких каб-
луков.
   Моя мать ночную мою компанию не жаловала. Она не понимала, как взрос-
лый,  уже и в летах, мужчина может общаться с едва достигшей совершенно-
летия девчонкой,  не питая двусмысленных и дурных намерений;  еще меньше
понимала она,  почему в неприятном окружении "подозрительных особ" мужс-
кого пола должна обитать именно я;  и в самом деле, видимо, во всем про-
исходившем имелась доза извращения.
   - Ну,  знаете, - сказал Леснин, оглядывая оказавшиеся у него на руках
карты, - такое единовременно на руки получить можно, только если сам дь-
явол сдает.
   - Дьявол,  должно быть,  большой искусствовед,  - заметил Шиншилла, -
полагаю, велика у него тяга и к господину Гете, и к господину Гуно.
   - Прекратите поминать его к ночи, - сказал, смеясь, Хозяин.
   - Видимо,  - не унимался Шиншилла, развалясь в кресле красного дерева
с потрепанной обивкою розового атласа и поправляя  маленькую  сережку  в
правом  ухе (днем он заклеивал дырочку для сережки пластырем или замазы-
вал гримом),  - он страдает манией величия либо преувеличения и  поэтому
считает свою персону основной темою,  идеею,  сквозным сюжетом и главным
действующим лицом литературы и искусства.  В них, в основном, и предста-
вительствует.
   - В основном?  - рассеянно спросил Камедиаров, разглядывая веер карт,
зажатый в левой руке,  и водя над ним нерешительной правой,  не  могущей
выбрать нужную.
   - Может, закроем эту тему? - сказал сидящий у рояля Сандро.
   - Твоя христианская натура,  о подпольный катакомбный прихожанин,  не
выдерживает упоминаний о враге рода человеческого? - спросил, снимая оч-
ки, Николай Николаевич.
   - Подпольный катакомбный - плеоназм, - заметил Леснин, отпивая глоток
киндзмараули из широкого бокала алмазной грани с длинной  ножкою;  когда
такими,  неполно налитыми, бокалами чокались, шел дивный звон, который я
обожала.
   - Дитя подземелья.  - Шиншилла поправлял теперь  кружево  манжет;  он
постоянно охорашивался, по обыкновению принимая изящные позы, потягивал-
ся наподобие ленивой кошки и напоминал о балете, даже и не желая того, в
каждом его жесте дремала выучка, па, позиции, дрессированность живой за-
водной игрушки.
   - А вот вам,  пожалуйста, бубновый валет, - сказал Камедиаров, выкла-
дывая выбранную карту.
   Они все время меняли игры, я не могла запомнить, во что они играют: в
винт? в вист? в буру? в дамский преферанс? когда я переспрашивала, их от
моего невежества хохот разбирал.
   Хозяин зажег свечи. Шторы были задернуты, свет погашен. Огоньки игра-
ли в винно-алом стекле жирандолевых подставок,  в сапфировых  стеклышках
люстры, в хрустале подвесок. Наше сборище стало еще колоритней и оконча-
тельно напоминало театр.  Настоящий театр располагался в ближайшем саду,
выходившем на набережную, но скромные его постановки - оперетки и совре-
менные водевили - нашим мизансценам в подметки не годились.
   - Между прочим, - сказал Хозяин, - ко мне за эту неделю дважды вламы-
вались воры.
   - Что украли? - спросил Шиншилла.
   - Ничего.
   - Какие же это воры,  милейший,  вы шутите, - сказал Николай Николае-
вич.  - О чем вы говорите? Как это - вламывались? Как вы сие определяли?
Дверь высаживали колуном?
   - Дверь заперта была, как обычно, - отвечал Хозяин, - все вверх дном,
даже из ящиков письменного стола все бумаги...
   - О-о,  - Камедиаров даже про карты забыл на секунду,  - это не воры,
это шмон.
   - Что? - спросила я.
   - Обыск, - сказал Хозяин.
   - По-каковски?
   - По-глухонемецки.
   Они заспорили,  что может означать шмон в отсутствие Хозяина, без ор-
дера и без последствий; далее Хозяин заметил - ключ-то стало заедать.
