Ромен Гари.
    Жизнь впереди


   OCR: Anatoly Eydelzon



   Ромен Гари (Эмиль Ажар)
   Жизнь впереди
   Перевод с французского В. Орлова


   Сказали мне: "Безумным стал ты
   Из-за того, кого ты любишь".
   Ответил я: "Вся жизни сладость
   Одним безумцам лишь доступна".
   Яфи. Сад душистых трав

   Перво-наперво  сказку, что  на свой седьмой мы топали  пешком, и в этом
мадам Роза со всеми ее килограммами и  одной разнесчастной парой  ног полной
ложкой  черпала  повседневную  жизнь со всеми  ее горестями и заботами.  Она
напоминала нам об этом всякий раз,  когда  не жаловалась  еще на что-нибудь,
потому что  в  придачу  ко  всему была еврейкой.  Здоровье  у  нее тоже было
неважнецкое, и я, не откладывая на потом, скажу вам, что если кто и заслужил
лифт, так это мадам Роза.
   Когда я увидел ее впервые, мне было, наверное, года три. До этих  лет у
человека нет  памяти  и он живет в неведении. Неведение я потерял в возрасте
трех или четырех лет, и без него иной раз приходится туго.
   В  Бельвиле было полным-полно евреев, арабов  и черных,  но семь этажей
приходилось  топать одной мадам  Розе. Она говорила, что когда-нибудь так  и
помрет прямо на лестнице,  и тогда мелюзга хором принималась реветь, как оно
полагается, когда кто-нибудь помирает. Нас там  набиралось человек шесть или
семь, а то и больше.
   Поначалу  я не знал, что  мадам  Роза заботится обо  мне, только  чтобы
получать в конце каждого месяца чек. Когда  это  до меня дошло, мне было уже
лет шесть  или семь,  и меня здорово потрясло, что  я, оказывается, платный.
Я-то думал, мадам Роза любит меня  просто  так и мы друг для  друга  кое-что
значим. Всю ту ночь я проревел - это было мое первое большое горе.
   Мадам Роза заметила,  что я не  в себе, и  объяснила,  что родня там не
родня -  это  ровным  счетом  ничего  не  значит  и  некоторые  даже уезжают
отдыхать, а собаку бросают в саду на привязи, и каждое  лето  три тыщи собак
мрут вот так, лишившись привязанности. Мадам Роза посадила меня  к  себе  на
колени  и поклялась, что я ей дороже всего на свете, но я сразу вспомнил про
чек и с ревом убежал.
   Я спустился вниз, в кафе мосье Дрисса, и сел напротив мосье Хамиля - он
был бродячим  по Франции торговцем коврами и повидал в жизни всякое. Глаза у
него мировецкие  -  такие,  что творят  вокруг  добро.  Уже  когда  я с  ним
познакомился, он был очень старым и с тех пор только и знал, что старел.
   - Мосье Хамиль, почему вы всегда с улыбкой на лице?
   -  Так я каждый день  благодарю Господа  за  то, что он дал мне хорошую
память, малыш Момо.
   Мое имя Мухаммед, но все зовут меня Момо, чтоб короче.
   - Шестьдесят лет назад, когда я был молод, я повстречал одну девушку, и
мы с  ней полюбили друг друга. Это продолжалось  восемь месяцев,  потом  она
ушла  жить в другое место, а я все еще помню об этом, шестьдесят лет спустя.
Я ей говорил:  я тебя  не забуду. Шли годы,  и я  не  забывал ее.  Иногда  я
боялся, что  все-таки забуду,  ведь у меня было  еще  много жизни впереди, и
разве мог я дать себе слово - я, ничтожный человек,  когда Господь, глядишь,
возьмет да и сотрет все в моей памяти, ведь ластик-то в  его руках? Теперь я
спокоен. Джамилю я не забуду. Слишком  мало времени  мне остается -  я  умру
раньше.
   Я подумал о мадам Розе, помешкал немного и спросил:
   - Мосье Хамиль, можно жить без любви?
   Он не ответил. Он  отпил немного мятного чая, полезного для здоровья. С
некоторых пор  мосье  Хамиль  всегда ходил в серой джеллабе, чтобы  не  быть
застигнутым в пиджаке, когда его призовет Господь.
   Он посмотрел  на меня  и промолчал.  Должно быть, посчитал,  что я  еще
несовершенных лет и не должен знать. Мне в то время было  лет семь, а может,
и восемь, точно я  вам не скажу,  потому  что не был датирован, - ну, это вы
увидите потом, когда  мы  познакомимся  поближе, если вы  дадите  себе такой
труд.
