Анатолий Гладилин.
    Тень всадника.

OCR: Charmant, январь 2001 г.

1995-2000 г.

(c) А.Т.Гладилин, 2000. Роман

Пролог

Тяжелые, ленивые капли еще сыпались с неба, бельгийский дождик встречал у
границы, но золотисто-желтый луч прорезал брюхатое облако и оживил зеленый
пологий холм, на вершине которого, за белой каменной часовней, темнел лес.
В мирном, буколическом пейзаже солнечный луч высветил роту солдат в синих
мундирах французской армии, роту, построенную в два ряда, там, где
глянцево-коричневая дорога начинала взбираться на холм. Перед ротой, через
дорогу стоял человек в новеньких черных сапогах, правда, уже заляпанных
глиной, в походной офицерской форме, и с плеч его свисали сорванные погоны.
Только что командир батальона, морщась и прикрывая ладонью бумагу от капель
дождя, зачитал лейтенанту Шарлю Мервилю смертный приговор. Расстрелять
лейтенанта должны были солдаты его роты. Однако внезапный голубой просвет в
небе и солнце, разом согревшее лицо, показались лейтенанту добрым
предзнаменованием и вселили в его сердце сумасшедшую надежду.

Впрочем, вопреки здравому смыслу, лейтенант не терял этой надежды ни на
минуту. Вчера заседал революционный трибунал, приговор был очевиден, но
лейтенант прошагал всю ночь из угла в угол по скрипучему деревянному полу
деревенского дома, куда его поместили под стражу, и придумывал, придумывал
план спасения. Поздно вечером один из часовых, старый капрал, принес своему
лейтенанту бутылку вина и набитую табаком трубку, хотя такое послабление
строжайше запрещалось. Трубку лейтенант выкурил, к вину не притронулся.
"Бедный парень, - вздыхал капрал, прислушиваясь к скрипу половиц за дверью,
- так мается". Если бы знал старый солдат, что вспоминал его лейтенант...

Меньше всего Шарль Мервиль боялся смерти. Ведь это он повел роту на штурм
Бомона под убийственным шрапнельным огнем. Потом был праздник, и военный
оркестр играл на городской площади, и он танцевал с Жанной Мари, и в ту же
ночь Жанна Мари пришла к нему в дрянной номер местной гостиницы,
реквизированной армией для проживания офицеров. Без слов (как хорошо помнил
Шарль Мервиль эти мгновения!) он задрал ей юбки и бросил на постель.
Победитель. Привык лихой атакой брать города и женщин! Но уже на следующий
вечер он умолял ее прийти опять, и вот когда при дрожащем пламени свечи он
целовал ее, раздетую, всю, с головы до ног, вот тогда лейтенант понял, что
победительницей оказалась она, Жанна Мари, семнадцатилетняя дочь бомонского
почтмейстера. Так закрутилась их любовь - бешеным волчком. Когда Жанна Мари
шла по улице, покачивая юбками, все солдаты, как по команде, оборачивались
и смотрели ей вслед, и Шарль Мервиль в порыве ревности готов был хвататься
за саблю. "Ты у меня второй", - призналась она ему; признание, которое
вызвало бы смех в офицерской компании, если бы лейтенант решился этим
похвастаться: мол, все женщины так говорят! Но Шарль Мервиль ей верил и не
хотел знать, кто был первым, а главное, не хотел, чтоб когда-нибудь
появился третий, пятый, десятый. Как же этого избежать - все равно дадут
приказ наступать на Шарлеруа, а в город придет новая воинская часть, и
оркестр другого полка заиграет на площади, и при звуках его в чуть раскосых
зеленых глазах Жанны Мари запляшут веселые чертики. Да, она обещала в любом
случае его ждать, а он поклялся, что вернется из северного похода, они
поженятся, и ей будет чем гордиться: нынче в армии быстро продвигаются по
службе, и она увидит его в капитанских, а может, и в полковничьих погонах.
И он купил ей красное бархатное платье, достойное герцогини, с брабантскими
кружевами, и сиреневую шелковую накидку, и червонного золота кольцо с
изумрудом, под цвет глаз, а себе по ее настоянию приобрел щегольские черные
сапоги - "мой полковник не должен ходить как оборванец!". Но в полку давно
не получали жалованья, деньги он брал взаймы у интенданта, их надо было
возвращать, и когда интендант предложил - он согласился... Ладно, что
теперь плакаться, глупая афера, которую командиры попытались замазать,
устроив пирушку для солдат. А потом приехал этот, из Комитета, комиссар
Конвента, чье имя офицеры в армии произносили шепотом. На следствии Шарль
Мервиль, покрывая других, взял вину на себя - батальонные начальники
благодарно жали руку и твердили, что не допустят дело до суда, - лишь она,
семнадцатилетняя девочка, все сразу поняла и рыдала в его объятиях,
причитая: "...Я знала, они дерьмо, твои товарищи, ты один поступил как
порядочный человек". И они успели провести вместе последнюю, волшебную
ночь, и, вспоминая ее, лейтенант попеременно бледнел и краснел от страсти и
желания - о, если бы еще такое могло повториться! Но над ним висел смертный
приговор, и у Жанны Мари, конечно, это повторится, ну, не с третьим, так с
десятым, раз женщина научилась так любить - не забудет, повторит, с пятым,
с десятым, непременно! Вот эта картина, которую он рисовал со всеми
подробностями в своем больном воображении - Жанна Мари в постели с пятым
или десятым, - была для Шарля Мервиля самой страшной мукой. От сознания
полной обреченности, бессилия что-либо изменить кружилась голова, однако к
утру он нашел ход, который мог бы повернуть ситуацию; унизительный,
отчаянный шаг - ради Жанны Мари, ради любви к ней лейтенант все сделает!

