И.Грекова.
    Рассказы

"Скрипка Ротшильда"
Без улыбок
В вагоне
Дамский мастер
За проходной
Знакомые люди
Летом в городе
Первый налет
Под фонарем
Хозяева жизни


    И.Грекова.
    Дамский мастер

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "На испытаниях". М., "Советский писатель", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 12 February 2001
   -----------------------------------------------------------------------


   1

   Я пришла с работы усталая, как  собака.  Мальчишки  -  ну,  конечно!  -
играли в шахматы. Это какая-то мужская болезнь. Я сказала:
   - Черт знает что такое! Опять эти дурацкие шахматы. До каких пор?
   На столе было типичное свинство.  Пепельница  разбухла  от  окурков.  В
пивных бутылках медленно надувались и лопались гигантские пузыри.
   - Типичные свиньи, - сказала я. -  Дела  у  вас  нет,  что  ли?  И  это
накануне сессии...
   - Лапу, - подобострастно сказал Костя.
   - Не будет тебе лапы. Свиньи, иначе не назовешь. Приходишь домой как  в
кабак. Хоть бы один раз пепельницу за собой вынесли!  Неужели  я,  пожилая
женщина...
   - Прикажете возражать? - спросил Коля.
   - Прекратить хамство! - крикнула я.
   - Лапу, - потребовал Коля.
   Мне улыбаться совсем не следовало, но губы как-то сами разъехались, и я
дала ему руку.
   - Не ту! - заорал Коля как оглашенный. - Левую, левую!
   (Левая ценится дороже - на ней родинка.)
   - А мне и правая хороша, мы - люди маленькие, - сказал Костя.
   Я дала ему правую.  Оба  прицеловались  -  каждый  к  своей  руке.  Две
наклоненные головы. Соломенно-желтая и угольно-черная. Дураки мои. Сыновья
мои. Только не думайте, что вы дешево отделались. Я еще сердита.
   - Сейчас же убрать со стола! - крикнула я, чтобы не демобилизовываться.
   Костя, кряхтя, взвалил на плечо пепельницу,  Коля  стал  вытирать  стол
какими-то брюками.
   Голодная я была, как собака.
   - Обедали?
   - Нет. Тебя ждали.
   - А дома что-нибудь есть?
   - Ничего. Сейчас сбегаем.
   - Нет, это черт знает что такое, - сказала я, распаляя себя. -  Неужели
же...
   - ...ты, пожилая женщина... - услужливо подсказал Коля.
   - Да! Я! Пожилая женщина! - заорала я.  -  Да,  черт  возьми!  Пожилая!
Работающая! Вас, дураков, воспитывающая!
   - Но, заметьте, не воспитавшая, - скромненько вставил Коля.
   - Да, к сожалению, не воспитавшая!  Вся  жизнь  к  черту!  Ни  за  грош
пропала жизнь!
   - Не гоношись, подруга, - миролюбиво сказал Костя.
   Я взяла бутылку и хотела бросить на пол, но не бросила.
   - Нет, хватит с меня этого кабака. Уеду от вас. Живите сами.
   - Живи и жить давай другим, - снова ровненьким голоском сообщил Коля.
   - Довольно дурацких замечаний! Я говорю серьезно. Жизнь - не цирк.
   - Как вы сказали? - переспросил Костя. - Жизнь  -  не  цирк?  Разрешите
записать.
   Он вынул записную книжку, послюнявил карандаш и нацелился.
   - Жизнь... сами понимаете... жизнь... не... цирк, - записал он.
   - И вообще, - перебила я его очень  громко,  -  мне  это  все  надоело!
Надоело! Понятно вам? Уеду в Новосибирск. Или, еще лучше, выйду замуж.
   - Ото! - заметил Костя. - Это дает!
   - А что? По-вашему, я уже не могу ни за кого выйти замуж?
   - Только за укротителя, - сказал Коля.
   Тьфу, черт возьми!
