Виктор Гюго.
    Последний день приговоренного к смерти



     Перевод Н.Касаткиной
     Собрание сочинений в 6 томах. т. 1. М.: Правда, 1988.
     OCR Бычков М.Н.



     Первому изданию этого произведения, вышедшему без  имени  автора,  были
предпосланы только нижеследующие строки:
     "Есть всего две возможности истолковать появление этой  книги:  либо  в
самом деле существовала пачка пожелтевших листков бумаги разного формата, на
которых были записаны последние мысли несчастного страдальца;  либо  нашелся
такой человек, мечтатель, изучающий жизнь в  интересах  искусства,  философ,
поэт, словом, человек, который увлекся этой мыслью, или, вернее, эта  мысль,
однажды придя ему в голову, настолько, увлекла его, что он мог избавиться от
нее, лишь изложив ее в книге.
     Пусть читатель остановится на  том  из  двух  объяснений,  которое  ему
больше по вкусу".
     Как явствует из этих строк, в  момент  выхода  книги  автор  не  считал
нужным до конца высказать свою мысль. Он предпочел выждать, чтобы ее поняли,
и выяснить, поймут ли ее. Ее поняли. И теперь автор  считает  своевременным,
раскрыть ту политическую и социальную идею,  которую  он  хотел  довести  до
сознания общества а доступной и невинной форме  литературного  произведения.
Итак, он  заявляет,  или,  вернее,  открыто  признает,  что  Последний  день
приговоренного к смерти - это прямое или косвенное,  считайте,  как  хотите,
ходатайство об отмене смертной казни. Цель  его  -  и  он  хотел  бы,  чтобы
потомство, если только оно остановит свое внимание на такой малости,  так  и
восприняло  это  произведение,  -  цель  его  не  защита  какого-то   одного
определенного преступника, что не так уж  сложно  осуществить  от  случая  к
случаю; нет, это общее ходатайство о всех осужденных настоящих и будущих, на
все  времена;  это  коренной  вопрос   человеческого   права,   поднятый   и
отстаиваемый во весь голос перед обществом, как  перед  высшим  кассационным
судом; это грозная преграда, abhorrescere  a  sanguine  {Ужас  перед  кровью
(лат.).},  воздвигнутая  навеки  перед  всеми  судебными   процессами;   это
страшная, роковая  проблема,  которая  скрыта  в  недрах  каждого  смертного
приговора,  под   тройным   слоем   трескучего,   кровожадного   красноречия
королевских прислужников; это, повторяю, проблема жизни и смерти,  открытая,
обнаженная, очищенная от мишуры звонких  прокурорских  фраз,  вынесенная  на
яркий свет, помещенная там, где ее следует  рассматривать,  в  ее  подлинной
жуткой среде - не в зале суда, а на эшафоте, не у судьи, а у палача.
     Вот какова была цель автора. И если будущее покажет, что он достиг  ее,
на что он не смеет надеяться, то иного венца, иной славы ему не нужно.
     Итак, он заявляет и повторяет, что его роль  -  роль  ходатая  за  всех
возможных  подсудимых,  виновных  или  невинных,  перед   всеми   судами   и
судилищами, перед всеми  присяжными,  перед  всеми  вершителями  правосудия.
Книга эта обращена ко  всем,  кто  судит.  И  для  того,  чтобы  ходатайство
соответствовало по масштабам самой  проблеме,  автор  писал  Последний  день
приговоренного к  смерти  так,  чтобы  в  нем  не  было  ничего  случайного,
частного,  исключительного,  относительного,  изменяемого,   эпизодического,
анекдотического, никаких фактов,  собственных  имен,  он  ограничился  (если
можно назвать это ограничением) защитой первого попавшегося приговоренного к
смерти,  казненного  в  первый  попавшийся  день,   за   первое   попавшееся
преступление. И он счастлив, если одним  только  орудием  своего  слова  ему
удалось проникнуть в защищенное тройной броней сердце судейского чиновника и
сердце это начало кровоточить. Счастлив, если он  сделал  милосердными  тех,
кто  считает  себя  справедливыми.  Счастлив,  если  ему  выпала  удача  под
оболочкой судьи откопать человека!