Неожиданное присутствие комиссара Конвента, чей серый дорожный сюртук резко
выделялся среди синих мундиров, не смутило Шарля Мервиля, наоборот, похоже,
благоприятствовало его плану: командир батальона капитан Данлоп не решился
бы отменить приговор Трибунала, а этот, из Комитета, правил судьбами тысяч
людей. Исподволь наблюдал лейтенант, как комиссар сугубо штатским жестом
отбрасывал ладонью прядь длинных волос, упрямо спадавшую на его лоб. И ведь
не какой-нибудь старый чурбан, замшелый догматик, нет, примерно одного
возраста с лейтенантом, значит, ничто человеческое ему не чуждо.

И когда луч солнца прорезал низкие облака, а солдаты еще не подняли ружья,
Шарль Мервиль сказал себе: "...Вот он, момент, иначе будет поздно", - и
выбежал на дорогу, опустился на колени перед ротой, проскользив по инерции
по мокрой глине, и начал заготовленную речь:

- Ребята! Я ваш лейтенант. Мы были друзьями, мы вместе прошли нелегкий путь
от Вальми до Бомона, мы стольких потеряли в боях. Да, я виноват, вы можете
меня казнить, но я клянусь: когда мы возьмем Шарлеруа, я позабочусь, чтоб у
вас у каждого было по три пары сапог!

Он видел лица своих солдат. Они явно не хотели в него стрелять. Все было
рассчитано правильно. Если бы он говорил стоя, это показалось бы бунтом,
вызовом военному уставу, но на коленях перед строем... Повинную голову меч
не сечет.

Тут чья-то тень закрыла ему солнце, и он услышал резкий, высокий голос:

- Встаньте, лейтенант. Вы не должны этого делать. Нельзя позорить мундир
офицера.

Шарль Мервиль поднял голову. Как будто его ударили. Комиссар Конвента
смотрел на него сверху с холодным презрением, даже брезгливостью, как
смотрят на раздавленную лягушку. От немыслимой обиды лейтенант почувствовал
слезы на своих щеках. Он вскочил на ноги, он был выше ростом, но холодный
презрительный взгляд комиссара заставлял его втягивать голову в плечи и
заикаться.

- Вы... вы не имеете права на меня так... Я не трус... Келлерман дал мне
офицерские погоны после Вальми. За атаку на Бомон полковник Журдан
представил меня к награде.

- Революция награждает, революция карает. К вам нет претензий как к боевому
командиру, поэтому я с вами разговариваю. Вас судят за подлог, за растрату
казенных денег.

- Комиссар, если вам знакома армейская канцелярия, система отчетности... -
Шарль Мервиль тщательно подбирал слова, - то вы понимаете... Я не мог один
провести эту... финансовую авантюру.

- Сообщники? Назовите имена!