   Я вышла и хлопнула дверью.
   Молока бы выпить, что ли.  Я  открыла  холодильник.  Он  был  пустой  и
обросший, с  одной-единственной  увядшей  редиской  на  второй  полке.  Не
холодильник, а склеп. Никакого молока, разумеется, нет и в помине. А утром
было. "Спороли", как говорила покойная няня.
   ...Нет, хватит с меня этого, хватит, думала я, расчесывая волосы  и  со
злобы выдирая целые пучки.  Не  могут  два  молодых  идиота  сами  о  себе
позаботиться, не говоря уж о матери... Подумаешь, "лапу"! Лижутся, а  мать
голодная. Надоело все,  надоело...  И  эти  волосы  дурацкие,  ни  два  ни
полтора; полудлинные, неухоженные... А сколько седых появилось! И  все  на
каких-то нелепых местах, например,  за  ушами,  не  то  что  у  людей,  те
благородно седеют - с висков... Глупо седею, бездарно. А  эти  самодельные
букольки на лбу! Сама, старая дура, на бигуди закручивала.  Спать  больно,
плохо...
   ...Не буду им готовить обед, пусть сами о себе заботятся...
   А с волосами этими что-то нужно делать. Остричься, что ли? Жалко... Уже
года  три,  как  отращиваю,  столько  трудов  пропадет...   Нет,   хватит,
остригусь. "Остригусь и начну" - так говорил мой папа. Беспокойно жил  мой
папа, до самой смерти все хотел "начать"... "Остригусь и начну"...
   - Я ухожу, - сказала я мальчикам.
   - Куда? - спросил Костя.
   - Замуж, - ответил Коля.



   2

   А улица была прекрасная, вся в свежих каплях недавнего дождя. Листья на
липах - светлые, новенькие, отлакированные, и поливальная машина катилась,
сияя радугой, зачем-то поливая уже мокрый асфальт. Я  купила  мороженое  и
шла, покусывая твердую, украшенную розой верхушку. Зубы тихонечко ныли, но
мне было хорошо так обедать - на ходу, мороженым. Что-то студенческое.
   Ноги еще легки, весенний день еще длинен, люди идут,  торопятся,  много
хорошеньких, остригусь и начну.
   А вот и парикмахерская. В  огромной  витрине  -  фотографии  девушек  в
масштабе три к одному, каждая натужно бережет  прическу.  Надпись:  "Здесь
производятся все виды обслуживания в порядке общей очереди".
   Идти  так  идти.  Я  потянула  высокую  тяжелую  дверь  с  вертикальной
надписью: "К себе". Внутри пахло сладким одеколоном, паленым волосом и еще
чем-то противным. Сидело и стояло десятка два женщин.
   У, какая очередь! Может, уйти? Нет, решено, выстою.
   Я спросила:
   - Кто последний?
   Несколько голов повернулось ко мне и не ответило.
   - Скажите, пожалуйста, кто последний?
   - Здесь последних нет, - сострила черномазенькая с задорным зубом.
   - Крайнюю ищете, гражданочка? - спросила пожилая, в голубых носочках, с
седоватой мочалкой на голове. - Крайняя будто за мной занимала, да ушла.
   Руки у нее были красные, натруженные и тяжело лежали между колен.
   - Так я буду за вами,  можно?  А  как  вы  думаете,  товарищи,  сколько
придется ждать?
   - Часа два в крайнем случае, - ответила пожилая.
   Другие молчали. Одна  из  них,  статная,  белая,  как-то  по-лебединому
повернула шею, прошлась по мне ярко-синими глазами и отвернулась.


   Я, говорят, не робкого десятка, но  почему-то  робею  женщин.  Особенно
когда их много и они заняты каким-то  своим,  женским  делом.  Мне  всегда
кажется, что они должны меня осуждать. За что? А за что придется.  За  мой
почтенный возраст (тоже красоту наводить  пришла!),  за  очки,  английскую
книгу в авоське. В этой очереди меня сразу  потянуло  к  той,  пожилой,  в
носочках.  И  она,  видно,  тоже  заприметила  меня.  Две   бабушки.   Она
потеснилась на стуле, давая мне место.
