Игорь Гергенредер.
    Селение любви


     © Copyright Игорь Гергенредер
     Email: igor.hergenroether@epost.de
     Date: 21 Nov 2001
     Сборник "Близнецы в мимолетности"


     Повесть


     "Про деянья или про дух,
     про страданья или про страх.
     Вот и вся сказка про двух..."

     Виктор Соснора.
     "Гамлет и Офелия"



1.


     Их окно  открыто  в ночной двор, там  ни ветерка,  и  воздух  в комнате
недвижный,   жаркий.   Два   нагих  тела  на   кровати   время   от  времени
пошевеливаются. Она раскинулась навзничь у стенки, левая  рука замерла подле
его бока.  Он погладил ее  запястье, нежно  перебрал  безжизненные пальцы и,
приподняв, положил руку себе на пах.
     Женщина обессиленно прошептала:
     - Не тревожь спящего...
     Мужчина стал поглаживать ее левую ногу, затем под его ладонью оказались
короткие жесткие волосы. Она егознула.
     - Разве мы не устали до невозможности?
     Он моляще прошептал ей в ухо:
     - Миленькая... а?..
     Она потеребила пальцами то, чего они касались, и бросила:
     - Будем спатеньки.
     Он, однако, продолжал  поглаживать, где всего чувствительнее, и ее ноги
стали  потираться одна о другую, ягодицы заелозили по постели. Комнату будто
переполнил  жаркий вихрь, от которого  кровь густеет, и ее  ток  дробится  в
заманчиво-вяжущие толчки.
     - Ого! Я не ожидала...
     Он сделал глубокий вдох, как если бы тихая обаятельная слабость дерзала
не уступить действию.
     - Нет! В самом деле, устал... - и отвалился набок.
     Ветхозаветный покой - улыбка  мирного отвлечения - неминуемо изживается
текущим  мигом:  вечно новым жизнерадостно-грозным  пульсом.  Она пружинисто
привскочила,  блестя глазами  в  темноте: казалось, чуть - и  сбросит  его с
кровати.  Он вдруг всхохотнул как бы украдкой, принялся тискать ее,  подмял,
но она толкнула его руками в живот:
     - Перестань! Превратил в балаган. - Поднялась, согнала  его с постели и
стала приводить ее в порядок, расправляя простыню: - Мокрая - хоть выжми!
     Потом, встав  к нему спиной,  прижавшись  задом,  закинула назад  руки,
притискивая  его к себе, и медленно опустилась на кровать коленом.  Давление
сопротивляющихся секунд вскипятило жизнь,  это был  ее юг с его исступленным
шепотом,  вкусом огня  и мятежным восторгом, когда наготе  столь убедительно
кивает целомудрие...
     Проснулись от  жужжания мух. Жмурясь в слепящем утреннем свете,  ходили
нагишом по нищенской, с голыми стенами, комнате, умывались, чистили зубы над
мятым цинковым помойным ведром и говорили о... любви. Он сказал:
     - Я хотел бы, чтобы он тоже обожал целовать в ложбинку над поясницей...
     - Не все от этого балдеют.
     - Ну почему? И еще я хотел бы... - он прошептал ей  что-то в самое ухо,
оба прыснули.
     Потом она сказала:
     -  А  я  не  про  это  думаю.  Лишь  бы  у  него  все  было  настоящее,
незамаранное.
     Она среднего роста,  ладная, с красивой  чистой кожей, стриженая. Он не
выше  ее, сухого сложения, но мускулистый. Ей двадцать  шесть, ему тридцать.
Оба  русоволосые,  с   прямодушными   лицами,  сейчас  немного  рассеянными,
тягостно-сладкими. С  подкупающей прелестной  непринужденностью  она  начала
было надевать трусы -  он  задержал ее руку, встал вплоть, обхватил ее голое
тело и прижал к своему.
     - При нем уже не сможем так вольготно... как же мы будем?
     - Втихую!
     Она ощутила бедром и шепнула:
     - Ну нет! Уже день... - Тем не менее глубь ее зрачков поразил встречный
огонек.  Смущенность ресниц  перешла в  улыбку  стиснутого  рта, и произошла
сдача, прорвавшись  коротеньким  вздрогнувшим  смешком:  -  Ходчей! -  Двоих
затопил разгул безбрежного простора, хотя они были в четырех стенах.
     Они едва успели отереть пот смоченными в воде полотенцами, как со двора
донеслись шаги, голоса.
     - Это к нам! - мужчина бегом принес ей сарафан, поспешно натянул брюки.
     В дверь постучали.
     ...Компания  в комнате переговаривается  приглушенными  голосами, часто
переходят и вовсе  на шепот.  Речь о  чем-то незаконном, о  крупной  взятке;
