Николай Федорович Григорьев
   Избранное


ПОВЕСТИ
                               РАССКАЗЫ

                              Ленинград
                          Детская литература
                                 1986

                         Рисунки и оформление
                              Н. ЛЯМИНА
     OCR: Андрей из Архангельска







ИЛЬЯ НИКОЛАЕВИЧ

                               Повесть

     Окончивший Казанский  университет  Ульянов Илья Николаевич не был
допущен к преподаванию физики в средних учебных  заведениях.  Кандидат
физико-математических  наук  -  и  вдруг такой пассаж...  Ошеломленный
молодой человек - ему не исполнилось еще и 24-х - не сразу понял,  что
экзамен   на   учителя   не  выдержан  и  что  ему  предлагают  выйти.
Спохватившись, он покраснел мучительно, словно огонь опалил лицо, и на
цыпочках,  стыдясь  самого себя,  поспешил из паркетного зала,  где за
зеленым сукном заседал испытательный при университете комитет.
     Каждый, кто,  окончив  университет,  изъявлял намерение посвятить
себя педагогической деятельности, приглашается в этот комитет, где был
обязан  перед  лицом  профессоров,  но  как  бы  в  классе школьникам,
преподать так называемый пробный урок по  избранной  специальности.  В
результате комитет устанавливал, способен ли искатель быть учителем (с
точки зрения правительственных указаний, разумеется).
     Провалился!.. В  жизни  не случалось с ним такого!..  Будто дикий
зазубренный  камень,  процарапав   мозг,   скатилось   на   язык   это
отвратительное слово: "Провалился".
     - Физика...  - твердил,  едва сдерживая слезы, молодой человек. -
Физика, предмет любимый, какой же я свинья перед тобой!..
     Но пора было и к выходу.  И тут новый приступ возмущения - только
уже не собой, а комитетом - охватил его.
     - Это же двуличие -  так  поступать!  -  кипел  он,  обращаясь  к
холодным сводам.  - Ведь я тот же,  и комитет тот же,  а по математике
допускают, по физике - нет?..
     Медленно, в  тягостном  раздумье  спускался  Ульянов  по чугунным
ступеням,  и последняя из них от его шага прогудела,  послышалось ему,
особенно угрюмо.
     Потом он сидел на скамейке в садике.  Скамья была в снегу,  но он
лишь машинально, кое-как очистил место и сел в снег. Лениво забрезжила
мысль: "А не удовольствоваться ли преподаванием математики?.. Спокойно
поеду в Пензу, где открылась вакансия в Дворянском институте. Стоит ли
из-за физики с  протестом  ломиться  в  комитет?..  Это  значит  опять
проедаться здесь,  в Казани,  - когда-то протест уважат!  А может ведь
случиться - не уважат вовсе..."
     И заколебался  Илья Николаевич - усталость от напряженных занятий
и нервной встряски брала свое.  Подумалось:  "А  в  Пензе,  сказывают,
тишина  да  благодать..."  Мысленно  он  пытался  уже  распрощаться  с
физикой,  но не смог:  "Любимица моя, да что же это я делаю... Предать
тебя? Нет!" - И как обрубил малодушные соображения: "Нет и нет!"
     Решил оставаться в Казани,  добиваться своего.  Он не мыслил себя
учителем  иначе,  как  прочно стоящим на обеих ногах:  математика плюс
физика.
     Жизнь впроголодь уже не страшила его - была бы цель достигнута!
     Он вновь и вновь подвергал полному анализу свой пробный  урок  по
физике  и приходил к выводу:  "Поступили несправедливо.  Больше того -
жестоко!.."  Вспомнилось,  чего  и  не  хотелось  вспоминать...  Некий
вельможа экзамен по физике превратил в балаган.
     А было так.  Ульянов уже заканчивал отвечать пробный урок и был в
том  приподнятом  настроении удовлетворения собой,  когда чувствуешь -
дело сладилось:  двухмесячный напряженный труд подготовки как  бы  сам
сказал все за себя строгим экзаменаторам.  И профессора из-за зеленого
сукна уже одобрительно кивали ему,  поглядывая на  чернильницы,  чтобы
обмакнуть  перья.  В  высокой  оценке пробного своего урока Ульянов не
сомневался...