   - Садись, чего там. Сказано, в ногах правды нет.
   Я осторожно примостилась на самый краешек.
   - Да ты не бойся, всей задницей садись. Поместимся: у меня-то  постная.
Была, да вся вышла.
   Уселись.
   - Хочу шестимесячную сделать, - сказала она. -  Боюсь,  муж  любить  не
станет. Что-то начал к одной молодой похаживать.
   - А дети есть?
   - Сыновья. Двое.
   - И у меня двое.
   - А муж гуляет?
   - Нет у меня мужа.
   Она помолчала.
   - Кому как повезет, - сказала она, подумав. - У меня хоть и гуляет,  да
не пьет, а у тебя и вовсе нет. Ты все-таки не бросай, надейся. Не такая уж
слишком пожилая, из себя полная.
   - Я не бросаю, - сказала я.
   - Следующий! - крикнул из  дверей  жирный  мастер  в  белом  халате,  с
ярко-зеленым галстуком.
   Черненькая с зубом подскочила и ринулась вперед.
   Женщины загалдели.
   - Не ее очередь!
   - Не пускать!
   - Я на шестимесячную, - отбивалась она.
   - Все на шестимесячную!
   - Я тоже на шестимесячную! - пискнула я.
   - Сказано: все виды операций...
   - В порядке общей очереди! А это разве порядок?
   Общая очередь орала и волновалась.
   - Не хулиганьте, гражданочка, - сказал жирный.  -  Всех  обслужим,  как
один человек, будьте уверены.
   Черненькая прошмыгнула в зал. Шум продолжался.
   - Он с ней живет, - сказала белая, с лебединой шеей.
   - Ну что ж, что живет... Порядок тоже нужно знать. Мало ли  кто  с  кем
живет.
   - А вот потребуем жалобную книгу...
   - Заведующего...
   - Позвать заведующего!
   Седая старушка за барьером гардероба взялась за вязанье. В кабине кассы
розовая кассирша в голубом от белизны халате зевнула, вынула зеркальце  и,
напряженно растянув рот, стала ваксить толстые ресницы.
   Именно эти ресницы меня взорвали. Робости как не бывало.  Я  подошла  к
кассе:
   - Жалобную книгу.
   Она поглядела неприязненно:
   - А че вам нужно жалобную книгу?
   - Не ваше дело. Любой  посетитель  в  любой  момент  может  потребовать
жалобную книгу.
   Очередь зарокотала, теперь уже против меня:
   - Сразу чуть что...
   - Одного человека приняли, а она жалобную книгу...
   - Она в жалобную напишет, а людям неприятности...
   - Тоже понимать нужно... Работают люди...
   Не любят у нас жалобщиков. Но я уже закинулась.
   - Гражданка, - сказала я голосом милиционера, - если вы мне  сейчас  же
не дадите жалобную книгу...
   Кассирша вышла из кабины:
   - Я вам сейчас заведующего позову.
   Вышел заведующий - чернокудрый детина с лицом мясника:
   - Чего вам, гражданка?
   Я объяснила ему, что мастер только  что  принял  женщину  без  очереди.
Ссылалась на свидетелей, но те молчали. Он  выслушал  меня  без  выражения
лица и потом крикнул в зал, как кличут собаку:
   - Роза!
   Вышла конопатенькая парикмахерша в марлевом тюрбане.
   - Роза, обслужишь гражданку без очереди.
   - Слушаю, Руслан Петрович.
   - Да разве я об этом? - заволновалась я.  -  Да  разве  мне  нужно  без
очереди?
   Руслан повернулся и вышел.
   - Роза, - обратилась я к ней, - поймите, я совсем не о себе.  Я  только
против беспорядка.