   - Мосье Хамиль, почему вы не отвечаете?
   - Ты очень мал, а когда человек так мал,  некоторых  вещей ему лучше не
знать.
   - Мосье Хамиль, так можно жить без любви?
   - Да, - сказал он и опустил голову, словно ему было стыдно.
   Я разревелся.
   Долгое время я не знал,  что я араб, потому что никто меня не  обзывал.
Меня просветили на  этот  счет только в школе.  Но я никогда не дрался, ведь
бить человека всегда больно.
   Мадам Роза родилась польской еврейкой, но много лет боролась за жизнь в
Марокко  и Алжире  и  потому знала арабский не  хуже нас с  вами.  По тем же
причинам  она  знала еврейский,  и  у нас  дома часто на нем  разговаривали.
Большинство наших соседей  черные.  На  улице  Биссон есть три общежития для
черных и еще  два таких, где они  живут племенами, как привыкли в Африке. По
большей части это сараколе - этих больше всего - и тукулер(1), которых  тоже
хватает. На улице Биссон много и других племен, да только времени не  хватит
всех перечислять.  Остальная часть улицы  и  бульвара  Бельвиль  заселена  в
основном евреями и арабами. И так до бульвара Гут  д'Ор, а дальше начинаются
французские кварталы.
   Вначале  я не знал, что  у  меня  нет  матери,  и не  знал даже, что ее
полагается иметь. Мадам Роза избегала  говорить  об этом, чтобы  не наводить
меня на всякие мысли. Я не знаю,  отчего я  родился  и  как  все это  вообще
произошло. Мой приятель Махут, он на  несколько лет меня старше, сказал, что
вся  причина в гигиене. Сам-то  он  родился в Алжире, в Касбе(2),  и  только
потом  приехал во Францию.  В  Касбе  тогда  еще  не  имелось  гигиены, и он
родился, потому что там не было ни биде,  ни питьевой  воды - вообще ничего.
Этот  Махут узнал обо  всем куда позже, когда его  папаша вздумал перед  ним
оправдываться и клялся, что злого умысла тут  не было. Еще Махут сказал мне,
что теперь у женщин, которые борются за жизнь,  есть пилюли для  гигиены, но
он родился слишком рано.
   Мамаши забегали к нам раз-другой в  неделю, но всегда не ко  мне. Почти
все мы у мадам  Розы  были детьми шлюх,  и  те, уезжая порой на месяц-другой
бороться  за жизнь в провинцию, до  и  после непременно приходили  проведать
своих ребят. Вот я и начал терзаться из-за матери. Мне казалось, мать есть у
всех, кроме меня. У  меня начались колики  в желудке  и судороги - это чтобы
она пришла. На той стороне улицы был один парень с мячом, так он сказал мне,
что  его  мать  всегда приходит, когда  у него  болит  живот.  Живот у  меня
заболел,  и хоть  бы хны, а  потом начались судороги, и  тоже  напрасно. Для
пущей заметности я даже гадил повсюду в квартире. Без толку. Мать не пришла,
а мадам Роза  обозвала  меня арабским  ублюдком - в первый  раз, ведь она не
француженка. Я все орал  ей, что хочу  увидеть мать, и  еще несколько недель
продолжал  гадить  прямо  в  доме - в отместку.  В конце концов  мадам  Роза
пригрозила отдать меня  в Общественное призрение, если я не перестану, и тут
я перепугался, потому что Общественное призрение  - это первое, чем начинают
стращать детей. Я из принципа продолжал свое, но разве ж это жизнь? Нас ведь
тогда на  попечении у мадам Розы  было  семеро, и все взялись гадить со мной
наперегонки,  потому что  нет  больших  соглашателей, чем дети, и  под конец
кругом стало столько какашек, что мне так и не удалось выделиться.