И почудилось лейтенанту, что странная тишина воцарилась в природе. Даже
дождь прекратился, и солнце спряталось в облаках. А капитан Данлоп и Филип
Берган, отныне командующий ротой, и сержант Жан-Луи словно сквозь землю
провалились. Холодные, чуть прищуренные глаза комиссара гипнотизировали
лейтенанта, и если б он приметил в них хоть проблеск сочувствия, кто знает,
может, и назвал бы всех, ради Жанны Мари совершил бы предательство. Но
Шарль Мервиль в ту же секунду догадался: что бы он ни сказал, кого бы ни
назвал, на него будут смотреть с тем же презрением - как на раздавленную
лягушку.

- Комиссар... раз я взял вину на себя, я обязан следовать кодексу
офицерской чести.

- Ложной морали, оставшейся от Капетов и Бурбонов, которая покрывает
мерзавцев и воров! Подойдите ближе к своим солдатам, полюбуйтесь, во что
они обуты.

Любоваться было нечем. Рота топала в Бельгию в рваных ботинках с подошвами,
подвязанными веревочкой.

- Кстати, вы им обещали по три пары сапог. - В голосе комиссара появились
иронические интонации. - Интересно знать, вы их купите на свое жалованье
или вы получили наследство?

- Комиссар... - Шарль Мервиль позволил себе вымученную улыбку, - что
происходит, когда армия берет штурмом город, известно любой маркитантке. На
войне как на войне... И у меня есть карта Шарлеруа, где обозначены склады
интервентов.

- Достаточно. Не продолжайте. Себя, однако, вы обеспечили заранее.

Шарль Мервиль понял намек. Подозвал из первой шеренги рядового Дюбуа,
неловко, переминаясь с ноги на ногу, снял свои сапоги, протянул Дюбуа, а
Дюбуа отдал ему свои рваные ботинки, которые и примеривать было незачем, -
явно малы для лейтенанта. Комиссар взирал молча и не препятствовал обмену.
Но теперь Шарль Мервиль был уверен: если прикажут в него стрелять, Дюбуа не
промахнется. Кто же расстанется с новенькими сапогами?

Тем не менее на этой нелепой операции он выиграл время. Может, у него еще
оставался шанс?

- Комиссар, я знаю фортификационный план Шарлеруа. Прошу вас, даруйте мне
жизнь. Нашему батальону нужны люди, которые умеют воевать. Лучше я погибну
на поле брани...

Он поймал взгляд комиссара и невольно зажмурился. В глазах комиссара уже не
было ни презрения, ни раздражения. Так смотрят на покойников.

- Лейтенант, вы совсем потеряли разум. Только что перед строем вы призывали
к грабежу и мародерству. Таким, как вы, нет места в революционной армии.

- Комиссар, - одними губами вымолвил Шарль Мервиль, - я люблю женщину. Она
беременна. - (Боже, что он нђс!) - Она ждет от меня ребенка. Революция не
воюет с женщинами и детьми... Ради маленького человечка, который еще не
родился, ради нее...

- Чтоб ей не было стыдно за вас, возвращайтесь на свое место.

Жестом, как собаке, лейтенанту указали его место - не в строю, а по ту
сторону дороги.

Держа в руках никому не нужные ботинки Дюбуа, чувствуя босыми ногами холод
земли, он прошлепал по лужам, пересек дорогу. Он искал глазами белую
часовню на вершине холма - помолиться, но часовня потонула в темной
мохнатой туче, которая, зацепившись за лес, смазала все краски, даже
зеленая трава разом выцвела.

Он повернулся к роте. Десять солдат в первом ряду, в том числе и Дюбуа,
подняли ружья.

Откуда-то, как из преисподней, вынырнул капитан Данлоп:

- Приговоренному - повязку на глаза!

- Отставить! - привычным командирским тоном ответил Шарль Мервиль, и вот
этот его приказ, последний, никто не оспорил, а комиссар лишь
автоматическим взмахом ладони отбросил прядь длинных вьющихся волос со
своего лба.

И увидел лейтенант, как с другого конца неба протянулась радуга, и в ней
заиграли все цвета - красный, желтый, зеленый, синий, сиреневый, - краски,
которые за спиной, на холме, поглотил серый туман. Огромная, яркая радуга
уходила к далекому Бомону, прощальный привет Жанне Мари. "Надеюсь, она еще
не с третьим, - подумал Шарль Мервиль, - надеюсь, она просто стоит у окна и
радуется этой красоте".

Солдаты тоже заметили радугу, начали оглядываться, в строю возник какой-то
ропот.