     И вдруг   будто   холодным   сквозняком   пахнуло  в  зале.  Лица
экзаменаторов  вытянулись,  кое-кто  из  них  поморщился,  и   Ульянов
обнаружил,  что никто на него уже не смотрит. Взгляды всех устремились
поверх его головы,  туда,  где вход в зал.  Затем профессора  один  за
другим - кто ловко и быстро,  кто медленно,  как бы нехотя - поднялись
со своих  мест.  Ульянов  стоял,  не  смея  обернуться:  было  ясно  -
появилось какое-то значительное лицо.  Делами университета, он слышал,
занимается ревизор из Петербурга, сенатор.
     Ульянов терпеливо  ждал,  что его наконец отпустят.  Тем временем
мимо прошагал пожилой господин в мундире.  Вся грудь расшита  золотом.
Штаны   белые,  но  и  на  них  золотые  дорожки.  Илья  Николаевич  с
любопытством глянул на невиданное по блеску одеяние. Он уже догадался,
что  это  тот  самый сенатор,  о котором столько тревожных разговоров:
однако ничего похожего на страх перед ревизором не испытал.  Напротив,
ему   понравилась   благовоспитанность  вельможи:  поздоровался  он  с
профессорами, сделал уважительный поклон и пригласил всех сесть. Рядом
с председателем комитета образовалось свободное место,  на которое был
приглашен и сам сенатор.
     Тот пошептался с председателем, видно интересуясь, что происходит
в зале,  потом кивнул и посмотрел на Ульянова.  Илья Николаевич  стоял
выпрямившись,  а  под взглядом ревизора вытянулся еще больше,  вскинул
голову и чуть-чуть улыбнулся,  показывая этим,  что он ждет вопроса  и
рад  будет отвечать.  И не о себе сейчас он подумал:  он жаждал в меру
своих скромных сил защитить репутацию родного  университета,  которую,
как видно,  столичный ревизор взял под сомнение. Ульянов почувствовал,
что в нем возгорается душевный подъем,  вдохновение,  что ответ его на
любой  вопрос  экзаменационной  программы  будет  блестящим,  и только
одного опасался: как бы сенатор не раздумал его спрашивать.
     И вопросы последовали.  Ульянов отвечал легко и свободно,  однако
ревизор не проявил одобрения.  Напротив,  с желчной гримасой приставил
ладонь к уху и выкрикнул:
     - Не  слышу!  Ведь  вы  в  классе.  Зычно  надо  говорить   перед
учениками, зычно!
     У Ульянова  был  приятный  голос,  еще  в  Астрахани  он  пел   в
гимназическом хоре,  случалось, с одобрения регента, и мелодию вел, но
зычностью,  какая ценна для капрала,  не  обладал.  Все  же  попытался
напрячь голос - и закашлялся.
     Сенатор развел руками,  выпил воды из графина,  вместо того чтобы
протянуть стакан покрасневшему от кашля молодому человеку, и приказал:
     - Отойдите от стола.
     Ульянов попятился.
     - Еще,  еще...  Есть у вас глазомер,  чтобы представить помещение
класса?
     Ульянов сделал еще несколько шагов назад.
     - Хорошо,  - язвительно заметил сенатор, - скуповато отмеряли, но
допустим,  что это гимназический класс.  Вы  на  учительской  кафедре.
Объясняете ученикам предмет физики... А здесь, где мы сидим, допустим,
последняя парта... Попрошу!
     Ульянов крепился,  стараясь выдержать издевательства вельможи, но
голос, и без того слабый из-за неразвитой груди, окончательно перестал
звучать.  И сделалась особенно заметной картавость: Илья Николаевич не
выговаривал "р", этот звук пропадал.
     Новая придирка  со  стороны  сенатора:  мол,  дефект речи учителя
может передаваться и ученикам.  Сказал он это уже  не  претенденту,  а
решавшему его судьбу комитету.
     - Между прочим,  перед комитетом следовало бы явиться не  в...  -
Сенатор,   господин   благовоспитанный,   не   сказал   прямо:  "не  в
студенческих обносках",  а ограничился осуждающим взглядом. И добавил:
- Учитель без сюртука - не учитель!
     Стыд, негодование и омерзительное состояние  беспомощности  перед
грозным  сановником  вновь  переживал  Ульянов.  На  этот раз бродя по
улицам.