готовится какой-то рискованный обман  государства. Молодой мужчина с  черной
короткой ухоженной бородкой, его называют Евсеем, произносит:
     - Идея - чтобы сохранить добро! Я за него готов горло перервать!
     Его энергично поддерживают.  И намекающе,  не договаривая:  о  том, что
"нетронутость  первостепенна",   "миг  первой  близости  должен   бесконечно
цениться",  причем  "риск  есть  и  будет"  и  они,  здесь собравшиеся,  "не
гарантированы от нежелательного..."
     Можно  догадаться, что  за  уголовщина выпекается сейчас. Хотят  купить
живой товар, по вероятности, малолеток, и открыть подпольный притон...
     - Считайте деньги! -  предложил пожилой  коренастый еврей,  возбужденно
запуская пятерню в свои беспорядочные седые кудри.
     Хозяйка  комнаты  вскочила и  предусмотрительно  занавесила  окно. Люди
деловито достают из карманов деньги, кладут на стол.
     - Кто будет считать? Вы, Зяма? Вы, Евсей? - торопливо сказал пожилой.
     - Давайте вы, Илья Абрамович, - попросил  его чернобородый, затягиваясь
папиросой "Казбек".
     Илья Абрамович  тут  же обеими  руками  придвинул  к себе кучку  купюр.
Описывай  происходящее  тот,   кто  более  прытко,  чем  автор  этих  строк,
управляется с  пером, он дал бы читателю почувствовать, каким огнем сверкали
темно-карие еврейские  глаза,  как  выражалась хищность в движениях  быстрых
хватких пальцев,  сортирующих  засаленные банкноты.  Не отрывая  взгляда  от
денег, делец подытожил:
     - Имеем! Имеем столько, сколько нужно.
     Кто-то предложил:
     - Можно и за успех?
     На  столе появилась  бутылка  водки,  хозяйка поставила  посуду,  какая
нашлась:  стаканы, стопки, чайные чашки,  металлические кружки.  Но  заедали
водку не чем-нибудь,  а осетровой икрой, черпая ее суповой ложкой из большой
банки, которую передавали друг другу. Хлеба ели совсем мало.
     Комната,   где  компания  предавалась  своему   занятию,  находилась  в
приземистом каменном бараке. Бараки тянулись, образуя  убийственно тоскливую
улицу;  иногда   попадались  один-два,  три   частных  домишки,   окруженные
деревянными заборами. Асфальта  нет и в  помине -  растрескавшаяся на солнце
земля,  рытвины,  заполненные  пылью.  Во  дворах параллельно баракам  стоят
убогие  сараи, разделенные на отсеки; каждый  закреплен  за жильцами той или
иной  барачной  комнаты. Позади сараев над  выгребными  ямами, над мусорными
ящиками тьма жирных мух  дрожит в звенящем  гуле,  похожем  на могучий стон.
Однообразие  пустыря  скрашивает  общественный  нужник  -  дощатая  длинная,
побеленная известью будка, также разгороженная на отсеки.
     Вы  найдете в  поселке приплюснутое  землебитное с  претолстыми стенами
здание,  ему  сто  лет,  теперь оно зовется  - клуб "Молот".  На афише можно
прочесть, что вечером здесь показывают фильм "Судьба человека".
     Очень важное строение поселка имеет форму куба, два  его небольших окна
забраны решетками; это магазин. Тут продаются  хлеб, водка, перловая  крупа,
соль, спички.
     Ну, а если  взглянуть на шероховато-тощее селение с  высоты? Вы увидите
вокруг него  поросшую ковылем и черной полынью  равнину без единого деревца.
Километрах в двух к югу сверкает на жгучем солнце вода. Вы примете водоем за
речку, но  это не речка, а, как говорят  местные, - "протока". К юго-востоку
она  мельчает и, разливаясь  вширь, превращается  в  грязное  болото.  Но  к
северо-западу  тянутся на некоторое  расстояние удобные для купанья песчаные
берега, далее по сторонам протоки раскидываются сплошные камыши.
     Вернемся, однако, в комнату,  где некое уголовное дельце  подогревается
водочными парами.  Тот,  кого  называли Зямой, проглотил  ложку черной икры,
снял очки и, протирая их, спросил хозяина:
     - Когда понесете?
     Хозяин посмотрел на пожилого еврея.
     - Сегодня  и  понесем! -  бросил Илья Абрамович  и вдруг  чутко  дернул
головой к окну.
     Хозяйка отодвинула занавеску, выглянула  наружу: - Кышь! - и обернулась
в комнату: - Курица у нас под стенкой рылась.
     Илья Абрамович успокоенно кивнул:
     - То-то мне слышится...