     Три года тому назад, когда эта книга вышла в свет, некоторые люди нашли
нужным оспаривать  авторство  основной  идеи.  Одни  ссылались  на  какое-то
английское, другие на американское произведение.  Странная  фантазия  искать
первоисточники невесть где и доказывать, что ручеек, протекающий вдоль вашей
улицы, питается  водами  Нила.  Увы!  Ни  английские,  ни  американские,  ни
китайские труды тут ни при чем.  Не  из  книг  вынес  автор  основную  мысль
Приговоренного к смерти, не в его обычае ходить за мыслями  так  далеко,  он
взял ее там, где все вы могли ее взять, где она и напрашивалась, быть может,
у вас (ибо  кто  мысленно  не  сочинял  или  не  продумывал  Последний  день
приговоренного?) - попросту на Гревской площади. Проходя однажды по  роковой
площади, он подобрал эту мысль в  луже  крови,  под  кровавыми  обрубками  с
гильотины.
     И с тех пор всякий раз, как после  зловещего  четверга  в  кассационном
суде по Парижу во всеуслышание объявлялся смертный приговор, всякий раз, как
автор слышал у себя под окнами хриплые крики глашатаев, собиравшие  зрителей
на Гревскую площадь, - мучительная мысль возвращалась  к  нему,  захватывала
его целиком, напоминала ему о жандармах, о палачах, о черни,  час  за  часом
рисовала ему предсмертные муки  страдальца  -  вот  сейчас  его  исповедуют,
сейчас ему стригут волосы,  связывают  руки,  -  побуждала  скромного  поэта
высказать все это обществу, которое спокойно занимается своими делами,  пока
творится такое чудовищное злодеяние; торопила, толкала его,  не  давала  ему
покоя; если он сочинял стихи, все та же мысль  изгоняла  их  из  сознания  и
убивала  в  зародыше,  мешала  всем  его   занятиям,   вторгалась   повсюду,
преследовала, осаждала его, держала  в  плену.  Это  была  пытка,  настоящая
пытка, она начиналась с рассветом и  длилась,  как  и  терзания  несчастного
мученика, вплоть до четырех часов. И только  когда  погребальный  бой  часов
оповещал, что страдалец ponens caput expiravif {Склонив голову, испустил дух
(лат.).}, автор мог перевести дух и  обратить  мысли  на  что-то  другое.  И
наконец как-то, кажется на следующий день после казни Ульбаха, он сел писать
настоящую книгу. После этого точно бремя свалилось с его плеч. Когда  теперь
совершается одно из этих общественных  преступлений,  именуемых  исполнением
судебного  приговора,  совесть  говорит  ему,  что  он  больше  не  является
соучастником; на своем челе он уже не ощущает той  капли  крови  с  Гревской
площади, которая падает на головы всех, кого объединяет данный  общественный
строй.
     Однако этого недостаточно. Хорошо умыть руки, но  важнее  сделать  так,
чтобы не проливалась человеческая кровь.
     И в самом деле, разве есть цель  лучше,  выше,  достойней,  чем  эта  -
добиться отмены смертной казни? Поэтому автор всей  душой  присоединяется  к
стремлениям  и  стараниям  благородных  людей  всех  наций,  уже  много  лет
прилагающих все силы к тому, чтобы свалить виселичные столбы -  единственные
устои, не свергнутые даже революциями. И он счастлив, что при  немощи  своей
может все-таки глубже всадить топор в надрез, семьдесят лет назад  сделанный
Беккариа в старой виселице, столько  веков  возвышающейся  над  христианским
миром.
     Мы только что сказали, что эшафот - единственное сооружение, которое не
разрушают революции. В самом  деле,  революциям  редко  удается  не  пролить
человеческой крови; их назначение - очистить общество, подрезать его ветви и
верхушку, и им трудно обойтись  без  такого  орудия  очистки,  как  смертная
казнь.
     Однако, на наш взгляд, из всех революций наиболее достойна  и  способна
отменить смертную казнь была Июльская революция. Казалось бы,  именно  этому
самому гуманному из народных движений современности  скорее  всего  пристало
упразднить варварскую карательную систему Людовика XI, Ришелье и  Робеспьера
и поставить во главе законов неприкосновенность человеческой жизни. 1830 год
вправе был сломать нож гильотины 1793 года.