- Приготовиться, - раздался голос комиссара, и рота застыла.

"Если Бог подает мне знак, - подумал Шарль Мервиль, - он должен что-то
сделать, он должен меня спасти. Сейчас последует команда: "Отставить!" Так
просто..."

- Огонь!

Ружейного залпа лейтенант не услышал. Тысячи молний разорвали ему грудь.

Часть первая

I. ДЖЕННИ

Девятого мессидора в двенадцать часов дня к зданию Тюильрийского манежа
подлетел покрытый пылью экипаж. Кучер резко осадил, так что лошади
вздыбились и даже несколько подались назад. Из экипажа выпрыгнул молодой
человек в дорожном сюртуке и, поправив упавшую на лоб прядь длинных волос,
быстро пошел к дверям, возле которых, как и всегда в часы заседания
Конвента, стояло человек двадцать - просители, зеваки, любопытные. Вход в
здание манежа охраняли два национальных гвардейца. Рослые ребята,
исполненные чувства собственного достоинства, они, прислонившись к стене,
снисходительно слушали любезности, которые тараторила им молоденькая
торговка. Вдруг гвардейцы, как по команде, вытянулись и взяли на караул.
Несколько человек тут же обернулись, и буквально в одну секунду толпа
расступилась, а мужчины поспешили снять шляпы.

Молодой человек в дорожном сюртуке, не глядя ни на кого и не отвечая на
робкие приветствия, прошел сквозь этот живой коридор, и, держась прямо,
даже не наклоняя головы, начал подниматься по лестнице.

Тех, кто видел молодого человека впервые, поражала красота его лица.
Классический древнегреческий профиль, вьющиеся волосы, спадающие до плеч,
делали молодого человека похожим на ангела, только что сошедшего с полотен
дореволюционных художников. Но стоило встретить взгляд молодого человека,
как сравнение с ангелом сразу забывалось. Его пронзительные, зимние глаза
светились недобрым огнем. В них угадывалась безжалостная сила, ощущая
которую, люди невольно замирали. Если бы в природе существовал бог войны, у
него были бы именно такие глаза.

Сиейс - в прошлом знаменитый автор брошюры о третьем сословии, а ныне
незаметный депутат "болота" - стоял в пролете лестницы, удобно
облокотившись о перила, и вел неторопливую, тихую беседу с Тальеном.
Неожиданно он заметил, как посерело румяное, самодовольное лицо Тальена,
как тот буквально стал ниже ростом. Сиейс обернулся и сразу как-то сжался,
почувствовав предательскую дрожь в коленях. Он увидел поднимающегося
молодого человека, ощутил на себе его пронзительный взгляд - и первым
невольным желанием Сиейса было спрятаться за широкую спину Тальена. В ту же
секунду Сиейс, словно кукольный паяц, которого дернули за ниточку,
повернулся и застыл в почтительном полупоклоне.

- Привет победителю при Флерюсе, - быстро произнес Тальен почему-то
охрипшим голосом.

Молодой человек мрачно кивнул в ответ и проследовал дальше.

В зале Конвента секретарь зачитывал разомлевшим от скуки депутатам
корреспонденцию (потому что давно все декреты вотировались без обсуждения,
а надо было чем-то занять время), когда шум, внезапно возникший на трибунах
для зрителей, заставил его остановиться и оторваться от бумаг. Увидев внизу
в дверях молодого человека с длинными вьющимися волосами, секретарь уже в
следующее мгновение перегнулся с трибуны, знаками приглашая его проходить,
садиться, - ничего, мол, мы подождем.

Взгляд молодого человека, как нож, вонзался в лица депутатов. Но даже не
глядя на вошедшего, можно было догадаться, на кого он сейчас смотрит. Вот
двое дружно привстали, приветливо машут рукой. Вот на длинной скамье, один
за другим, слева направо, депутаты опускают головы. Вот лицо толстяка
вспыхнуло притворной, фальшивой улыбкой.

По тому, как депутаты разом задвигались на своих местах, секретарь понял,
что молодой человек вышел из зала.

И тут же чуткое ухо секретаря уловило свистящий шепот: "Ну, прибыл Ангел
Смерти". Секретарь вскинул глаза и моментально засек того, кто это сказал.
Депутат Тюрио сидел внизу, прямо перед трибуной. Мысленно для себя
секретарь отметил, что у него есть повод сделать донос на Тюрио, и он это
сделает, когда надо будет, но именно когда надо будет, а сейчас... А сейчас
секретарь откашлялся и, дождавшись, пока стихнет гул на трибунах, продолжил
чтение.

