Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Художественная литература
   Драма
      Горенштейн Ф.. Куча -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  -
Фридрих ГОРЕНШТЕЙН Куча ПОВЕСТЬ Холодным апрельским днем математик Сорокопут Аркадий Лукьянович ехал по своей надобности в один из районов Центральной России. Район этот находился не то чтобы далеко от столицы, но крайне неудобно. Надо было ехать пять часов поездом до станции В., а там с привокзальной площади шли некомфортабельные местные автобусы. Это еще более двух ча- сов, потерянных для жизни, и чисто тюремного мучительства в сидячем вагоне: скорее бы отсидеть. Сорокопут уже совершал подобную поездку полгода назад, и впечатле- ния были свежи. Более того, если в первую поездку он отправлялся с ка- ким-то чувством неизведанного, с какой-то надеждой на новое, интерес- ное в пути, то теперь он уже заранее знал, как будет изнывать от не- подвижности, с какой мольбой будет часто поглядывать на свои ручные часы, с каким нетерпением искать ответ на циферблатах встречных вок- зальных часов, поделенных на величины постоянные, закрепленные индусс- кими цифрами. Цифрами, которые напряженно волокли, вытягивали личность из древнеегипетской "кучи" -хуа. И вязкая почвенная монотонность ваго- на, и однообразный, созданный унылым копиистом пейзаж за окном: поля, кусты, семафоры, людские фигурки -казались ему существующими еще за семнадцать бездонных столетий до Р. Х., когда они были засвидетельст- вованы в математическом папирусе Ахмеса, математика или просто пере- писчика, это тоже терялось в "куче" -хуа. Так названа впервые неиз- вестная величина, "икс", неопределенность, бесконечность "икс" -липкий глинозем или сыпучий песок. Пифагорейцы рассматривали определенные, осязаемые числа как основу мироздания. Они любили полновесную, сочную жизнь. Но гений Архимеда перечеркнул их надежды, он снова вернулся к египетской куче, вернулся уже на более высоком уровне весьма больших чисел и посвятил этому осо- бое сочинение "О счете песка". С тех пор у науки появилась навязчивая идея сосчитать бездну, ибо вся наука пронизана математикой, как тело кровеносными сосудами, и соблазны математики вместе с кровью поражают прежде всего самое сла- бое, самое больное место науки -философию. Аркадий Лукьянович Сорокопут был человек "многоцветный" вопреки стараниям его предков приобрести, по совету Тургенева, "одноцвет- ность", если они мечтают об успешной деятельности среди народа. Происходил Аркадий Лукьянович из семьи потомственных математиков. Прадед, Николай Львович, личность в семье легендарная, профессор Мос- ковского университета, занимался теорией алгебраического решения урав- нений высшей степени. Теория эта была связана, как говорят математики, с явлением иррациональным, или попросту с чудом. Будучи долгое время объектом безуспешных усилий, камнем преткновения многих великих мате- матиков, включая Лагранжа, Ньютона и Лейбница, она была в принципе ре- шена мальчиком, французским школьником Эваристом Галуа, портрет кото- рого, принадлежащий прадеду, достался Аркадию Лукьяновичу и висел над его письменным столом. Собственно, это была литография с карандашной зарисовки, на которой Галуа был изображен молодым офицером посленаполеоновской Франции. Ему было двадцать лет. Надо ли удивляться, что мемуар, посланный ранее, посланный французским школьником во Французскую Академию, мемуар, со- держащий в себе целую отрасль науки, был академиками отвергнут и осме- ян. Лейбниц, который тоже не верил в мнимые числа, в иррациональное, все же писал: "Из иррациональностей возникают количества невозможные или мнимые, удивительной природы, но пользы которых все же невозможно отрицать. Это есть тонкое и чудное пристанище человеческого духа, неч- то пребывающее между бытием и небытием". Так писал Лейбниц. Но во Французской Академии сидели тогда просветители и