   - Пришлось мне,  - сказал он, - сегодня, уходя, дверь оставить откры-
той,  а  то ведь замок сломают,  не приведи Бог,  да записочку повесить:
мол, входите, не заперто, только бардака не устраивайте, сколько можно.
   - И что? - спросила я.
   - Да ничего,  - отвечал он,  - прихожу,  все в порядке, книжный шкаф,
правда, настежь, и на записочке написано: "Бу сделано".
   - Почерк знакомый? - спросил Леснин.
   - Обычный канцелярский.
   - Сухари пора сушить, - сказал Шиншилла, - ваша очередь подходит, хо-
тя мне вы обещали, что посадят именно меня.
   - Ничего себе обещание, - сказал Камедиаров.
   - А за что? - спросил Леснин.
   Шиншилла приосанился,  сбил пылинку щелчком с колена, выгнулся по-ко-
шачьи.
   - Труд я задумал. Литературный.
   - О,  - сказал Николай Николаевич. - И что же это за труд, за который
непременно должны посадить?
   - "История гомосексуализма в России".
   - Посадят,  - сказал Николай Николаевич,  попивая каберне, - как пить
дать.
   - Это будет тайный труд. Никому ни слова.
   Шиншилла, что называется,  завелся и стал болтать о своей будущей ин-
кунабуле.  Он развивал,  кроме всего прочего,  идею об огромном значении
для всемирного гомосексуального движения повсеместного исполнения музыки
Чайковского,  вносящей, по его мнению, в подсознание гомосексуальный мо-
тив.
   - В каком смысле "мотив"? - спросил Хозяин.
   - Дело не в том, что музыка Петра Ильича гомосексуалистская, - сказал
лениво Николай Николаевич,  - а в том, что она отнюдь не так хороша, как
это принято считать. В ней имеется нечто расслабленное, жидкое, суррогат
мысли,  суррогат чувства,  сентиментальность вместо глубины,  модель ис-
кусства,  муляж  творчества - в общем,  все пакости века девятнадцатого,
кои мы и пожинаем.
   - И этика отдельно от эстетики, - заметил Сандро, - ром отдельно, ба-
ба отдельно.
   - Ничуть не бывало,  - сказал Шиншилла, - вы оба не правы. Чайковский
- символ гомосексуализма,  его светоч;  и не более того.  Голубой фонарь
бирюзовознаменного герба.
   - И что вы только несете, - сказал Хозяин.
   - Между прочим, Ежов был гомик, - не унимался Шиншилла, - и уничтожал
тех, кто не в его сексе.
   - Ты всю историю на это дело переведешь, - сказал Леснин. - Например,
опричнина.  Может,  кстати,  и Петр Великий уничтожал тех,  кто не в его
сексе?
   - Вот-вот,  - оживился Шиншилла, - отношения Петра Алексеевича с Мен-
шиковым и многими другими еще трэба разжуваты.
   - Медхен Ленхен, - сказал Хозяин, - ты хотела кофий глясе произвести?
Мороженое в холодильнике, кофий на полке.
   Он отсылал меня на кухню,  чтобы сделать присутствующим внушение: ув-
леклись лишку, распустили при мне языки. Плели они, конечно, как всегда,
незнамо что; но разительно отличались их речи от всех текстов, слышанных
когда-либо мною дома,  в институте, в гостях, в кино, в транспорте; даже
и штампы,  и пошлости были у них другие.  Иные темы,  другая жизнь,  жи-
вость. Конечно, они были болтуны. Все. Кроме Эммери.
   Мне тогда часто приходило на ум: их семеро, я восьмая; я лишняя.
   Я принесла на подносе чашки с кофе глясе и обратилась к Сандро:
   - А  сказка?  Где обещанная сказка?  Начало тысяча и одной белой ночи
где?
   - Да почему я? - спросил польщенный Сандро. - Вон модный писатель си-
дит, беллетрист с большой буквы, ему и карты в руки.
   - Ну нет,  - сказал Леснин, - карты у меня и так в руках постоянно, а
уж на роль Шехерезады ты меня не баллотируй.  Ты обещал, ты и приступай.