   Мадам Роза  была  и  без  того  старая  и усталая,  и  чаша ее терпения
давным-давно переполнилась  за все те  годы,  что она  прожила еврейкой.  Ей
приходилось по многу раз на день натруженными ногами таскать на седьмой этаж
свои девяносто пять  килограммов, и когда она наконец входила  в  квартиру и
чуяла запах дерьма, то просто падала с сумками в кресло и принималась рыдать
вовсю, но ведь  и ее нужно понять. Французов пятьдесят миллионов  жителей, и
она говорила,  что  если б все они поступали,  как мы, то  даже немцы бы  не
выдержали и убрались восвояси. Мадам Роза близко  узнала  Германию во  время
войны,  но  все-таки  вернулась  оттуда.  Так  вот, она входила, чуяла запах
дерьма  и  начинала  вопить: "Это Освенцим!  Освенцим!" - потому  что в свое
время была депортирована в этот Освенцим, устроенный для евреев. Однако сама
она  по части  расизма  всегда держалась  безупречно.  Например,  у нас  был
маленький Мойше, так его она сколько  раз обзывала  вонючим "бико"(3), а вот
меня - никогда.  В  то время я еще не понимал  как следует, что  при всей ее
толщине душа у нее была тонкая.  В конце  концов я плюнул на это дело:  мать
все равно не приходила, но у меня еще долго бывали колики и судороги, и даже
теперь, когда я об этом подумаю, у меня иногда болит живот. После я пробовал
обратить на  себя внимание по-другому. Я  начал  промышлять в  магазинах: то
помидор стащу, то дыню. И все  ждал, чтобы кто-нибудь глянул в мою сторону и
заметил. Когда хозяин  выходил и давал мне  по шее, я принимался скулить, но
зато кто-то все же проявлял ко мне интерес.
   Однажды я стибрил в бакалейной лавке яйцо. Хозяйкой там была женщина, и
она увидела меня. Мне  вообще больше нравилось воровать у хозяек, потому что
одно про свою мать знал наверняка: что она женщина.  Иначе просто не бывает.
Я взял  яйцо и  сунул его  в  карман. Хозяйка подошла, и я дожидался  от нее
оплеухи в знак того, что  меня заметили  как  следует. Но она присела  возле
меня на корточки и погладила меня по голове. И даже сказала:
   - Какой ты милый!
   Поначалу я  подумал,  что этими  нежностями  она просто  хочет выманить
назад яйцо, и  крепко держал его в руке в  глубине кармана. Ей полагалось бы
влепить мне затрещину, как это делает  мать,  когда попадаешься ей на глаза.
Но эта женщина поднялась, пошла  к прилавку и принесла мне еще  одно яйцо. А
потом поцеловала меня. Тут  меня  обуяла такая  надежда, просто  слов нет. Я
проторчал перед этой  лавкой  все  утро. Сам  не знаю,  чего ждал. Время  от
времени  женщина улыбалась мне, а  я все стоял там с яйцом  в руке. Мне было
лет шесть или около того, и я думал,  что вот  это уже на всю  жизнь, а  мне
всего лишь  яйцо подарили. Я  вернулся домой и  весь день промаялся животом.
Мадам Розы не было, она ушла лжесвидетельствовать в полицию, ее попросила об
этом мадам Лола. Мадам Лола -  это перевертыш с пятого этажа, она работает в
Булонском лесу, а перед тем как стать перевертышем, была  чемпионом по боксу
в  Сенегале  и  недавно  здорово  отделала в  лесу одного  клиента,  который
некстати  сунулся со своим садизмом, - откуда ему  было  знать.  Мадам  Роза
пошла свидетельствовать,  что  в  тот вечер они  были с мадам Лолой в кино и
потом вместе смотрели телевизор.  Про мадам Лолу  я  вам  еще расскажу,  это
человек и впрямь не как все - такие бывают. Я ее очень за это любил.
   Дети все  очень  заразительные.  Стоит завестись  одному,  как  тут  же
появляются  другие. В то время нас у  мадам Розы было семеро.  Двое, правда,
были приходящими: мосье Мустафа, всем известный мусорщик, приводил их утром,
перед шестичасовыми отбросами, за неимением жены,  которая отчего-то умерла.
Под вечер он  забирал их к себе и заботился  о них сам.  Из постоянных  были
Мойше, у  которого возраста еще  меньше, чем у меня;  Банания,  который  все
время  улыбался,  таким  уж  радостным  уродился;  Мишель,  у которого  были
когда-то родители-вьетнамцы и которого  мадам Роза вот  уже  год - с тех пор
как за  него перестали платить,  -  собиралась завтра же выставить за дверь.