вольтерианцы, матери- алисты и сатирики, насмехавшиеся над духом и верящие только в "позна- ваемое неизвестное", т. е. в древнеегипетскую "кучу", где "икс" не из небесного эфира, а из глины и камня, из песка, из грунта, из материи. Таков был их личный вкус, и обвинять их в этом нельзя. Это был их лич- ный вкус, закреплявший отныне надолго возрастающее господство "кучи", бесформенного диалектически "познаваемого неизвестного". Академики-вольтерианцы отвергли дух, "куча" казнила тело. 30 мая 1832 года 20-летний Эварист Галуа, может быть, талантливейший матема- тик ХХ столетия, был убит на дуэли своим товарищем, "познаваемым неиз- вестным", "кучей", поглотившей его тем же модным тогда способом, кото- рым "познаваемое неизвестное" поглотило плодоносную пушкинскую зре- лость и оборвало лермонтовский расцвет. Впрочем, методы менялись, и "гуманная" казнь по способу доктора Гильотена чередовалась с бесформенным пиршеством народа, когда к заду- шенной французской революционной толпой женщине бросался "икс", распа- рывал ей грудь и впивался зубами в сердце. Во время господства "кучи" не ночь, а день становится временем убийц, которые более не таятся. Дух же, иррациональное же, уходит под покров ночи. Всю ночь перед дуэлью-убийством Галуа писал письмо своему другу Ше- валье. В письме-завещании этом он излагал свои оригинальные и глубокие идеи, которые не хотел унести в могилу. Развитие этих идей стало осно- вой целой математической отрасли. Аркадий Лукьянович иногда, в моменты "иррациональные", глядя на ви- севший над столом портрет, воображал эту теплую гоголевскую майскую ночь, отворенное окно, лунное лицо апостола от математики, шелест французских кленов, которые казались ему деревьями более благородными, чем вульгарный каштан, с которым связано почему-то у иностранцев представление о Париже. Нет, Галуа любил клен, и ночной клен шептал обреченному юноше все, что он не услышит в своей несостоявшейся жизни гения, которого сожрала "куча". Может быть, под влиянием этой легендарной реальности, этой "роман- тической математики", Николай Львович, профессор, ушел "в народ". У русской интеллигенции 70-х годов ХХ века была своя логика. Они слышали крик нестерпимой боли, но для многих источник этой боли не был ясен, и приходилось идти на ощупь, выбирая в поводыри то Тургенева, то Лавро- ва. (Что же касается Нечаева и Ткачева, маленьких наполеончиков рево- люции, то это было как раз наоборот -хождение народа в интеллигенцию.) Николай Львович, с французскими своими впечатлениями (незадолго до своего решения уйти из университета он вернулся из Франции) и фран- цузским своим кумиром, отправился в русскую глубинку, склоняясь более к "русскому французу" Тургеневу, призывавшему к просветительству, а не к агитации и землепашеству. Спасение духа он видел в одухотворении глины, наподобие того, как это когда-то совершил Господь. Задача, как стало впоследствии ясно, не только невозможная, но и дерзки опасная, ибо одухотворять пришлось глину бесформенную, тогда как Господь прежде всего придал глине форму. Вместе с портретом Галуа к Аркадию Лукьяновичу дошел и номер журна- ла "Вперед" за 1874 год с выцветшими пометками красного карандаша, хранящими руку прадеда. Аркадий Лукьянович часто перечитывал статью, особенно места, под- черкнутые Николаем Львовичем. "Для работы среди крестьян, говорилось в статье, нужны люди, ко- торые сумели бы сжиться с народной жизнью... Подобные люди не опускают своих сильных рук, не вешают уныло голов". Тургенев считал, что для такой деятельности наиболее подготовлены "одноцветные народные люди". И, развивая эти идеи далее в своем романе "Новь", добавляет к одноцветности еще один важный признак народного интеллигента -"безымянность". Спасители народа будут "одноцветны" и "безымянны". "У нас нет имени, соглашаясь с Тургеневым, сообщает в своем воззвании журнал "Вперед", мы все русские, требующие для