Джон Голсуорси
   Остров фарисеев


----------------------------------------------------------------------------
     Перевод Т. Кудрявцевой.
     Джон Голсуорси. Собрание сочинений в шестнадцати томах. Т. 5.
     Библиотека "Огонек".
     М., "Правда", 1962
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------

 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ  *

В СТОЛИЦЕ

ГЛАВА I

ОБЩЕСТВО

                                          Так в обществе высоком повелось...
                                                       Шекспир, Король Джон.

     Хорошо одетый мужчина с загорелым  лицом  и  светлой  бородкой  скромно
остановился у книжного киоска на Дуврском  вокзале.  Его  звали  Шелтон.  Он
направлялся в Лондон и занял место в углу вагона  третьего  класса,  положив
туда свой саквояж. После долгих  странствий  по  чужим  краям  ему  казались
приятными и заунывный голос продавца, предлагавшего  последнюю  литературную
новинку, и независимый тон бородатого кондуктора, и чинное прощание  мужа  с
женой. Проворные носильщики, пробегавшие мимо со своими  тележками,  мрачное
здание вокзала, добротный крепкий юмор, чувствовавшийся в людях, в звуке  их
голосов, в самом воздухе, - все говорило  ему,  что  он  дома.  Он  стоял  в
нерешительности  у  прилавка,  не  зная,  купить  ли  книгу  под   названием
"Харборо", которую он уже читал и, наверное,  с  удовольствием  прочтет  еще
раз, или же "Французскую революцию" Карлейля, которую он не читал и вряд  ли
будет читать с удовольствием; он чувствовал, что следовало бы купить  вторую
книгу, но не в силах был отказаться от первой. Пока он мешкал, не  зная,  на
что решиться, его купе стало наполняться народом; тогда,  быстро  купив  обе
книги, он поспешил в вагон, намереваясь отстаивать  свои  права  на  занятое
место.
     "Нигде так не узнаешь людей, как в дороге", - подумал он.
     Почти все места были уже заняты; он положил саквояж в багажную сетку  и
сел. В  самую  последнюю  минуту  в  купе  втиснулся  еще  один  пассажир  -
молоденькая девушка с бледным лицом.
     "Сглупил  я,  что  поехал   третьим   классом",   -   подумал   Шелтон,
загородившись газетой и украдкой рассматривая своих соседей.
     Пассажиров было семеро. В дальнем углу расположился немолодой  сельский
житель. Изо рта его, точно ручка трости, торчала погасшая трубка, повернутая
чубуком книзу, а на лице запечатлелось  сознание  собственного  ничтожества,
свойственное тем, чья  жизнь  проходит  лишь  среди  повседневных  житейских
забот. Рядом с ним краснощекий, широкоплечий человек и  его  сосед  -  седой
мужчина с острым лицом хорька  -  беседовали  о  своих  садах;  Шелтон  стал
наблюдать за ними, и его поразило странное выражение их  глаз:  в  них  было
настороженное  дружелюбие  и  вместе  с  тем)  дружелюбное  недоверие,  а  в
оживленной, даже сердечной беседе все время звучали опасливые нотки.  Взгляд
Шелтона скользнул дальше и чуть  не  споткнулся  о  надутое  и  на  редкость
самодовольное лицо полной дамы с римским профилем, одетой в черный  с  белым
костюму она читала "Стрэнд мэгэзин", придерживая его одной рукой,  а  другая
рука, с которой она сняла черную перчатку, лежала у нее на коленях,  гладкая
и пухлая, украшенная толстым золотым браслетом с часами.  Сидевшая  рядом  с
ней женщина помоложе, застенчивая, с ярким румянцем на  щеках,  разглядывала
бледную девушку, которая только что вошла в купе.
     "Что-то им не нравится  в  ней",  -  подумал  Шелтон.  В  карих  глазах
девушки, несомненно, таился испуг; по покрою  платья  видно  было,  что  она
иностранка. И вдруг Шелтон встретился, взглядом с другой парой глаз: молодой
человек с тонким искривленным носом тотчас же отвернулся,  но  Шелтон  успел
заметить в этих голубых навыкате глазах тень насмешки. Ему  показалось,  что
незнакомец оценивает его и смеется  над  ним,  хочет  понравиться  и  словно
привлекает на свою сторону. Шелтон не отвел  глаз:  это  насмешливое,  живое
лицо с двухдневной  рыжеватой  щетиной,  длинным  носом  и  толстыми  губами
озадачивало его.
     "Физиономия циника", - мелькнула у него мысль. "Но человек  чуткий",  -
мелькнула другая, и вновь первая мысль: "Однако слишком уж циничный".
     Странный молодой человек сидел, широко раздвинув колени и скрестив  под
скамьею ноги в изношенных брюках и пыльных башмаках; пожелтевшие кончики его
пальцев  были  сжаты,   словно   скручивали   невидимую   папиросу.   Печать
отчужденности лежала на этом человеке в потрепанной одежде; в сетке над  его
головой не было и намека на какой-либо багаж.
     Испуганная девушка сидела рядом с этим непонятным субъектом.  Возможно,