   - Сами беспорядок делаете, несознательные, - сказала Роза и тоже ушла.
   Я вернулась в очередь. Женщины молчали.  Даже  пожилая  в  носочках  не
подвинулась, а крепко сидела на своем стуле.
   Ну и пусть...
   Ждать еще долго. Прислонясь к прохладной,  маслом  крашенной  стене,  я
стояла и думала.
   ...А хорошо бы все-таки уехать в Новосибирск. Дали бы мне однокомнатную
квартиру... Или, еще лучше, номер в гостинице, где прошлый  раз  жила.  Уж
больно домик хорош - смешной, разноцветный: ухо  зеленое,  брюхо  розовое.
Кругом лес, трава на участке человеку по шею, зеленая, густая,  чистая,  с
султанами. На улицах птицы поют. А  по  тротуарам  -  математики,  физики,
очкастые, бородатые, молодые, веселые...
   ...А еще хорошо бы, может быть, и в самом деле  пойти  замуж,  выкинуть
такое коленце, за старого друга,  друга  молодости,  и  уехать  к  нему  в
Евпаторию. Он всю жизнь меня любил,  любит  и  сейчас,  знаю.  Теперь  уже
старенький - на сколько же лет старше меня? На десять? Как это  говорится:
старый - это тот, кто старше меня на десять лет. Ну  что  ж?  Взять  выйти
замуж и уехать. Пусть они наконец-то  привыкнут  сами  о  себе  думать.  А
работа? Ну, найду что-нибудь полегче. А то и вовсе поживу без работы. Буду
в море купаться, в садике цветы посажу, кур заведу... А что? Стирать буду,
белье вешать, голубое от синьки, на  солнечном  каменистом  дворе...  Руки
мыльные, волосы взмокнут, растреплются, отведу их с лица локтем...  А  тут
он подойдет, по плечу погладит: "Устала, родная моя? Отдохни, голубчик". -
"Нет, я еще ничего". Чепуха, бред.


   - Кто желает обслуживаться? - раздался резкий мальчишеский голос.
   Я очнулась.
   Рядом с  очередью  стоял  паренек,  лет  восемнадцати,  с  хохолком  на
макушке. Весь какой-то не то чтобы просто тощий, а  узкий:  узкое  бледное
лицо, тонкие, до острых локтей голые руки, и на бледном диковатом  лице  -
горящие темные глаза. Не то олененок, не то волчонок.
   - Кто здесь желает обслуживаться? - повторил он. На очередь  он  глядел
презрительно, словно не он их, а они его должны были обслуживать.
   - Я хочу...
   - И я хочу...
   - И я...
   - Я первая сказала!
   - Нет, я!
   Очередь снова загудела.
   - Между прочим, обязан предупредить вас, - сказал паренек, - я  еще  не
мастер, а только стажер и вполне могу вас изуродовать.
   Женщины примолкли.
   - Нет уж, мы лучше здесь, чин чинарем, - вздохнула пожилая.
   Я решилась:
   - Давайте уродуйте.
   Паренек быстро рассмеялся. Было что-то диковатое  не  только  в  глазах
его, но и в улыбке. Зубы острые, ярко-белые.
   - Это вы хорошо сказали: уродуйте. Я, со своей стороны, постараюсь  вас
не изуродовать. Пройдемте.
   Он провел меня не в зал, а в какую-то заднюю каморку. Два мастера, не в
белых уже, а в черных халатах,  колдовали  над  двумя  женскими  головами,
откинутыми назад, в  помятые  жестяные  тазы.  Один  бритвенной  кисточкой
накладывал краску, другой разглядывал на свет зеленую жидкость в мензурке.
Неужто в зеленый тоже красят?
   Пахло здесь как-то по-другому, душно и тускло. У двери два  узкобрючных
подозрительных шкота с косо срезанными бачками вели  пониженными  голосами
странную  беседу:  "Тридцать  "лонды"  плюс  пятьдесят   фиксажа".   Пахло
спекуляцией.