Эта еврейка была славная женщина, но и у нее были  пределы. Часто случалось,
что женщины уезжали  бороться за  жизнь  в далекие края,  где за это здорово
платят,  и  оставляли  своего  ребенка  мадам  Розе, а сами  никогда  уже не
возвращались. Просто уезжали, и с концами. Обычная история: дети, от которых
не сумели вовремя избавиться и в которых  нет надобности.  Иногда мадам Розе
удавалось поместить их в семьи, которые чувствовали себя одиноко и нуждались
в ком-то, но это было непросто,  потому что есть всякие законы. Если женщина
вынуждена бороться за жизнь, то не имеет  права на родительство  - так велит
проституция.  Вот она, боясь  потерять  работу, и прячет свое дите, не желая
видеть его призретым. Она сдает ребенка на  хранение к людям, которых хорошо
знает и которые умеют помалкивать. Обо всех, кто на моих глазах прошел через
руки мадам Розы, и не расскажешь, но таких, как я, осевших там окончательно,
было мало. После меня самыми долгосрочными были Мойше,  Банания и вьетнамец,
которого в конце  концов взяли в ресторан на улице Мосье ле Пренс и которого
я теперь и не узнаю при встрече, так это далеко.
   Когда я начал требовать мать, мадам Роза обозвала меня юным вымогателем
и что все арабы такие: дай им палец, так они всю  руку норовят отхватить. На
самом  деле мадам Роза была вовсе не  такая и говорила так только по причине
предрассудков, и  я знал, что  меня  она любит  больше всех.  Но как  только
заблажил я,  загорланили и все остальные, так что мадам Роза оказалась лицом
к лицу с семью мальцами,  которые один громче другого требовали себе  мамаш.
Тогда  она присоединилась к нам, и мы устроили самую  настоящую коллективную
истерику.  Она принялась рвать на себе  волосы, которых у  нее уже почти  не
было, и от  неблагодарности у нее полились слезы. Она закрыла  лицо руками и
продолжала реветь, но этот возраст не знает жалости. Со стен даже штукатурка
посыпалась, но не от рыданий мадам Розы, она просто отработала свое.
   Волосы  у мадам  Розы  были  седые  и вовсю выпадали,  потому что  тоже
отработали свое  и не  особенно держались  за свое  место.  Она страсть  как
боялась  облысеть - это  ужасно  для  женщины,  у которой  и  так  мало чего
осталось. Правда, задницы и грудей у нее хватило бы на  пятерых, и, смотрясь
в зеркало, она широко улыбалась, словно старалась понравиться себе самой. По
воскресеньям  она, вся расфуфыренная,  в рыжем парике, отправлялась  в сквер
Болье, где этакой щеголихой просиживала по нескольку часов. Красилась она по
многу раз на день, тут уж ничего не  поделаешь. В парике и с краской на лице
сама она  не так  бросалась в глаза, а  еще мадам Роза  всегда расставляла в
квартире цветы, чтобы вокруг нее было покрасивей.
   Успокоившись,  мадам  Роза  затащила   меня  в  уборную,  где  обозвала
заводилой и сказала, что заводил всегда наказывают тюрьмой. Еще она сказала,
что моей матери известны все мои  проделки и если я хочу когда-нибудь быть с
ней, то  должен  вести  чистую  и праведную жизнь  без детской преступности.
Уборная была крохотная, так что мадам Роза из-за своей ширины целиком там не
помещалась,  и даже занятно было видеть столько много всего у такой одинокой
женщины. Думаю, внутри всего этого она чувствовала себя еще более одинокой.
   Когда на  кого-нибудь из нас переставали приходить чеки, мадам  Роза не
выбрасывала виновника за  порог. Так обстояло дело с Бананией - отец его был
неизвестен, и  потому его не  в чем было упрекнуть, а  мать посылала немного
денег от случая к случаю. Мадам Роза крыла Бананию почем зря, но тому на это
было наплевать, потому как  у него  не было ничего, кроме своих трех лет  да
улыбки. Думаю, самого Бананию мадам Роза  еще отдала бы  в Призрение, но  уж
никак  не его  улыбку, а  раз  одно без другого  существовать не  могло,  ей
пришлось  сохранить  обоих.  А меня  отрядили водить  Бананию в  африканские
общежития на  улице Биссон, чтобы он  видел  черноту,  - на этом мадам  Роза
стояла твердо.
   - Ему надо видеть черноту, иначе потом он к ней не привыкнет.
   И вот я брал Бананию и вел его к соседям. Все ему были рады, потому что
у этих людей семьи остались в Африке, а один ребенок всегда наводит на мысль
о другом. Мадам Роза понятия не имела, кем был Банания, которого  еще  звали
Туре: малийцем, сенегальцем, гвинейцем или кем-нибудь еще, - его мать, перед
тем как  уехать  в  дом терпеливости в  Абиджан, боролась  за жизнь на улице
Сен-Дени,  а при таком ремесле поди-ка разберись. Мойше - тот тоже был очень
непостоянен по части  платежа, но  тут уж  руки у  мадам Розы  были связаны,
потому  что  такие  вещи,  как  Общественное  призрение,  промеж  евреев  не
делаются. На меня же в начале каждого месяца приходил чек на триста франков,
и я был неуязвим. Думаю, у Мойше-то мать была, да  стыдилась: ее родители ни
о  чем не подозревали, она была  из хорошей  семьи, и вдобавок Мойше родился
блондином с  голубыми  глазами и без ихнего приметного носа, а тут уж никуда
не денешься, стоит только на него посмотреть.