Я на подхвате; ночи на трехсотой подключусь, ежели необходимость возник-
нет.
   - Ладно,  - сказал Сандро,  - ну, хоть сыграйте кто-нибудь что-нибудь
восточное на фортепьянах.
   Что и было исполнено.
   - Жил-был, - сказал Сандро, - кто?
   - Человек, - откликнулся Эммери.
   - Немец, - сказал Хозяин.
   Сандро пришел в восторг.
   - Жил-был немец! Тихий такой, смирный. Обрусевший. Но лютеранин.
   - Как это "но"? - спросил Леснин.
   - Не перебивайте! - воскликнула я.
   - Жил-был немец,  и была у него Анхен.  Кроткая такая, хозяйственная.
Тюльпаны разводила. И китайские розочки.
   - Эклектика, - сказал Камедиаров.
   - Мелкие комнатные розочки называются, к вашему сведению, китайскими.
Была у Анхен только одна слабость.
   - К парикмахеру из соседней цирюльни, - сказал Шиншилла.
   - Как  женщину порядочную парикмахеры ее не волновали.  При всей эко-
номности, и даже скупости, питала Анхен слабость к торговцам всякой вся-
чиной, особенно к бродячим, то есть к офеням.
   - Ботала по офеням, - сказал Леснин.
   - Сами торговцы, равно как и парикмахеры, не привлекали Анхен; однако
удержаться от того, чтобы что-нибудь у них купить, она не могла. И тяго-
тела,  как  ни странно,  к предметам экзотическим,  в хозяйстве вовсе не
нужным и даже и совершенно лишним, словно с появлением купца...
   - Купца, торговца или офени? - спросил Леснин.
   - ...ее практичность улетучивалась,  - впрочем,  только до ухода тор-
говца,  далее Анхен снова превращалась в примерную прижимистую идеальную
жену. И вот появился в их уютном домике в немецкой слободе на Охте...
   - Да откуда ты взял, что на Охте была немецкая слобода? - спросил Ка-
медиаров. - Чушь какая.
   - Ведь это сказка! - вскричала я. - Не перебивайте, пожалуйста!
   - ...появился в их уютном домике на Охте,  с палисадником,  где цвели
анютины глазки, маргаритки и гортензии...
   - Господи, - сказал Хозяин вполголоса.
   - ...очередной торговец. Еще мальвы там цвели, хризантемы и рододенд-
роны,  - вызывающе сказал Сандро,  - а также росли тыквы, спаржа, ремон-
тантная клубника и пастернак.  И латук. Вот. И у очередного торговца ку-
пила Анхен восточный ковер,  арабскую маску и маленький флакон с притер-
той пробкою,  не желавший открываться,  о чем предупредил  ее  торговец,
продавший флакончик за бесценок; а на дне флакона была только одна капля
чернил.
   - С брачком изделие, - сказал Николай Николаевич.
   - А что такое арабская маска? - спросил Камедиаров.
   - А какого цвета были чернила? - спросил Леснин.
   Почему-то молчал Хозяин,  обычно с радостью отпускавший  замечания  в
таком духе. Как всегда, молчал Эммери.
   - А торговец был кто? - спросил Шиншилла. - Перс или китаец?
   - Полумавр, - сказал Сандро. - Национальность, вероисповедание и сек-
суальные пристрастия торговца не имеют значения.  Это вам не  психологи-
ческий роман. Торговец и есть торговец. Все флаги в гости будут к нам. А
арабская маска - маска,  коей прикрывает лицо бедуинка от сторонних наб-
людателей,  напоминает  маску венецианского карнавала;  однако наша была
волшебная. Речь пойдет сегодня не о маске, а о купленном у торговца вос-
точном ковре.  Почему вы, Эммери, так смотрите на меня? Прямо рублем по-
дарили.
   - Я полагаю,  Сандро, вы умеете читать чужие мысли, - отвечал Эммери,
- прежде я такой способности за вами не замечал. Я вас понял заново.
   - Вот именно!  - Сандро восхитился.  - Вы меня поняли!  Я читаю чужие
мысли, порнографические журналы и старые газеты.
   - Где же вы берете порнографические журналы? - спросил Шиншилла.