   - Не стесняйтесь, -  сказал  паренек,  -  я  вас  за  той  перегородкой
обслужу.
   Шаткая голубая перегородка покачивалась,  словно  дышала.  На  стене  в
золотой паршивой рамочке висела грамота: "Передовому предприятию".
   Я села в кресло.
   - Выньте шпильки, - приказал паренек.
   Я вынула.
   Он приподнял  прядь  волос,  пощупал,  пропустил  сквозь  пальцы,  взял
другую.
   - Волос посечен, - сказал он. - Результат самозакрутки. Какую  операцию
желаете?
   - Остричь... И шестимесячную, если можно.
   -  Все  можно.  Можно  и  шестимесячную.   Только   предупреждаю,   для
теперешнего времени эта завивка несовременна. Со своей стороны,  могу  вам
предложить химию.
   - То есть химическую завивку?
   - Именно. Самый современный вид прически. Имейте  в  виду,  за  рубежом
совсем прекратили шестимесячную, целиком перешли на химию.
   - Чем же эта химия отличается от шестимесячной?
   - Небо и земля. Шестимесячная - это баран. Может  быть,  кому-нибудь  и
правится баран, по я лично против  барана.  Химия  дает  более  интересную
линию прически, как будто она раскидана ветром.
   Мне вдруг захотелось, чтобы у меня прическа была раскидана ветром.
   - Валяйте свою химию, - сказала я. - А долго это?
   - Часа четыре, не меньше. Если халтурно, то  можно  сделать  и  за  два
часа, но я не привык работать халтурно.
   - Что же это - до одиннадцати?
   - Если не до полдвенадцатого.
   ...Эх, Коля и Костя там без обеда...  Догадаются  ли  дурни  что-нибудь
купить себе? Ничего, пусть привыкают.
   - Ладно, делайте.
   -  А  вы  не  беспокойтесь,  -  вдруг  сказал  парень,  -  я  по  своей
квалификации не ниже мастера, если  не  выше.  Мне  сейчас  выгоднее  быть
стажером, чем мастером. План не требуют, и ответственности меньше. Я  могу
свободно экспериментировать, если кто предоставит свою голову.
   - А я и не беспокоюсь, - ответила  я.  -  Было  бы  о  чем.  Подумаешь,
красоту какую погубите.
   Он опять рассмеялся по-своему, быстро показав зубы.
   - Это вы интересно сказали. Подумаешь, красоту какую. Это верно.
   Ну что ж, сама напросилась.


   - А как вас зовут? - спросила я.
   - Виталик.
   - Терпеть не могу таких имен: Валерик, Виталик, Владик, Алик...  Только
и слышишь: ик, ик, ик... Это заикание,  по-моему,  ужасно  не  свойственно
русскому языку.
   - Как вы сказали? Не свойственно русскому языку? В каком смысле?
   - Раньше таких окончаний не было, они теперь развелись.  Что-то  в  них
сентиментальное, сюсюкающее. Представьте себе, например, героев  "Войны  и
мира": Николай Ростов, Андрей Болконский, Пьер Безухов.  Вообразите,  если
бы их звали: Колик, Андрик, Льерик...
   Он опять засмеялся.
   - Интересно. Значит, нельзя говорить Виталик?
   - Не то что нельзя, а лучше не надо.
   - А как же меня звать?
   - Просто Виталий. Хорошее, звучное имя. "Виталий" - значит "жизненный".
   - Позвольте, я запишу.
   Он вынул из кармана халата большую потрепанную записную книжку.
   - Виталий - жизненный. В этой записной книжке я, между прочим,  цитирую
разные мысли.
   - Какие мысли?
   - Разные, относящиеся к разным сторонам жизни. Например,  такая  мысль:
кто своего времени не уважает, сам себя не уважает. Между прочим, верно.
   - Чья же это мысль?
   - Моя. Голова чистая?
   Я не сразу поняла:
   - Как будто бы. Вчера мыла.