Через два часа Париж знал, что из армии вернулся член Комитета
общественного спасения, начальник Бюро общего надзора полиции, второй
человек Франции Антуан Сен-Жюст.

* * *

За последнее время все привыкли к тому, что сразу после имени Робеспьера
называют имя Сен-Жюста. Политики парижских кофеен придумали, как обозначить
распределение ролей между двумя ведущими членами правительства: Робеспьер -
больше, Сен-Жюст - сильнее; Робеспьер говорит, Сен-Жюст исполняет.

В свои двадцать семь лет Сен-Жюст обладал властью, о которой безнадежно
мечтали сильные люди минувших революционных лет - Мирабо, Барнав, Дюмурье,
и которой никогда не имел последний король Франции Людовик XVI.

Железную руку Сен-Жюста впервые почувствовали в Страсбурге, куда он прибыл
в ноябре 1793 года. У французской армии в Эльзасе не было ни провианта, ни
одежды, ни начальников, ни малейшего намека на дисциплину. Контрреволюция
торжествовала; обесценение ассигнаций, всеобщая крайняя нужда держали
бедных за горло. Белые кокарды передавались из рук в руки. Вновь
появившиеся в городе эмигранты расхаживали с гордо поднятыми головами.
Никаких реквизиций не производилось, а поэтому не было ни кормового хлеба,
ни повозок, ни дров. Подпольные публичные дома кишели офицерами, ошалевшими
от безделья. Раненые солдаты гнили на больничных койках без всякой
медицинской помощи. В сельских местностях бродили толпы дезертиров. Зато по
Эльзасу кочевал прокурор Шнейдер, возивший за собой гильотину и палача и
наводивший на округу ужас многочисленными смертными приговорами.

В короткий срок Сен-Жюст провел чистку командного состава, одел и обул
армию, сделав ее полностью боеспособной. Он предал революционному суду
Шнейдера и путем решительных мер навел в Эльзасе порядок...

С тех пор Сен-Жюст регулярно выезжал на фронт, и весть о его прибытии
заставляла трепетать даже прославленных генералов. Храбрые полководцы,
хладнокровные перед лицом неприятеля, они боялись неудач, которые могли
привести к отставке или к эшафоту; соперничая с командирами других армий,
они дрожали перед возможным доносом и шли на компромисс со своими
подчиненными; решительные во время боя, они отступали перед крючкотворством
хитроумных интендантов и закрывали глаза на то, что сразу замечал
проницательный взгляд Сен-Жюста.

"Военная администрация кишит разбойниками, - писал Сен-Жюст Конвенту, -
субординации там больше не признают и крадут все, взаимно презирая друг
друга".

Но коррупция и воровство, которые, казалось, начисто парализовали армию,
странным образом исчезали с приездом Сен-Жюста. Появлялись патроны и
снаряды, солдаты начинали получать полный паек, интенданты вдруг проявляли
чудеса предприимчивости, доставая в нужном количестве обувь и одежду.

Не колеблясь, Сен-Жюст смещал робких командиров. Перед строем расстреливал
офицеров-изменников и проворовавшихся интендантов. И генералы развивали
энергичную деятельность. А когда этого требовали обстоятельства, Сен-Жюст
сам водил полки в атаку.

Никакие громкие фразы, никакие демагогические речи не могли скрыть от
Сен-Жюста равнодушия и трусости лжепатриотов. Сен-Жюст говорил: "Патриотизм
- это торговля словами, каждый жертвует всеми другими и никогда не жертвует
своими интересами".

Сен-Жюст оставался в армии до тех пор, пока срочные дела не заставляли его
возвращаться в Париж. А вернувшись, выступал в Конвенте докладчиком от
Комитета по самым важным вопросам.

Каждое слово Сен-Жюста звучало как удар топора. Он говорил только
приговорами. Именно Сен-Жюст в 1793 году убедил Конвент усилить террор.

А 8 вантоза 1794 года он выступил с программной речью: "Не думаете ли вы,
что государство может существовать, когда гражданские отношения
противоречат форме его правления? Те, кто осуществляет революцию
наполовину, лишь роют себе могилу... Собственность патриотов священна, но
имущество заговорщиков должно пойти в пользу нуждающихся". Это был са