   - А чужих писем, - спросил Камедиаров, - вы, часом, не читаете?
   - Боже упаси. Ни чужих не читаю, ни своих не пишу. Что вы все переби-
ваете? На чем я остановился?
   - На ковре, - сказала я.
   - Да, и вот этот самый ковер совершенно зачаровал нашего немца...
   - Обрусевшего, - ввернул Шиншилла.
   - Который жил-был, - отозвался Леснин.
   - А как его звали? - спросил Камедиаров.
   - Ну,  хоть Ганс.  Ганс готов был часами разглядывать узоры ковра,  и
постепенно стало ему казаться,  что это не просто узоры, а некие письме-
на, и что он начинает вникать в их сокровенный смысл.
   - Анхен плакала!  - хором сказали Леснин, Шиншилла и Николай Николае-
вич.
   - Анхен,  совершенно верно,  плакала,  видя такое плачевное состояние
мужа, но ничего поделать не могла. Однажды ночью Гансу приснилось, что у
ковра начал отрастать ворс...
   - Какой еще ворс? - спросил Леснин.
   - Ковры-то,  ковры, - сказал Николай Николаевич, - когда азиатки сот-
кут,  верблюдам под ноги кидают, на тропы караванные, на дорожки к водо-
пою (знаете,  как по-арабски "путь к воде"? "Шариат"), чтобы лишний ворс
сбить и сделать ковер гладким. Нет, дорогой, это не легенда, это бытову-
ха, только тамошняя. У нас льны на снегу белили. И на росе под солнцем.
   - ...и когда Ганс встал на прорастающий ковер, очутился он в незнако-
мом месте, где было жарко, кругом песок, только горсть зелени - кустов и
деревьев - виднелась неподалеку.
   - Пятый час,  - сказал Хозяин,  прерывая собственное, несколько затя-
нувшееся,  на мой взгляд,  молчание, - пора расходиться, еще надо Ленхен
проводить.  Поскольку у нас впереди тысяча белых ночей,  спешить некуда,
Сандро, продолжите завтра.
   Квартира Хозяина была необычная. Едва сворачивали вы с набережной под
арку,  встречала вас врезанная в уступ этой арки дверь, предваряемая од-
ной ступенькою;  войдя, вы оказывались в крошечном помещении с вешалкой,
сундучком и зеркалом - клочок пространства, называемый Хозяином "вестиб-
люй";  крутая  узкая внутренняя лестница вела вас в собственно квартиру,
размещавшуюся то ли в бельэтаже,  то ли на втором этаже,  состоявшую  из
кухоньки,  притулившейся  наподобие  ласточкина гнезда под аркою и полом
своим спрямлявшей арочный свод (из кухонного окна  открывался  необычный
вид на мостовую Фонтанки, взгляд исподлобья, одни ноги прохожих и колеса
автомобилей,  вид на реку без реки), большой сравнительно комнаты с нор-
мальным видом на реку (включающим и реку,  и дома за ней, и небо), и ма-
ленькой библиотеки без окон вовсе,  заставленной с пола до потолка книж-
ными полками;  вход в нишу библиотеки завешен был большими шторами,  а у
стены,  противоположной входу, стояло старинное бюро, и на нем бронзовые
подсвечники - бегущие арапчата,  несущие свечные связки,  по три свечи у
арапчонка.
   Мы выходили, стараясь говорить тише, вся компания быстро растекалась,
а  двое или трое всегда провожали меня;  ко мне надо было идти в сторону
театра, польского сада, державинского дома - в нем-то я и жила. В садике
у театра и в польском саду цвела вовсю сирень,  лиловая краска белой но-
чи, лиловый ее запах.
   Тонкие и острые каблуки мои стукали по тротуару, белая ночь усиливала
звук,  и  в который раз кто-нибудь из моих спутников,  ночных непонятных
птиц,  читал мне нотацию либо лекцию о мокасинах, ичигах, лаптях и чувя-
ках,  придающих ходьбе бесшумность,  а женщине женственность.  "Была она
прекрасна и ходила как мышь".
   - Бегала!  - возражала я. - Нельзя быть прекрасной и бегать как мышь,
это противоречие.