2.


     Мне слышится: "Валтасар! Валтасар!"
     Я  весь   -   предчувствие  какого-то  светлого  торжества;  взрываемый
волнением, стою перед вкрадчиво колыхающимся занавесом: сейчас я сорву его -
и в  счастье закричу  на весь мир! Тянусь, тянусь  медленно, чтобы  продлить
предвкушение... но пора рвануть - а руки мои падают; подымаю руки -  и вновь
они повисли бессильно. "Витал сан... Виталь Алексан..."  Я еще не проснулся,
но отодвигаю висящую перед лицом цветастую материю и вижу новую мою комнату,
в дверь заглядывает мужчина,  его нос загибается кверху,  как носок туфли из
восточных сказок.
     - Виталий Александрович где?
     Молчу, не опомнившись от  счастливого сна.  Мужчина  приблизился к моей
кровати, отделенной ширмой от остального пространства комнаты.
     - Ты кто?
     Он повторяет вопрос. Странная белесая блуза, прошитая красными нитками:
кажется - блуза  искрится.  Вспомнилось  где-то услышанное:  "На  нем  сияли
ризы..." - и я решил, что человек - в ризе.
     -  А?  Кто  ты?  -   он  изучающе   смотрит  на  прислоненный  к  стулу
ортопедический  аппарат  из  кожи и металлических планок, который я  ношу на
ноге.
     - Из имени Николая Островского, - ответил, наконец, я.
     - Кхы! Ты знаешь, кто такой Николай Островский?
     - Знаю.
     - Как же ты можешь быть из его имени?
     - Я из учреждения... - говорю насупившись.
     - А-а-а... - мужчина  пытается  разглядеть  меня под простыней.  - И  я
тоже... в детстве... из учреждения... - он сложил на груди руки, лицо у него
сделалось загадочное. - У меня сверхъестественная биография!..
     - Паша! - крикнул за дверью старый женский голос.
     Мой гость отчаянно  сгримасничал. В дверь  просунулась женская голова с
такими  косматыми, торчащими книзу бровями, что женщина щурилась,  чтобы они
не лезли в глаза.
     - Ты здесь! Паша, когда ты прекратишь фокусы?!
     - Фокусы?
     - Ты знаешь! - входя в комнату, так гневно это сказала,  что  я ждал  -
она в  него плюнет. Она вдруг  повернулась  ко мне, добро-добро  улыбнулась.
Потом  опять  воззрилась на человека в ризе, и  я снова подумал - вот сейчас
расцарапает ему лицо.
     - Ты чего сказал Марфе Дмитриевне?
     - Идите вы  в это дело вместе с Марфой Дмитриевной!  - закричал мужчина
попятившись.
     - Ах ты!.. ах-х... - женщина чуть не схватила мой аппарат.
     - Агриппина! -  мужчина  воскликнул торжественно,  указывая  на аппарат
пальцем. - Ты сломаешь ребенку вещь, Агриппина!..
     Она с опаской потрогала аппарат:
     - Тяжесть какая! С ума сошли - надевать на детей...
     Мужчина повеселел:
     - Рацуха! Зато премию огребли!  Вот и  Федору  поставили  искусственное
горло, а у него почки заболели.
     - От водки, - сказала женщина.
     - От горла!
     Он хотел добавить, но я перебил, обидевшись за мой аппарат:
     - Мне дядя Валя делал! Он самый лучший мастер, у него на выставке...
     - Валя, Валя, Валя...  -  гость важно смотрел на  металлические планки,
винты  и  вдруг,  в  суровом  неудовольствии,  спросил:  -  С  шестимесячной
завивкой?
     Я прошептал озадаченно:
     - Нет...
     - Ну, так и есть, я ее знаю!
     - Паша! - яростно  сказала  женщина. -  Уходи отсюда,  Паша,  не доводи
меня, а то будешь бедный!
     - Ну, знаешь ли! - мужчина замигал, посапывая, и, возмущенный, вышел.
     - Олежечка, - сказала мне женщина, хотя зовут меня совсем не Олежечкой,
- ты сейчас оденешься, моя хорошая, а я принесу тебе закусочку.
     Она ушла, а я впился зубами в подушку от жалости, что не досмотрел сон;
у меня потекли слезы - так невыносимо жаль было неразъяснившегося счастья!


     * * *


     Этот  сон повторится  через  шесть  лет,  когда мне будет четырнадцать.
Повторится несколько ночей подряд перед тем, что так пронзительно врежется в
мою жизнь.