России господства народа". Так началось новое время, возник новый человек, в идеале -безымян- ный по форме, одноцветный по содержанию. И в соответствии с этим идеа- лом ломали себя в прокрустовом ложе народопоклонства предки Аркадия Лукьяновича. Николай Львович оставил профессорство и уехал в глухой северный уезд учить крестьянских детей математике. Впрочем, из этой затеи вышло не многим более, чем из профессорского землепашества. Сын Николая Ль- вовича, Юрий Николаевич, также талантливый математик, профессор Ново- российского университета, не без восторга перед личностью отца, но ра- зочарованный в его идеях, увлекся анархизмом и после ряда неприятнос- тей с властями имперской России работал в Брюссельском Вольном универ- ситете. Таким образом, Лукьян Юрьевич Сорокопут родился в Брюсселе в 1902 году. В 1917 году с пятнадцатилетним сыном, западным якобинцем, вернулся Юрий Николаевич в обетованную Россию, где увидел при свете белого дня сцены, перекликающиеся с пиршеством французской революционной толпы. "Одноцветные" и "безымянные" на его глазах пилой отре'зали руки "гра- бителя народа", а в ноздри грабителю вколотили добротные столярные гвозди. Так расовый кишиневский погром четырнадцатилетней давности, в котором трудились народные столяры по мясу, вырезая языки и забивая гвозди в тело, перерос в классовый петербургский погром, с сохранением "трудовых" народных традиций. И дворяне, в том числе и дворянские ан- тисемиты, радовавшиеся "пробуждению сознательного народного гнева", ощутили этот гнев и этот "труд" на себе. Под влиянием этого "свободного труда" Юрий Николаевич на нервной почве заболел астмой и к тому же вскоре был застрелен каким-то воору- женным гармонистом, когда во время народных танцев встал на стул и, задыхаясь, начал дискуссию на тему "Гражданские права и нравственная ответственность". Тем не менее Лукьян Юрьевич, бывший западный якоби- нец, до 1940 года дожил более или менее благополучно, благоразумно избрав в математике безыдейную область, орудуя с простыми, не иррацио- нальными числами, предпочтение которым отдавали пифагорейцы. А именно: он стал бухгалтером плодоовощной базы города Ртищево Саратовской об- ласти. Здесь и родился, здесь проживал Аркадий Лукьянович. Впрочем, отбыв семилетний срок как уроженец города Брюсселя, столицы враждебно- го государства, Лукьян Юрьевич с семьей переехал далеко на Запад. На Запад СССР, где, по сути, прошло детство Аркадия Лукьяновича и откуда он штурмовал столичный физмат. Время было размашистое, но ему повезло, и, продемонстрировав ка- чества потомственного математика, он стал студентом университета. По- мог и наплыв евреев в математику, на котором была сосредоточена основ- ная борьба приемной комиссии. А Аркадий Лукьянович все-таки был сыном простого русского бухгалтера. Итак, он стал студентом, но, как уже было сказано, оставался чело- веком "многоцветным". Впрочем, "многоцветным" с математическим укло- ном. Когда в первый и, очевидно, в последний раз в своей жизни он на втором курсе полюбил сильно, до счастливой бессонницы, женщину краси- вую, глупую, развратную, то писал ей стихи: "Оля, О-ля-ля, начинается с нуля". Оля обиделась: "Значит, я нуль без палочки?" И тут же засмея- лась своему случайному, однако удачно сказанному каламбуру. В кругах, где вращалась Оля, палочка означала сексуальную непристойность. Но Аркаша, который был чист и любил так сильно, как только девс- твенник может любить порочную красавицу, начал ей с пылом, с жаром объяснять, что нуль -не пустота, а важнейшая величина. И недаром имен- но индусы, возродившие математическое творчество после того, как оно угасло в Греции со смертью греческой культуры, именно индусы ввели нуль в употребление. Нуль -это математическая нирвана, блаженное сос- тояние покоя, достигаемое путем полного отрешения от посюсторонних и потусторонних бурь, нейтральный промежуток между