     И тут же догадался, откуда это противоречие в решении комитета: с
одной стороны,  кандидат Ульянов  удостаивается  за  пробный  урок  по
физике оценок "удовлетворительно" и "достаточно": с другой стороны, он
же к преподаванию физики не допускается... "Все ясно, туман рассеян, -
заключил  молодой человек.  - Своим грубым давлением сенатор расстроил
намерение профессоров,  вот и родилось постановление - ублюдок!" Между
тем за зеленым сукном сидели ученые, которым он, Ульянов, обязан своим
университетским  образованием...  Да  что  говорить  о  нем,  скромном
кандидате,  -  в  комитете видные деятели российской науки,  и что же:
склоняют головы перед ревизором...  Да это же  раззолоченный  истукан,
господа.  Где  же  ваше достоинство,  воспитатели молодежи и творители
наук!
     Ульянов решился на шаг смелый и вызывающий: вновь предстать перед
испытательным комитетом,  добиться переэкзаменовки  по  физике.  И  он
подал в округ прошение.
     К попечителю учебного округа не обратился бы:  мракобес, самодур.
Но  у  попечителя  есть  помощник,  облеченный почти столь же высокими
правами; к тому же, по отзывам, человек доступный и справедливый. Да и
не  только  по  отзывам:  четыре  года  назад  попечитель  Молоствов в
издевательских  выражениях  пробрал  директора  Астраханской  гимназии
Аристова  за  его  ходатайство  о  стипендии для мещанина Ульянова,  -
помощник попечителя  наперекор  своему  начальнику  принял  участие  в
молодом  студенте:  сделал  что  мог  - освободил от платы за слушание
лекций.
     Речь о  Николае  Ивановиче  Лобачевском.  Ему  и  подал  прошение
Ульянов.   Добрым   предзнаменованием   был   случай,   известный    в
университете.  Ровно одиннадцать лет назад, с разрешения Лобачевского,
держал экзамен в комитете и провалился студент Лев Николаевич Толстой.
Был  он тогда всего лишь худеньким,  малоприметным юношей из именитой,
но провинциальной помещичьей семьи.
     Провалился, но не струсил:  подал новое прошение,  и Лобачевский,
обнаружив у просителя серьезный интерес к наукам,  наложил  резолюцию:
"Допустить к дополнительному испытанию. 4 авг. 1844 г.".
     К повторному экзамену по  физике  (прошение  было  удовлетворено)
Илья  Николаевич  готовился особенно тщательно,  и 21 апреля 1855 года
кандидат Ульянов вновь на испытании.  В присутствии комитета (цитируем
протокол)  читал  пробную  лекцию:  "О  теориях  гальванического тока"
...затем написал рассуждение на заданную от комитета тему о скрытом  и
удельном   теплороде..."  В  обоих  случаях  Ульянов  получил  твердое
"хорошо".  Восторжествовала справедливость: то ли на комитет произвело
впечатление, что проситель явился в сюртуке (взял напрокат) и имел уже
вид учителя; то ли профессора почувствовали неловкость за прошлый раз,
когда в угоду столичному самодуру лишили молодого человека преподавать
физику;  то ли,  наконец,  замолвил об Ульянове слово Николай Иванович
Лобачевский, чуткий к трудолюбивым и талантливым юношам...
     Так или иначе,  но на этот раз Ульянову выказали особое внимание.
Его пригласили сесть за стол комитета.  Застеленный зеленым сукном,  с
расположенными  на  нем  массивными,  напоминающими  серию  бастионов,
которые надо штурмовать,  чернильницами, - этот стол одним своим видом
порождал мурашки у экзаменующихся. И вдруг - садись среди профессоров!
     Еще не  успел Ульянов,  взволнованный,  устроиться в кресле,  как
заговорил профессор физики и метеоролог Александр Степанович Савельев.
Ульянов,  будучи  студентом,  помогал  профессору на метеорологической
станции университета и сейчас  приготовился  выслушать  от  Александра
Степановича,  на прощание, благодарность за свой бескорыстный труд. Но
профессор заговорил о другом.
     - Перед нами,  господа,  - сказал Савельев,  указывая коллегам на
Ульянова,  - молодой,  но весьма меня заинтересовавший ученый. Позволю
себе  вспомнить  о  научной  работе  Ульянова,  представленной  им  на
соискание степени кандидата.  Это труд исследователя,  зрелый вклад  в
астрономическую  науку...  -  Здесь  Савельев  повернулся  к одному из
членов комитета, профессору математики и ученику Лобачевского, Попову:
- Александр Федорович, я не преувеличиваю?