     Был момент, когда мы на это надеялись. В августе 1830  года  в  воздухе
чувствовались великодушные, благодетельные веяния, общество было  проникнуто
духом просвещения и гуманности, сердца так и раскрывались навстречу светлому
будущему, и нам казалось, что  смертная  казнь  будет  отменена  непременно,
немедленно, по молчаливому, единодушному  соглашению,  как  пережиток  всего
дурного, что мешало нам жить.  Народ  устроил  потешные  огни  из  лоскутьев
старого режима. Этот лоскут был кровавый. Мы решили, что  он  попал  в  одну
кучу с остальными и тоже сожжен. В течение нескольких  недель  мы  доверчиво
уповали, что в будущем и жизнь и свобода станут неприкосновенны.
     И в самом деле, не далее как через  два  месяца  была  сделана  попытка
претворить в действительность чудесную утопию Цезаря Бонесана и облечь ее  в
законную форму.  К  несчастью,  попытка  была  неловкой,  неумелой,  пожалуй
неискренней, и преследовала отнюдь не общий интерес.
     Всем памятно, как в октябре 1830  года  палата,  несколько  дней  назад
отклонившая предложение  похоронить  прах  Наполеона  под  Колонной,  дружно
принялась вопить и стенать. На обсуждение был поставлен  вопрос  о  смертной
казни - ниже мы поясним, в какой связи; и тут вдруг, словно  по  волшебству,
сердца законодателей преисполнились милосердия. Все наперебой  брали  слово,
вопияли,  воздевали  руки  к  небу.  Смертная  казнь!  Боже,  что  за  ужас!
Какой-нибудь генеральный прокурор, поседевший в  красной  судейской  мантии,
всю жизнь питавшийся хлебом, смоченным в  крови  жертв  своих  обвинительных
речей, вдруг строил жалостливую мину и клялся всеми  святыми,  что  он  ярый
противник гильотины. В течение двух дней трибуну осаждали слезливые болтуны.
Это были сплошные  сетования,  елейные  вздохи,  скорбные  псалмы,  и  Super
flumina Babylonis {"На реках Вавилонских" (лат.) -  начальные  слова  136-го
псалма.},  и  Stabat  Mater  dolorosa  {"Мать  скорбящая  стояла"  (лат.)  -
начальные слова католического гимна.}, целая  симфония  в  миноре  с  хором,
исполненная  оркестром  ораторов,  украшающих  передние  скамьи   палаты   и
разливающихся соловьями  в  дни  важных  заседаний.  Кто  басил,  кто  тянул
фистулой.  Ничего  не  было  забыто.  Все  получилось   как   нельзя   более
мелодраматично и чувствительно. Вечернее заседание было особенно  слащаво  и
душещипательно, точь-в-точь пятый акт из пьесы Лашоссе. Простодушная публика
ничего не понимала и только умилялась до слез {В наши  намерения  не  входит
огульно осмеивать все, что говорилось по этому поводу в палате. Кое-кем были
сказаны  прекрасные,  поистине  благородные  слова.  Мы  вместе   со   всеми
рукоплескали строгой, простой речи г-на де Лафайета и построенной совершенно
в ином роде блистательной импровизации г-на Вильмена. (Прим. автора.).}.
     О чем же шла речь? Об отмене смертной казни?
     И да, и нет.
     Вот как было дело.
     Четыре светских человека, вполне корректных и благовоспитанных, из тех,
с кем встречаешься в гостиных и обмениваешься несколькими учтивыми  словами,
итак, четыре таких человека предприняли в высших политических сферах дерзкую
попытку,  которая  по  Бэкону  квалифицируется  как  "преступление",  а   по
Макиавелли как "предприятие". Так или иначе, закон, одинаково неумолимый для
всех, карает это смертью. И  вот  четверо  несчастных  оказались  пленниками
закона, заключенными под пышные своды Венсенского замка, под охраной трехсот
трехцветных кокард. Как тут быть? Какой найти выход? Сами понимаете,  нельзя
же четырех человек, как вы и я, четырех человек из  общества,  отправить  на
Гревскую площадь, в телеге, унизительно связанными грубой веревкой, спиной к
спине с тем служителем закона, которого и назвать-то зазорно.  Если  бы  еще
нашлась гильотина из красного дерева!
     Ничего  не  поделаешь!  Придется  отменить  смертную  казнь!  И  палата
начинает действовать.
     Припомните, господа, что вчера еще вы  считали  отмену  смертной  казни
утопическими и теоретическими бреднями, безумной фантазией. Припомните,  что
не раз уже делалась попытка привлечь ваше  внимание  к  позорной  телеге,  к
толстым веревкам и к гнусной  ярко-красной  машине.  Странно,  что  все  эти
отвратительные атрибуты только теперь бросились вам в глаза.