   - Жизнь  и  есть противоречие.  Разве легче быть прекрасной и греметь
коваными подметками?  А зимой и вовсе фельдфебельские  сапоги  наденете,
Ленхен.
   - Ох,  качи, качи, качи, - шептал Шиншилла, - затрубили трубачи, зас-
тучали стукачи, прилетели к нам грачи.
   Было светло,  родители отсутствовали (о,  счастье!),  я приглашала на
кофий, но никто не пошел ко мне в гости. Дома ждала меня современная ме-
бель,  чешская люстра, полная грядущих событий, немецкие скатерти, почти
трофеи,  прибалтийский керамический сервиз на столе (я думала,  они зай-
дут),  идеально чистый новенький ковер во всю стену,  у которого вот  уж
точно ничего не отрастало,  о верблюдах слыхом не слыхивал. Я уснула мо-
ментально и спала как убитая. На практику я опоздала, но нас не сильно в
этом плане преследовали,  главное было сдать отчет, а по части отчетов я
слыла мастерицею.  Во-первых,  имелись в роду нашем писари (один волост-
ной,  другой военный) и петербургские чиновники; а во-вторых, правду го-
ворил Хозяин про бытующую пагубную национальную страсть  к  потемкинским
деревням.
   Я очень хотела услышать продолжение сказки про заплутавшего в восточ-
ном ковре обрусевшего немца и еле дождалась вечера.
   День отстоял томительно жаркий;  может, поэтому собирались все непри-
вычно вяло.
   Первым появился Николай Николаевич.  Он поведал Хозяину о предстоящей
командировке в Москву на очередной симпозиум, где, кроме его собственно-
го доклада, ожидаются и выступления его учеников; собирались явиться да-
же и заграничные физиологи.  Очки его блестели,  он был весьма  оживлен,
поглядывал на себя в зеркало,  предвкушал визит в Москве к какой-то Люд-
миле в "известный всем особнячок" и долго вспоминал меню последнего сво-
его ужина в особнячке,  а также обстоятельно разбирал, как надо готовить
фаршированного рябчика.
   - А случалось ли вам едать чибриков в соку? - спросил Николай Никола-
евич.
   - И не слыхивал.
   - Немудрено.  Я маленьким, бывало, капризничал, высматривал и вынюхи-
вал,  чем кормят,  и любимая тетушка выдумывала несусветные названия для
самых простеньких блюд.  Что это? - спрашивал я, с подозрением оглядывая
тушеные в картошке копченые косточки.  А это, миленький, чибрики в соку,
- ответствовала тетушка.
   - Прелестно! - сказал Хозяин.
   Вместо галстука носил Николай Николаевич почему-то бант, а из кармана
пиджака его неизменно торчал тонкий яркий носовой платок.
   Теплый тропический воздух плыл волнами из открытого окна.  Я услышала
тихий знакомый свист.
   - Эммери идет, - сказал Хозяин.
   У Эммери  была привычка насвистывать тихо сквозь зубы,  свист выдавал
его приближение,  предварял его,  как свистящий звук - появление змеи  в
конан-дойлевской, обожаемой мною "Пестрой ленте".
   Узколицый, легкий, молчаливый, Эммери садился в качалку и, раскачива-
ясь, смотрел в окно.
   - На что вы смотрите? - спросила я.
   - Просто смотрю, - отвечал он. - Я люблю оконные проемы.
   - А дверные? - спросил Николай Николаевич.
   - Дверные тоже.
   Мне казалось,  Эммери плохо понимал юмор, иронию, игру, столь ценимую
остальными  ночными  гостями  квартиры в подворотне;  он всегда сохранял
серьезность.
   - А лестничные? - не унимался Николай Николаевич.
   - Лестничные - нет.
   - Не любите?
   - Равнодушен.
   Пришел Шиншилла и принес связку бубликов и баранок "в духе  Машкова",
как выразился Николай Николаевич.
   - Но каков альтруизм,  - сказал Хозяин, - сам-то он этого не едал от-
родясь и не собирается.
   - Само собой,  - сказал Шиншилла,  - я вообщ