     - Ничуть,  - отозвался тот.  - Мы с вами,  Александр  Степанович,
помнится,  были  единодушны в оценке достоинств этого сочинения,  как,
впрочем,  и остальные господа профессора,  коим было поручено  дать  о
диссертации заключение.  Я имею в виду профессоров господ Ковальского,
Вагнера, самого декана Котельникова, Гесса...
     - Да, - подтвердил Савельев, - редкое в науке совпадение мнений.
     - А в чем дело?  - заинтересовались  члены  комитета.  -  Вы  нас
интригуете!  Нельзя  ли,  Александр  Степанович,  хотя бы в нескольких
словах о содержании диссертации?  -  И  все  повернулись  к  Ульянову,
который краснел и бледнел от столь исключительного к себе внимания.
     Профессор Савельев подумал и сказал:
     - Чтобы не растекаться мыслию по древу,  как выразился летописец,
прочту заключение Мариана Альбертовича Ковальского...
     Выдающийся астроном  М.  А.  Ковальский не только украшал кафедру
Казанского университета - он был известен  в  ученом  мире  России,  и
мнение  его  значило  немало.  Члены  комитета в знак уважения к этому
мнению склонили головы, и Савельев прочитал:
     - "Сочинение  студента 4-го курса господина Ульянова представляет
полное изложение способа Ольберса для вычисления параболической орбиты
кометы   Klinkerfues'a   1853  года  с  дополнениями  Энке  и  Гаусса.
Применение этого  способа  к  вычислению  элементов  кометы,  виденной
простым  глазом  в  прошлом  году,  и  согласие  результатов господина
Ульянова с результатами, опубликованными в Astronomischer Nachrichten,
показывает,  что  господин  Ульянов  постиг  сущность  астрономических
вычислений,  которые,  как  известно,  весьма  часто  требуют   особых
соображений  и приемов.  Это сочинение я считаю вполне соответствующим
степени кандидата математических наук.
                                   Профессор астрономии М. Ковальский.
                                            Казань, 14 мая 1854 года".
     Члены комитета   снова   благосклонно   обернулись   к  Ульянову,
похлопали в ладоши,  а профессор Попов,  присоединивший свою подпись к
отзыву   Ковальского,   особо   обратил   внимание  на  высокий  класс
астрономических вычислений вчерашнего студента:
     - Наш воспитанник,  с одной стороны,  и европейские астрономы,  с
другой - сошлись в  расчетах  орбиты  небесного  тела.  Это,  господа,
делает честь не только господину Ульянову,  но, осмеливаюсь сказать, и
нашей кафедре!
     Хлопки повторились, и все заговорили о комете, которая, прочертив
и обагрив небо, вызвала немало тревожных и самых фантастических толков
в  народе.  Ученые развеселились,  делясь курьезами,  которые в Казани
всколыхнули застойную общественную жизнь.
     Профессор Савельев  снова  попросил  внимания  и  сказал,  что он
намерен  предложить  Илье  Николаевичу  Ульянову   пересмотреть   свое
намерение пойти в учителя.
     - Вам,  дорогой  Илья  Николаевич,  место  в   университете   для
усовершенствования в научной работе!
     - Я...  я...  -  забормотал  Ульянов  и  вскочил  с  места,   как
застигнутый врасплох ученик. - Я... извините, не понял...
     - Не волнуйтесь,  - дружески улыбнулся Савельев,  -  у  вас  есть
время  подумать  об  открывающейся  для  вас будущности профессора.  Я
сейчас,  господа члены комитета,  обращаюсь к вам в  надежде,  что  вы
соблаговолите поддержать ходатайство, которое я на сей предмет намерен
возбудить в надлежащих инстанциях.
     Расходясь после  заседания комитета,  каждый из профессоров пожал
руку Ульянову, уже как будущему коллеге по работе в университете.

     Ульянов плохо спал ночью.  Не мог  понять,  рад  он  или  не  рад
научной карьере, которая с такой ошеломляющей неожиданностью открылась
перед ним. Терзался отсутствием в мыслях отчетливого "да" или "нет".
     А тянуло его к детям...
     И вот на столе  у  Лобачевского  прошение  (7  апреля  1855  г.).
Подпись  -  кандидат  физико-математического  факультета Илья Ульянов.
     Суть просьбы: желание занять должность учителя.
     Как раз  открылась  подходящая  вакансия  в  Пензе,  в Дворянском
институте.