     Э! Что там докапываться! Не ради тебя же, народ, отменяем  мы  смертную
казнь, а ради нас самих,  депутатов,  -  ведь  каждый  из  нас  может  стать
министром! Мы не хотим, чтобы машина Гильотена покусилась на высшие  классы.
Мы предпочитаем  сломать  ее.  Тем  лучше,  если  это  пойдет  на  пользу  и
остальным, но мы-то думали только о себе.  Дворец  Укалегона  в  огне.  Надо
тушить пожар. Надо  немедленно  упразднить  палача  и  подчистить  уголовный
кодекс.
     Вот каким образом примесь личных соображений извращает и марает  лучшие
общественные начинания. Это черная прожилка в  белом  мраморе;  она  тянется
повсюду и каждый миг обнаруживается под резцом.  В  результате  статую  надо
делать заново.
     Излишне заявлять здесь, что мы не принадлежим к числу тех, кто требовал
казни четырех министров. После того, как несчастных  арестовали,  негодующее
возмущение их преступной попыткой сменилось у нас, как и  у  всех,  глубокой
жалостью.  Мы  вспомнили,  какие  предрассудки  привиты  некоторым  из   них
воспитанием, как слабо развит ум их главаря, тупого, неисправимого фанатика,
уцелевшего от заговоров 1804 года, раньше времени поседевшего  в  темноте  и
сырости государственных казематов; вспомнили, какие обязательства  неизбежно
налагало на всех занимаемое ими положение, как трудно, даже невозможно, было
удержаться на крутом спуске, по которому  монархия  собственными  стараниями
стремительно катилась с 8 августа 1829 года, какое  влияние  имела  личность
короля, - это обстоятельство мы до тех пор недостаточно принимали в  расчет,
- а главное, вспомнили, с каким достоинством держался один из  заговорщиков,
прикрывая им, точно пурпурной мантией, общее  несчастье.  Мы  принадлежим  к
числу тех, кто искренне желал им сохранения жизни и готов  был  приложить  к
этому все усилия. Если бы  случилось  невероятное  и  для  них  на  Гревской
площади был воздвигнут эшафот, мы не сомневаемся, - а если это  заблуждение,
то нам хочется сохранить его, - мы не сомневаемся, что произошел бы мятеж, и
эшафот был бы свергнут, и автор настоящих строк принял  бы  участие  в  этом
праведном мятеже. Ибо надо также сказать, что эшафот, воздвигаемый во  время
общественно-политических кризисов, самый отвратительный, самый  вредоносный,
самый пагубный из всех эшафотов, и его надо  упразднить  во  что  бы  то  ни
стало.
     Такого рода гильотина пускает корни в мостовой и в скором времени  дает
повсеместно ростки.
     Во время революции остерегайтесь снести первую голову. Она разжигает  в
народе жажду крови.
     Итак, мы лично были вполне солидарны с теми, кто хотел  спасти  четырех
министров, солидарны со всех точек зрения, как с гуманистической,  так  и  с
политической. Только мы бы предпочли, чтобы  палата  воспользовалась  другим
случаем для отмены смертной казни.