более чем скромный костюм соседа побудил ее обратиться именно к нему.
     - Простите, мосье, не говорите ли вы по-французски? - спросила она.
     - Конечно, говорю.
     - Тогда скажите, пожалуйста, где берут билеты?
     Молодой человек покачал головой.
     - Не знаю, - сказал он. - Я иностранец.
     Девушка тяжело вздохнула.
     - Но что с вами, мадмуазель?
     Девушка не ответила и только крепче сжала руки на старой сумке, которая
лежала у нее на коленях. В купе воцарилась тишина - так  затихают  животные,
почуяв приближение опасности;  взоры  всех  пассажиров  были  устремлены  на
чужестранцев.
     - М-да, - прервал молчание  краснощекий  человек,  -  он  был  немножко
навеселе в тот вечер, наш старый Том.
     - Угу, - заметил его сосед, - это с ним бывает.
     Как видно,  что-то  положило  конец  их  взаимному  недоверию.  Пухлая,
гладкая рука дамы с римским  профилем  судорожно  сжалась,  и  это  движение
отвечало тревожному чувству, наполнившему сердце  Шелтона.  Казалось,  и  ее
рука и его сердце  боятся,  как  бы  к  ним  не  обратились  с  какой-нибудь
просьбой.
     - Мосье, - сказала девушка  дрожащим  голосом,  -  я  очень  несчастна.
Посоветуйте, как мне быть. У меня нет денег на билет.
     В лице молодого иностранца что-то дрогнуло.
     - Да? - произнес он. - Это, конечно, с кем угодно может случиться.
     - Что мне за это будет? - проговорила девушка со вздохом.
     - Не  падайте  духом,  мадмуазель.  -  Молодой  человек  обвел  глазами
пассажиров, и взгляд его остановился на Шелтоне. - Впрочем,  пока  что  ваше
положение кажется мне безвыходным.
     - Ах, мосье, - вздохнула девушка, и хотя было ясно,  что  никто,  кроме
Шелтона, не понимает, о чем  они  говорят,  в  купе  все  же  почувствовался
холодок.
     - Я был бы рад помочь  вам,  -  сказал  молодой  иностранец,  -  но,  к
сожалению... - Он пожал плечами и снова перевел взгляд на Шелтона.
     Тот сунул руку в карман.
     - Могу я быть чем-нибудь полезен? - спросил он по-английски.
     - Конечно, сэр. Вы могли бы  оказать  величайшую  услугу  этой  молодой
леди, одолжив ей денег на билет.
     Шелтон вытащил соверен. Молодой человек взял его и, передавая  девушке,
воскликнул:
     - Тысяча благодарностей!  Voila  une  belle  action!  {Вот  благородный
поступок! (франц.).}
     Тут  на  Шелтона  напали  сомнения,  всегда   сопутствующие   случайной
благотворительности; ему было стыдно, что у него возникли подобные сомнения,
и было бы стыдно, если бы  они  не  возникли;  он  украдкой  посматривал  на
иностранца, который говорил теперь с девушкой на неизвестном Шелтону  языке.
Иностранец  этот  выглядел  настоящим  оборванцем,  но  выражение  его  лица
говорило о тонком, остром уме и силе воли, какие редко можно  обнаружить  на
лице заурядного человека;  переведя  взгляд  на  других  пассажиров,  Шелтон
уловил на  их  лицах  своеобразное  сочетание  презрительного  возмущения  и
любопытства. Откинувшись назад и полузакрыв глаза, он  попытался  определить
то новое, что появилось в атмосфере их  купе.  Ни  в  выражении  лиц,  ни  в
поведении его соседей не было ничего такого, к чему можно было бы придраться
и что можно было бы втайне осудить, и это озадачивало  его.  Они  продолжали
беседовать с удивительным, чуть нарочитым  бесстрастием,  и  все  же  Шелтон
твердо знал, словно услышал по секрету от каждого, что  этот  подозрительный
эпизод вывел их  из  состояния  покоя.  Случилось  нечто  противоречащее  их
понятиям о благопристойности, нечто опасное, мешающее им  благодушествовать,
и потому непростительное. Каждый по-своему проявлял неудовольствие: одни - с
юмором, другие философски или презрительно, с раздражением или с  насмешкой.
Внезапно, словно прозрев,  Шелтон  понял,  что  и  у  него  в  глубине  души
притаились те же чувства. И он рассердился на своих соседей и на себя за то,
что разделяет их неудовольствие. Он взглянул на пухлую, гладкую руку дамы  с
римским  профилем.  От  этой   холеной,   белой   руки   веяло   необычайным
самодовольством и  обособленностью;  какая-то  уверенная  праведность  в  ее
изгибе,  чопорная  жеманность  отставленного  толстого  мизинца  -  все  это
приобрело   совершенно   необъяснимую   значимость,   словно   олицетворение
приговора, который вынесли его спутники по  купе,  приговора  Общества,  ибо
Шелтон знал, что любые восемь человек, собравшиеся хотя бы в  купе  третьего
класса, представляют  собой  зародыш  Общества,  даже  если  они  и  внушают
отвращение благовоспитанному человеку.
     Однако Шелтон был влюблен и недавно помолвлен, а потому у него были все
основания не поддаваться чувству какого бы то ни  было  недовольства;  перед
его мысленным взором вновь  возникло  бесстрастное  красивое  лицо,  быстрые
движения и ослепительная улыбка той, чей образ не покидал его во  все  время
добровольного изгнания; он достал последнее письмо своей невесты,  но  голос
молодого  иностранца,  обратившегося  к  нему  скороговоркой  по-французски,
заставил его поспешно спрятать конверт.
     - Судя по тому, что  она  мне  рассказала,  сэр,  -  начал  незнакомец,
наклоняясь к  Шелтону,  чтобы  девушка  не  могла  расслышать  его  слов,  -
положение ее весьма печально. Я был бы рад помочь ей, но, как видите... - Он
сделал жест, и Шелтон понял, что ему пришлось, расстаться с жилетом. - Я  не
Ротшильд! Она приехала в Дувр с человеком, который обещал на ней жениться, а
потом бросил ее. Посмотрите, - он быстрым взглядом! указал  на  их  спутниц,
отодвинувшихся подальше от француженки, - как они стараются, чтобы их одежда
не коснулась ее! Это добродетельные женщины, сэр. И какая же чудесная вещь -
добродетель! А еще чудеснее сознавать,  что  обладаешь  ею,  особенно  когда
нечего бояться искушений!
     Шелтон не мог удержаться от улыбки, а когда он улыбался, выражение  его
лица тотчас смягчалось.
     - Замечали ли вы, - продолжал молодой иностранец, - что  люди,  которым
по складу их характера и условиям жизни меньше всего подобает судить других,
как раз и выступают обычно в роли судей?  Суждения  Общества  всегда  бывают
детски наивными, потому что оно состоит в основном из людей, которым никогда
не приходилось солоно. И потом те, у  кого  есть  деньги,  рискуют  лишиться
своих  капиталов,  если  они  перестанут  считать  неимущих  мошенниками   и
идиотами.
     Шелтона поразило это стремление бедно одетого юноши поделиться  с  ним,
человеком совсем незнакомым, своими умозаключениями, поразило и то, что этот
юноша так оригинально выразил его собственные  затаенные  мысли.  Поддавшись
странному обаянию незнакомца, Шелтон перестал раздумывать  над  необычностью
создавшегося положения.
     - Вы, вероятно, приезжий? - спросил он.
     - Я уже семь месяцев в Англии, но до сих пор еще не бывал в Лондоне,  -
ответил тот. - Я рассчитываю найти себе  там  полезное  применение  -  давно
пора! - На секунду губы его тронула горькая и вместе с тем жалостная улыбка.
- Не я буду виноват, если мне не повезет. Вы англичанин, сэр?
     Шелтон кивнул.
     - Простите, что я спрашиваю вас об этом. В вашем тоне я не слышу  того,
что замечал почти у всех англичан: особого... - comment cela s'appelle? {Как
это  называется?  (франц.).}  -  апломба,  в  котором  проявляется  одно  из
величайших достоинств вашей нации.
     - Какое же это? - с улыбкой опросил Шелтон.
     - Самодовольство, - ответил молодой иностранец.
     - Самодовольство! - повторил Шелтон.  -  И  вы  называете  это  великим
достоинством?
     - Вернее, мосье, я назвал бы это серьезным недостатком народа,  который
всегда был великим. Вы, несомненно, самая культурная нация на земле,  и  это
обстоятельство вас несколько испортило. Будь я английским  проповедником,  я
стремился  бы   прежде   всего   доказать   вам   всю   никчемность   вашего
самодовольства.
     Шелтон откинулся  на  спинку  скамьи  и  стал  обдумывать  это  дерзкое
замечание.
     - Гм, - проговорил он наконец, - ваши проповеди едва ли пользовались бы
успехом. Не думаю, чтобы мы были самоувереннее какой-либо другой нации.
     Иностранец вздохнул, как бы соглашаясь с этим мнением.
     - Это действительно довольно распространенная болезнь, - сказал  он.  -
Посмотрите на них. - И  он  быстрым  взглядом  указал  на  сидевших  в  купе
пассажиров, обычных, заурядных людей. - Что дает  им  право  кичиться  своей
добродетелью и отворачивать нос от тех, кто живет иначе, чем  они?  Впрочем,
вон тот старик земледелец, пожалуй, не такой: он вообще никогда  не  думает;
зато посмотрите на эту пару: как они  увлеклись  своей  глупой  болтовней  о
ценах на хмель, о видах на урожай картофеля, о проделках какого-то Джорджа и
о тысяче подобных мелочей! Взгляните на их лица! Я ведь сам из буржуа,  и  я
вас спрашиваю: проявили ли эти люди хоть раз такие качества, которые  давали
бы им право гладить себя по головке? Куда там! Они знают только, как растить
картошку; и все непонятное внушает им ужас и презрение.  А  таких  миллионы!
Voila la societe! {Вот каково общество! (франц.).}  Этим  людям  свойственно
одно: трусость! Я воспитывался у иезуитов, - заметил он в заключение, -  они
научили меня, как надо думать.
     При обычных обстоятельствах  Шелтон,  следуя  правилам  хорошего  тона,
произнес бы: "Ах, вот как!" - и уткнулся бы носом  в  спасительные  страницы
"Дейли телеграф". Но сейчас, повинуясь непонятному побуждению,  он  взглянул
на молодого человека и спросил:
     - Почему вы говорите все это именно мне?
     Бродяга - ибо, если судить  по  его  башмакам,  он  вряд  ли  мог  быть
кем-либо иным - минуту помедлил и затем, словно решившись  говорить  правду,
ответил:
     - Когда вот так постранствуешь  по  свету,  как  я,  появляется  особый
инстинкт, который подсказывает, кого следует выбирать в собеседники и  каким
тоном с ним разговаривать. Все в жизни  диктуется  необходимостью,  и,  если
хочешь жить, нужно научиться всем этим премудростям, иначе пропадешь.
     Шелтон, который и сам обладал довольно гибким умом, не мог не заметить,
что под этими словами скрыт тонкий комплимент. Молодой человек словно  хотел
сказать ему: "Я уверен, что вы  не  поймете  меня  превратно  и  не  сочтете
бездельником только потому, что я изучаю человеческую природу".
     - Но разве ничего нельзя сделать для этой бедной девушки?
     Новый знакомый Шелтона пожал плечами.
     - Разбитая чашка, - сказал он. - Ее теперь уже не склеишь. Она  едет  к
своей кузине в Лондон и надеется, что та ей поможет. Вы дали ей денег, чтобы
добраться до Лондона, и это все, что вы можете для нее сделать. Что ждет  ее
в дальнейшем, слишком хорошо известно.
     - Но это же ужасно! - с  искренним  возмущением  проговорил  Шелтон.  -
Разве нельзя убедить ее вернуться домой? Я бы с радостью...
     Молодой человек покачал головой.
     - Mon cher monsieur, - сказал он, - вы, видимо, до  сих  пор  не  имели
случая узнать, что такое семья. Семья не любит подпорченного товара:  у  нее
не найдется доброго слова для сына, который запустил руку в кассу,  или  для
дочери, которую нельзя уже выдать замуж. На что она им, черт возьми,  такая?
Уж лучше привязать ей камень на шею и сразу утопить. Все  мы  христиане,  но
быть христианином далеко не то же, что быть добрым самаритянином.
     Шелтон взглянул на девушку, которая сидела неподвижно, сложив  руки  на
сумке, и в душе его поднялось возмущение против несправедливости жизни.
     - Да, - заметил иностранец, словно угадывая его мысли,  -  то,  что  мы
называем добродетелью, почти всегда  не  более  как  удача.  -  И  он  обвел
взглядом своих соседей, как  бы  говоря:  "Ну,  конечно,  сила  условностей!
Пожалуйста, придумывайте себе условности, только не кичитесь,  как  павлины,
тем, что вы их придерживаетесь: все в мире только трусость и  удача,  друзья
мои, только трусость и удача!"
     - Послушайте, - сказал Шелтон, - я дам ей мой адрес, и если она захочет
вернуться домой, пусть напишет мне.
     - Она никогда не вернется домой: у нее не хватит на это мужества.
     Шелтон поймал подобострастный взгляд  девушки;  в  ее  слегка  отвисшей
нижней губе было что-то чувственное, и Шелтон  понял,  что  молодой  человек
прав.
     "Лучше им, пожалуй, не давать моего домашнего адреса",  -  подумал  он,
взглянув на лица сидевших напротив него молодых людей, и написал  следующее:
"Контора Парамора и  Херринга,  Линкольнс-Инн-Филдс,  для  Ричарда  Парамора
Шелтона".
     - Вы очень добры, сэр. Меня зовут Луи Ферран. Адреса пока не имеется. Я
постараюсь растолковать ей, в чем дело: сейчас она невменяема.
     Шелтон снова уткнулся в газету, но он  был  слишком  взволнован,  чтобы
читать: слова молодого незнакомца продолжали  звучать  у  него  в  ушах.  Он
поднял глаза. Пухлая рука дамы с римским профилем по-прежнему лежала  у  нее
на коленях, только теперь она была втиснута  в  черную  перчатку  с  толстым
белым швом. В хмуром взгляде дамы, устремленном на него, сквозило недоверие,
словно он оскорбил ее чувство приличия.
     - Он не получил с меня ни гроша, - громко сказал краснощекий мужчина  в
заключение разговора о сборщиках налогов.
     Раздался громкий свисток паровоза, и Шелтон снова взялся за газету.  Он
скрестил ноги, твердо решив на  сей  раз  насладиться  чтением  репортажа  о
последнем убийстве, и снова поймал себя на том, что разглядывает насмешливое
лицо длинноносого незнакомца.
     "Этот парень много видел и много перечувствовал, - подумал он, - раз  в
десять больше, чем я, хотя он моложе меня лет на десять".
     Чтобы отвлечься от этих мыслей, Шелтон  стал  смотреть  на  пробегающий
мимо пейзаж с ровными рядами изгородей и родными  его  сердцу  рощицами,  на
апрельские облака. Но  странные  мысли  не  оставляли  его  в  покое,  и  он
досадовал на себя: этот молодой иностранец и разговор с ним  вывели  его  из
равновесия. Он словно вступил на неведомый ему  дотоле  путь  размышлений  и
познаний.

ГЛАВА II

АНТОНИЯ

     За пять лет до описанного выше путешествия, в конце  летних  состязаний
по гребле, Шелтон стоял на пристани, принадлежащей колледжу,  в  котором  он
раньше учился. Он уже несколько лет  как  вышел  из  стен  университета,  но
гребные гонки по-прежнему привлекали его в Оксфорд.
     Лодки как раз проходили мимо пристани; все устремились к перилам,  и  в
эту минуту плечо Шелтона коснулось мягкого девичьего плеча. Он увидел  рядом
девушку с белокурыми волосами, перехваченными лентой; лицо ее разгорелось от
возбуждения. Изящная линия подбородка, тонкая шея, пушистые волосы,  быстрые
движения и  спокойная  сила,  дремлющая  в  серо-голубых  глазах,  мгновенно
поразили воображение Шелтона.
     - Но мы должны догнать их! - прошептала она.
     - Ты не знаком! с моей семьей, Шелтон?  -  раздался  голос  у  него  за
спиной,  и  вслед  за  тем  девушка  подарила  его  быстрым  и   застенчивым
прикосновением руки, потом)  он  коснулся  теплых  пальцев  дамы  с  добрыми
глазами зайчихи и почувствовал крепкое пожатие джентльмена с тонким  орлиным
носом на загорелом насмешливом лице.
     - Зто вы и есть тот самый мистер Шелтон, который играл  на  барабане  в
Итоне? - спросила дама. - Мы так много слышали о вас от  Бернарда.  Вы  ведь
бы