   - Под вашу ответственность.
   Ох, и строг. Я чувствовала себя как больной  у  хирурга  и  с  робостью
разглядывала незнакомые инструменты.
   - А это что за топорик?
   - Дамская бритва. Стрижка  под  химию  всегда  выполняется  бритвой  по
мокрому волосу. Ниже голову.
   В его коротких  командах  ("ниже  голову")  было  что-то  неуютное,  не
парикмахерское. Обычно парикмахеры женскую голову именуют  "головкой".  Он
сурово отсекал мокрые пряди, приподнимал их, подкалывал, расчесывал, снова
резал. Прошло с полчаса. Он заговорил:
   - Если не ошибаюсь, вы сказали, что Виталик  говорить  нельзя.  А  как,
например, Эдик? Есть такое имя - Эдик? У меня, между прочим, товарищ Эдик.
   - Вероятно, он Эдуард.
   - Эдуард - это же не русское имя?
   - Нет, не русское.
   - Откуда же у нас, русских, такое имя?
   - Была такая мода одно время, по-моему, глупая.
   - А у вас дети есть?
   - Два сына.
   - Какого возраста?
   - Старшему двадцать два, младшему - двадцать.
   - Как и мне. Мне тоже двадцать, двадцать  первый.  А  как  ваших  детей
зовут?
   - Коля и Костя. Простые русские имена. Самые хорошие.
   - А я думал, интереснее - Толик или Эдик. Или еще Славик.
   - Это вам только кажется. Когда у вас будут дети, я вам советую назвать
их самыми простыми именами: Ваня, Маша...
   Это его позабавило. Не знаю, простые ли имена  или  идея,  что  у  него
будут дети.
   Он все еще стриг. Сколько времени, оказывается, нужно, чтобы оболванить
одну женскую голову...
   - Скоро? - спросила я.
   - Ниже голову. Нет, еще не скоро. Операция сложная.  Извините,  если  я
вас спрошу. Вот вы упомянули в своем разговоре несколько имен  и  фамилий:
Николай, кажется, Ростовский, Андрей Болконский и еще  Пьер...  Как  будто
Пьер. Какая его фамилия?
   - Пьер Безухов.
   - Так вот, я хотел вас спросить. Пьер - это разве русское имя?
   - Нет, французское. По-русски - Петр.
   - Так вот вы, кажется, упомянули выражение, что  Виталик  или,  скажем,
Эдик не в духе русского языка. А сами употребили  такое  французское  имя,
как Пьер.
   Ай да парень! Поймал-таки меня. Думал-думал и поймал.
   - Да, вы правы. Мой пример не совсем оказался удачен.
   - И какие эти люди, о которых вы говорите? Андрей, и Николай,  и  Пьер?
Они русские?
   - Русские. Но, знаете, в те времена  в  высшем  обществе  было  принято
говорить по-французски...
   - А в какие это времена?
   - Во времена "Войны и мира".
   - Какой войны? Первой империалистической?
   Я чуть не засмеялась, но он был очень серьезен. Я видела в зеркале  его
строгое, озабоченное лицо.
   - Виталий, разве вы никогда не читали "Войны и мира"?
   - А чье это произведение?
   - Льва Толстого.
   - Постойте. - Он снова вынул записную книжку и стал листать. - Ага. Вот
оно, записано: Лев Толстой, "Война и мир". Это произведение у меня в плане
проставлено. Я над своим общим развитием работаю по плану.
   - А разве вы в школе "Войну и мир" не проходили?
   - Мне школу не удалось закончить.  Жизнь  предъявила  свои  требования.
Отец у меня сильно пьющий и мачеха слишком религиозная. Чтобы не сидеть  у
них на шее, мне не удалось закончить  образование,  я,  в  сущности,  имею
неполных семь классов, но окончание образования входит в мой план. Пока не
удается заняться этим вплотную из-за квартирного  вопроса,  но  все  же  я
повышаю