3.


     Я вложил  мою высохшую левую  ногу  в  аппарат,  зашнуровал его,  надел
сатиновые шаровары взамен больничных штанов: сегодня, вернее, вчера вечером,
когда меня привезли в эту  комнату,  началась моя новая жизнь. Меня усыновил
замдиректора нашего лечебно-учебного учреждения  для физически неполноценных
сирот Виталий Александрович Пенцов.
     Мне уже исполнилось восемь, я и мой новый отец знали - я не смогу звать
его  папой. Называть Виталием  Александровичем было тоже неудобно. И сегодня
утром я решил его звать приснившимся необыкновенным именем Валтасар.
     Умный,  занятый  делом  каждую минуту, он,  даже когда ел, клал на стол
несколько  книг, из которых торчали разноцветные  закладочки, и его  рука то
макала яйцо  в  соль, то  открывала книгу  на закладочке;  голубые подвижные
глаза попеременно взглядывали в книгу, в тарелку и опять в книгу...
     Он   все   время  учился;   незадолго  до   моего  усыновления  окончил
аспирантуру.
     Итак я стал, вместо моей, носить его фамилию - Пенцов. Но эстонское мое
имя осталось - Арно. В школу я буду ходить обычную, со здоровыми детьми.


     * * *


     Поселок,  чьим жителем я сделался, был почти в  часе езды от старинного
города, что  расположился в  низовьях  реки, впадающей в Каспий.  Валтасар и
Марфа, хирург городской  клиники, добирались  до мест работы в  тряском,  до
отказа набитом автобусе. Они боролись за пространство для умеренных движений
в жуткой связанности жизни, и их отмечал дар - слышать звон родника...
     Впоследствии,  с  ощущением всей  полноты сознания, я  представлял  две
человеческие  точки  с  огромным,  уместившимся  в  них миром.  Воспоминания
неизменно доносят до моей  нынешней  секунды  пронзительное  нежелание  быть
просто  материей  и   не  менее  терзающий  страх  растительного  быта,  что
перегорали в  почти  исступленную  неутомимость,  с  какой Валтасар  поливал
насаженные перед окном  кусты кизила.  За  ними  тесно торчали серые прутья,
перепутанные  повителью.  Вправо   и  влево  раскинулся   двор,  окаймленный
непролазными  зарослями  донника, тархуна,  конопли.  По нему  бродят  куры,
изредка пробежит крыса.
     В нашем  густонаселенном  бараке первыми  познакомились  со  мной Павел
Ефимович, продававший в  киоске газеты, и его жена Агриппина Веденеевна. Она
принесла мне пирожок с повидлом. Я уже собирался откусить кусочек, как вошел
Валтасар.
     - Так. Начинаем день с удовольствий?
     - Доброе утро, - сказал я тоскливо и положил пирожок.
     -  Доброе, доброе... - произнес Валтасар с  терпеливым  неодобрением, в
котором  понималось: "Ну  вот, плюем  на гимнастику, вместо горячего хватаем
сладкое..."
     Он  был  не  один -  за  ним  вошла,  по обыкновению озабоченно, слегка
наклоняясь  вперед, Марфа.  Она  всегда морщится,  слыша  свое имя, и хочет,
чтобы  ее, на худой конец,  звали  Марой. Я  побаиваюсь обращаться к ней без
отчества - ведь она хирург, она  делает  операции, а  что  для таких, как я,
может быть страшнее?.. После операции  тебя рвет, два-три месяца надо лежать
в гипсе.  Марфа работала не в нашем учреждении,  но  часто  у нас бывала, мы
знали - на самые тяжелые операции отвозят к ней в клинику.
     Она  подошла   к   моей   койке,   ткнула   кулаком  в   матрац,  стала
многозначительно глядеть на мужа.
     - Ну и?..  - спросил он безразлично,  но под безразличием чувствовалась
робость.
     - Мягко! - заявила она тоном вынужденной сдержанности, до скрипа вжимая
матрац в койку. - Больной всю ночь проспал на мягком!
     В  учреждении неукоснительно, словно в странной страсти  вылечить нас и
именно  этим,  подкладывали  нам  под  матрацы  фанерные  щиты.  И  врачи, и
медсестры,  и  няньки  с ревностной  важностью  относились  к  исключительно
любимой мере.
     Валтасар нагнул голову, потер рукой шею.
     - А ты куда смотрела? Ты же была вчера тут!
     - Вчера - это в одиннадцать ночи! Почему, после невозможного дня, я еще
и...
     - Потому что давать советы  все мастера, а  быть ответственным... -  он
упер испепеляющий  взгляд в спину Агриппине Веденеевне, которая, до того как
проворно пуститься из комнаты, стояла в молчаливой скорби.
     -  Почему это  я ответственна  за  постель? - спросила  Марфа  едко,  с
вызовом отставив ногу.
     - Потому что... потому что это твоя сфера...
     - Да? А я считала, что моя сфера - операционная.
     - И операционная, и постель, и... морг.
     -  Морг?.. - внезапно  губы у  нее  искривились,  задрожали, она,  ярко
побледнев, отвернулась к окну.
     Валтасар  поглядел на меня с  насильственной самоуверенностью, хмыкнул,
развел  руками,  что  надо  было  понимать:  "Вот  так  мы сами вызываем  на
резкость, а потом обижаемся и плачем". Он подошел к жене, нежно ей  зашептал
- я разобрал: "Малыш..." Между тем она на каблуках заметно выше его.
     -  Хамство  -  намеки с  моргом! -  запальчиво  отмахнулась  она, потом
повторила  сказанное,  но  уже  другим  тоном,  означавшим:  "Хорошо, что ты
извиняешься, но, как хочешь, а такие шутки непростительны".


     * * *


     Впервые в жизни я  завтракаю не с гурьбой детей, а с двумя взрослыми. Я
потрясен:  до чего вкусной оказалась горячая пшенная каша, сваренная с мелко
нарезанной  вяленой  воблой!  Поглядываю  на   взрослых:  их  немногословие,
непоколебимо-серьезный  вид  одушевляют  поедание пищи  настроением  деловой
внушительности.  Стараюсь  быть  чинным  и  терзаюсь:  не  нахальство  ли  -
попросить добавки?.. Вдруг Марфа, бросив: - Не возражай! - накладывает в мою
тарелку еще каши.
     Я  расцвел  весельем,  которое впервые  в  моей жизни не было одиноким.
Когда она спросила, чего мне хочется на десерт, попросил  лакомство, о каком
бесплодно  мечтал  в  учреждении:  ржаной  хлеб   с  подсолнечным  маслом  и
сладким-сладким чаем.
     - Интересный вкус! - отметила она с вдумчивостью сомнения.
     Наблюдала,  как  я  обмакиваю  хлеб  в  блюдце  с  маслом,  подсаливаю,
откусываю,  запиваю приторно сладким  чаем - и неожиданно  чмокнула  меня  в
щеку.
     - А белый хлеб со сливочным маслом ты никогда не ел?
     - Ел. По праздникам.
     Она переглянулась с Валтасаром.
     - Будешь ежедневно есть!
     От  небывалой  сытости стало  скучно:  нельзя, как у нас  в учреждении,
сыпануть кому-нибудь соли в чай.
     Марфа,  как  бы  сосредотачиваясь  на  тревожном,  обратилась  к  мужу,
требовательно постукивая ложкой по чашке, на которой нарисован заяц:
     - Наш  словоохотливый сосед в э-ээ...  феерической куртке...  Раньше он
мне рассказывал - всю войну был разведчиком, а вчера объявляет - он летчиком
на этом... на боевике...
     -   На   штурмовике,  -  поправил  Валтасар   с  выражением   нарочитой
внимательности.
     - Да. И якобы немцы кричали: "Ахтунг, ахтунг! Спасайтесь кто может -  в
небе Черный Пауль!" А завтра скажет - был танкистом.
     - Ну и что - безобидно.
     - Когда  взрослый так  лжет и  постоянно?..  Надо оградить Арно от этой
семейки!
     - Попробуй - в бараке, с  общей кухней!  И не собираюсь - пусть все как
есть.
     Марфа прищурилась, выговаривая ядовито вопрос:
     - В чем тогда твоя роль?
     - Вмешиваться лишь при обстоятельствах особенного рода...



4.


     После завтрака,  не мешкая, Валтасар вывел  меня, как  он  выразился, в
естественные условия, то  есть во  двор. Перед  нами  тотчас оказалась толпа
мальчишек: они бросили турник, сломанный велосипед, волейбол.
     - Здравствуйте,  Виталь  Саныч!  -  вежливо  сказал  самый  старший,  с
волейбольным мячом под мышкой.
     - Привет, - сухо обронил Валтасар. - Вот... Я вам привел моего сына.
     Мальчишки  переглянулись: я понял - у них с ним  уже  был  разговор обо
мне.
     - Гога, - степенно сказал Валтасар старшему. - Вот, я вам его доверяю.
     Мальчишкам  явно  понравилось,  что меня  им  дов