   Мои железные три сотни  в месяц  внушали  мадам Розе уважение.  Мне шел
десятый год, у меня даже появились признаки созревания - для  этих дел арабы
созревают раньше всех. Поэтому я знал, что мадам Розе я представляюсь чем-то
надежным и она хорошенько подумает, прежде чем спустить на меня собак. Так и
произошло тогда  в  уборной, когда мне было шесть лет.  Вы скажете, я что-то
путаю с годами, но это не  так: когда до этого  дойдет,  я объясню, как враз
постарел на четыре года.
   - Послушай, Момо, ты старший  и  должен подавать пример, так больше  не
устраивай  мне  тут  бардак со своей мамашей.  Ваше  счастье,  что  вы их не
знаете, своих  мамаш, потому что годы ваши нежные, а это такие шлюхи, просто
спасу нет, в страшном сне такого не привидится. Ты знаешь, что такое шлюха?
   - Это кто борется за жизнь передком.
   - Хотела бы  я  знать, где ты  нахватался таких  мерзостей, но  в твоих
словах много правды.
   -  А  вы тоже  боролись  за  жизнь,  мадам Роза, когда были  молодой  и
красивой?
   Она улыбнулась: приятно услышать, что и ты была молодой и красивой.
   -  Ты славный мальчуган, Момо,  но давай-ка  угомонись.  Помоги  мне. Я
старая и больная женщина.
   И так уже после Освенцима у меня в жизни были сплошные неприятности.
   Она   была  такая  грустная,  что   даже  незаметно   было,  какая  она
страхолюдина. Я обнял  ее за шею  и поцеловал. На улице ее называли женщиной
без сердца, и у нее и в самом деле за  душой не было ничего и никого, кто бы
о ней позаботился. Она продержалась без ничего за душой шестьдесят пять лет,
и бывали минуты, когда ей стоило простить все, даже бессердечность.
   Она так ревела, что мне захотелось пописать.
   - Извините, мадам Роза, я хочу пописать. После я сказал ей:
   - Ну ладно, мадам Роза, я понял, что с матерью у  меня дело швах, тогда
можно у меня вместо нее будет собака?
   - Что-что? По-твоему, тут только собаки  и  не хватает!  А  чем мне  ее
кормить? И кто будет присылать на нее чеки?
   Однако  она  ничего  не сказала,  когда я  умыкнул пуделечка,  серого в
завитушках, из собачьего питомника на улице Кальфетр и привел в дом. Я зашел
на псарню, спросил,  можно ли мне погладить  пуделька, и  хозяйка  дала  мне
щеночка, потому что я поглядел на нее как надо. Я взял его, гладил-гладил да
и задал деру. Что я умею, так это бегать. В жизни без этого никак нельзя.
   И хлебнул же  я горя с этим пуделем! Полюбил я его  -  ну просто  спасу
нет. Да и  остальные тоже, кроме разве что Банании, которому  на  него  было
ровным счетом  наплевать, он и так был счастлив, безо всякой причины, да я и
не видел ни одного черного, чтоб был счастлив по причине. Я все время таскал
щенка  на  руках, но мне  никак не удавалось подобрать  ему имя. Стоило  мне
подумать о каком-нибудь  там Тарзане или  Зорро, как появлялось чувство, что
где-то ждет имя, которое еще ничье. В  конце концов я остановился на Супере,
но не  окончательно, с  правом замены, если найду что-нибудь получше. К тому
времени во мне много чего скопилось, и я все отдал Суперу. Не знаю, что бы я
без него делал, это и впрямь было для меня неотложно, не то я, видно, кончил
бы за решеткой. Теперь и я что-то значу,  думал я, когда его выгуливал, ведь
я - это все, что у него есть на свете. Я его так любил, что даже  отдал. Мне
было уже лет девять или что-то в этом роде, а в  таком возрасте все люди уже
думают - кроме, наверное, счастливых. Добавлю, что у  мадам Розы, не в обиду
ей  будет сказано, было  не сладко, даже когда ты  привычный. Поэтому, когда
Супер начал расти для м