рациональным и ирра- циональным числом. Пылкая речь влюбленного математика о нуле произвела на Олю примерно такое же воздействие, как речь его деда Юрия Николаевича на рабо- че-крестьянскую массу, собравшуюся в 17-м году под гармошку отпраздно- вать свою историческую победу. Ибо говорить серьезные вещи несерьезным людям -значит оскорблять и себя, и их. Тем более путанно, задыхаясь от астмы ли, от любви ли. Гармонист ответил на оскорбление пулей, Оля от- казом и разрывом. Аркадий мгновенно сник, съежился, но постепенно ожил опять, как деревцо после мороза, начал расти, правда, не так бурно, а более умеренно. Вскоре он женился на миловидной шатенке, умной, спо- собной своей сокурснице, и перестал писать стихи. Так ехал Аркадий Лукьянович в сидячем вагоне до станции В., пытаясь занять себя то мыслями о прошлом, то научным журналом. Ехал во второй раз, как и в первый, с той лишь разницей, что теперь за окном была весна -худшая пора года в Центральной России, когда зимний холод уси- ливается весенней сыростью, а северо-восточные ветры выдувают послед- ние крохи жизни из бездомных птиц, зверей и прочих живых существ. Как ни тяжело было в вагоне, как ни немела спина, ни ныла поясница, ни стягивало кожу на голове, вскоре предстояло покинуть стены и крышу, принять в лицо оскорбительные плевки мокрого снега, заплевавшего ци- ферблат часов на сырой платформе, подъехавшей к вагону, переполненной мокрыми озябшими людьми, рвущимися внутрь вагонной духоты, чтоб спас- тись от снега и ветра хоть ненадолго. А снег и ветер, подобно расша- лившимся подросткам, добавляли им в спины, затылки и задницы последние пинки через открытые двери, и пинки эти достигали Аркадия Лукьяновича. "Скоро ты будешь одним из них, с тоской подумал Аркадий Лукьянович, согласно расписанию, через пятнадцать минут". Он посмотрел на свои ручные часы, сверил их со станционными, цифры на которых, казалось, корчатся и дрожат от хулиганского российского климата. Поезд пошел, заскользила вязкая насыпь, и так было лучше, ибо она отгораживала унылую заоконную даль. Но вот насыпь оборвалась, словно ее обрубили, коротко мелькнул мост, начало поворачиваться серое прост- ранство, возле шлагбаума стояли подводы и самосвал, и жалость к кучке серых людей возле подвод кольнула снизу под ребра. Но навстречу, заго- раживая озябшую Россию, уже несся фирменный столичный поезд густо-си- него цвета, как околышек военно-жандармской фуражки. Мелькали за зана- весками литые щеки, безмолвный визг хохочущих женщин, бутылки пива на столах. И, когда встречный экспресс унес свою сытость и тепло, за ок- ном уже в несколько рядов стояли на соседних путях цистерны, товарня- ки, какие-то одиночные пассажирские вагоны. Это уже была станция В. Все вокруг зашевелилось, закашляло, завздыхало, и Аркадий Лукьянович тоже поднялся, взял потфель и вышел. Первое впечатление было не такое уж мрачное, как казалось. Здесь, за домами станции, ветер был не так силен, к тому же на Аркадии Лукьяновиче было хорошее теплое непромока- емое пальто, хорошая теплая шапка, теплые непромокаемые ботинки и мяг- кие кожаные перчатки. Все по сезону и все импортное. Потфель тоже был австрийский, привезенный женой с какого-то антивоенного научного сим- позиума. Так, оберегаемый своей хорошей одеждой и обувью, Аркадий Лукьянович Сорокопут с достоинством прошелся по платформе, расправляя затекшие части тела и даже производя легкий массаж на ходу то одной, то второй рукой. Зрительная память у него была хорошая, и, не спрашивая, он на- шел в хаосе переходов выход к привокзальной площади, откуда отправля- лись рейсовые автобусы. На площади, однако, стало похуже. Ветер здесь гулял удалой, задирал полы пальто, силился сорвать чешскую, помещичь- его образца, цигейковую с большим козырьком шапку, и Сорокопут пожа- лел, что не надел презираемый женой отечественный треух. Он повернулся, ища автобусную остановку, и