     Если бы эту долгожданную отмену выдвинули не  ради  четырех  министров,
скатившихся из Тюильрийского дворца  в  Венсенский  замок,  а  ради  первого
встречного разбойника с большой дороги,  ради  одного  из  тех  отверженных,
которых вы даже не  замечаете  при  встрече  на  улице,  с  которыми  вы  не
разговариваете,  боясь,  как   бы   не   запачкаться   от   их   мимолетного
прикосновения; ради одного  из  тех  горемык,  которые  все  свое  нищенское
детство  месили  босыми  ногами  уличную  грязь,  дрогли  зимой  у  парапета
набережных, грелись под отдушинами кухни того самого г-на Вефура, у которого
вы обедаете; в кои-то веки  откапывали  корочку  хлеба  из  мусорной  ямы  и
обтирали ее, прежде чем съесть; по целым дням  ковыряли  гвоздем  в  сточной
канаве в надежде найти  медяк;  не  знали  других  развлечений,  кроме  двух
даровых зрелищ: королевских празднеств и казней на  Гревской  площади;  ради
одного из тех обездоленных, которых голод толкает на воровство, а  воровство
на все прочее; тех пасынков общества, которые в двенадцать лет спознаются  с
тюрьмой, в восемнадцать - с каторгой, в сорок - с эшафотом;  одного  из  тех
обойденных судьбой, которых учение и  труд  могли  бы  сделать  порядочными,
честными,  полезными  людьми,  а  вы,  не  зная,  как  от  них   избавиться,
сбрасываете их, как бесполезный груз, то в красный муравейник Тулона,  то  в
безмолвную обитель Кламара, отнимаете у них жизнь, лишив их свободы, -  вот,
если бы ради одного из них вы предложили отменить смертную казнь,  о!  тогда
ваше  собрание  было  бы  поистине  достойным,  почтенным,   благородным   и
величавым. Со времен Тридентских  отцов  церкви,  пригласивших  еретиков  на
вселенский собор во имя милосердия господня,  per  viscera  Dei,  в  надежде
обратить их,  quoniam  sancta  sy  nodus  sperat  haereticorum  conversionem
{Потому что священный собор надеется на обращение еретиков (лат.).}, ни одно
собрание  не  явило  бы  миру  зрелища  более  доблестного,  возвышенного  и
человеколюбивого. Тем, кто поистине силен и поистине велик, всегда  подобало
заботиться о слабых и  малых.  Как  прекрасно  было  бы  собрание  браминов,
берущих под свою защиту интересы париев! А интересы париев  -  это  интересы
народа. Если бы вы отменили смертную казнь для блага народа,  а  не  потому,
что тут задеты вы сами, это был бы не только политический акт, но и  большое
общественное; дело.
     А теперь это нельзя назвать даже  политическим  актом,  потому  что  вы
пытались отменить смертную казнь не ради самой отмены,  а  для  того,  чтобы
спасти четырех незадачливых министров,  пойманных  с  поличным  при  попытке
совершить государственный переворот!
     И что же получилось? Так как вы были  неискренни,  к  вам  отнеслись  с
недоверием. Увидев, что  его  хотят  обмануть,  народ  принял  в  штыки  все
начинание в целом и - как это ни удивительно  -  встал  на  защиту  смертной
казни, хотя  все  ее  бремя  полностью  падает  на  него.  Ваша  собственная
неосмотрительность привела к этому.  Подойдя  к  делу  окольным,  не  прямым
путем, вы надолго набросили  на  него  тень.  Вы  разыграли  комедию.  И  ее
освистали.
     Однако некоторые по доброте своей приняли этот фарс всерьез. Сейчас  же
после пресловутого заседания министр  юстиции,  человек  прямодушный,  отдал
прокурорам - приказ не приводить в исполнение смертных приговоров,  отсрочив
их на неопределенный  срок.  По  всей  видимости,  это  был  серьезный  шаг.
Противники смертной казни вздохнули с  облегчением.  Но  их  иллюзии  быстро
рассеялись.
     Суд над министрами закончился. Не знаю? к чему их присудили. Во  всяком
случае жизнь сохранили всем четверым. Крепость  Гам  была  признана  золотой
серединой между смертью и свободой. После того как все это было  улажено,  у
государственных деятелей, стоящих у власти, исчез всякий страх, а вместе  со
страхом испарились и человеколюбивые порывы. Вопрос об отмене смертной казни
больше не поднимался; и поскольку он утратил  остроту,  утопия  снова  стала
утопией, теория - теорией, фантазия - фантазией.
     А между тем в тюрьмах так и  осталось  несколько  осужденных  из  числа
простых смертных: несчастные уже  месяцев  пять-шесть  гуляли  по  тюремному
двору, дышали свежим воздухом, окончательно  успокоившись,  считая,  что  им
дарована жизнь, принимая отсрочку за помилование. Но не тут-то было.
     Правду сказать, палач сильно перетрусил. Услышав в  тот  знаменательный
день разговоры законодателей  о  человеколюбии,  гуманности,  прогрессе,  он
решил, что дело его плохо, и скрылся, забился под свою гильотину. Ему  стало
не по себе на ярком июльском солнце, как ночной птице - при  свете  дня.  Он
старался не напоминать о себе, сидел притаясь, не подавая  признаков  жизни,
заткнув уши, боясь дышать. Целых полгода его не было видно.  Но  мало-помалу
он успокоился в своей норе. Прислушался к тому, что  д