     Но прежде чем назначить Ульянова  в  Пензу,  помощник  попечителя
пожелал  познакомиться  с  кандидатом  лично.  И вот Илья Николаевич в
кабинете ученого,  широко известного и в то  же  время  загадочного...
Навстречу встал высокий, отличной выправки господин в черном сюртуке с
большой сверкающей звездой какого-то высокого ордена на груди. Ульянов
и  сам  явился  в  сюртуке  (вторично взял напрокат),  отчего сразу же
почувствовал  себя  как  бы  раскованным  для  разговора  с  ученым  в
генеральских чинах.
     Говорили: у Лобачевского "в ясных глазах сила",  однако  глаз  не
увидел - только темные очки. А сочному голосу позавидовал: "Вот бы мне
такой - учителю!"
     Сели. Лобачевский нагнулся над папкой с бумагами, покосился туда,
и Ульянов узнал свое личное дело.
     - Илья  Николаевич...  -  вслух  прочитал Лобачевский заголовок и
откинулся в кресле:  - Расскажите, Илья Николаевич, о себе. Впрочем...
-  и  Лобачевский  плавно  положил  кисть  большой белой руки на стол,
впрочем,  это излишне.  Не трудитесь.  Все,  что надо,  я прочитал и в
повести  вашей жизни узнал свою:  то же сиротское детство,  горемычная
юность...  Однако хорошо, голубчик, что жизнь нас с вами не разнежила,
научила трудиться. Ради этого и горести, и тяготы стоило претерпеть!
     Лобачевский встал и протянул Ульянову руку:
     - Поздравляю вас с назначением,  согласно вашему желанию учителем
физики и математики.
     Ульянов вскочил,  притронулся  к  протянутой  руке  -  и  остался
стоять.
     Возникла неловкая пауза.
     - Вы, господин Ульянов, имеете что-нибудь возразить?
     - Нет, нет, ваше превосходительство, - поспешно выговорил молодой
человек,   -    я    счастлив    назначением    и    обязуюсь,    ваше
превосходительство...
     - Николай Иванович, - мягко поправил Лобачевский.
     - Николай Иванович,  извините...  осмелюсь,  но мне... - борясь с
волнением, заспешил молодой учитель, - мне ведь математику преподавать
юношеству.  А  в  геометрии...  Я  уже  не  чувствую полного доверия к
Эвклиду. Как же быть? Ведь не честно!..
     Лобачевский внезапно расхохотался. Подхватил очки, которые начали
сползать с его носа,  и  продолжал  весело,  от  всей  души  смеяться,
вытирая платком выступившие слезы.  Успокоился, и очки опять заслонили
его глаза.
     - Ах,  вы  вот о чем...  - Заметил добродушно.  - Начитались моих
ересей...
     Ульянов затаился:  от  ученого,  взбудоражившего  умы не только в
Казани,  но в Петербурге и даже  в  Европе,  он  ожидал  откровения...
Однако откровения не последовало.
     - Не тревожьтесь, милый учитель. Преподавая геометрию Эвклида, вы
не  поступитесь  своей  совестью.  Античный  геометр построил систему,
которая вполне  отвечает  нашим  повседневным  нуждам.  -  Лобачевский
улыбнулся.  - По себе сужу.  Когда мы строили новый университет,  сам,
каюсь, все расчеты в проектах делал по Эвклиду... Достаточно вам?
     Лобачевский опять  привстал,  - но Ульянов,  вопреки свойственной
деликатности,  и на этот раз уходить не пожелал. Математический ум его
-  ум  исследователя - жаждал постичь новое,  пусть парадоксальное,  в
учении, наделавшем столько шума.
     - Хорошо,  -  согласился  наконец  Лобачевский,  -  отправимся  в
область чистой теории.
     - Случалось  ли вам,  господин Ульянов,  наблюдать,  как забивают
сваи?  Артель рабочих берется за стропы:  "Взя-яли!" - и через блок на
верху  копра  подтягивает многопудовую чугунную бабу.  "Ух!" - и баба,
падая,  ударяет в торец  толстого  бревна.  Это  свая.  Она  сразу  на
несколько вершков уходит в землю.  Дальше - глубже, дальше - глубже...
Но наступает момент, когда свая, углубившись в землю, как бы перестает
чувствовать  удары  чугунной болванки.  Свая на месте.  Это называется
"отказ".  Отсюда и в языке нашем выражение:  "Бить  до  отказа".  Свая
встала прочно, но...