тут же ощутил плевок прямо в глаза. Холодная снежная слюна потекла за ворот. Но еще хуже ощущений были впечатления. Мокрый, жалкого вида лозунг из последних сил хрипел на вокзальном фронтоне: "Да здравствует многорукий коммунистический субботник". И неоновая надпись в гриппозном полубреду сообщала об ожидании жиров. Лишь приглядевшись, Аркадий Лукьянович понял, что речь шла о зале ожи- дания транзитных пассажиров, но часть букв горела хуже или вовсе по- гасла. Автобусы стояли в дальнем конце площади, у дощатого киоска, на котором висело расписание рейсов. Толпилась очередь к окошку кассы. Именно толпилась, так было всегда после прибытия поезда. Впрочем, ког- да самые сильные и ловкие были обеспечены, стало поспокойнее, и Арка- дий Лукьянович пристроился следом за самыми слабыми, главным образом старушками, начал двигаться к окошку кассы. Из расписания он узнал, что ему не повезло. Автобус ушел двадцать пять минут назад, и теперь следующий собирался в рейс через час с не- большим. Он уже начал тосковать, как услышал крик: "Одно место до..." И назван был непосредственный пункт назначения. Народ в очереди и не шевельнулся, конкуренция среди местной публики за места в такси была явно не столичная. Народ здесь был экономный, считая, что собственные силы -предмет дешевый и единственный им принадлежащий излишек того, что они отдают государству. Аркадий Лукьянович знал о возможности ехать от В. на такси, но, как ему объяснили, возможность эта была крайне невелика. Такси появлялись редко и подчинялись правилам теории вероятности, а не местного автот- ранспортного хозяйства. Однако вот оно, вот кожаное покатое сиденье, дающее отдых позвоночнику, вот мягкий, ласковый свет внутреннего пла- фона, вот наркотический запах шоферской куртки и бензина, вот самоот- верженная прочность небьющегося стекла и штампованного железа, прини- мающего на себя бешеные удары природы, тогда как мощный мотор подобно мечу рвет и режет враждебное пространство, прокладывая счастливцам путь к заветной цели со скоростью 80н100 км в час. - Такси!н крикнул Аркадий Лукьянович, подняв руку. "И-и-и!"н передразнил ветер. Надо было кричать громче. - Такси!!! "Такси!!!"н заорало эхо в другом конце площади. Ловок, ловок был конкурент, четко материализовавшийся в свете фона- ря. Пожилой человек бежал несолидно, как мальчишка, и держал в руках трехлитровую стеклянную банку с каким-то продуктом. Хлопнула дверца, ожил мотор, подмигнул красный зрачок. - Такси!!!нкрикнул Аркадий Лукьянович. Это уже был звонкий крик отчаяния. Здесь оно дышало, оставив на мокром снегу проталины, здесь оно сто- яло на своих следах от рубчатых шин. Тепло и комфорт растаяли, как ми- раж, реальностью был дикий холод безжалостной площади... Аркадий Лукьянович покинул эту площадь через час. На этот раз он был среди сильных, он брал автобус штурмом. Ему оторвали две пуговицы пальто, но сидячего места он не добился. Вокруг учащенно дышал народ, и Аркадий Лукьянович дышал в общем ритме с народом. Вспомнились стихи отца, Лукьяна Юрьевича, посвященные его умершему товарищу, бывшему бу- денновцу: "Он был среди сильных, он брал Перекоп, награда ему -лакиро- ванный гроб". Автобус действительно напоминал гроб на колесах, хоть и не лакиро- ванный. Набитый мешками, кулями и телами, воздух твердел, ядовитые продукты распада, образующиеся в результате жизнедеятельности, грозили прервать обмен между организмом пассажиров и окружающей средой. Чем спасается русский человек в такой крайней ситуации? Острым словцом, ибо, кроме как на шутку, надеяться не на что. - Граждане крестьяне, это кто-то из глубины, сейчас будем дышать по очереди... Засмеялись. Стало легче. Поехали. - Так только до Нижних Котлецов будет, подбодрила Аркадия Лукьяно- вича какая-то женщина, узнав в нем человека нездешнего и непривычно- го. В Котлецах

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору