Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Художественная литература
   Драма
      Дарваши Ласло. Рассказы -
Страницы: - 1  - 2  - 3  -
Ласло ДАРВАШИ Рассказы Перевод с венгерского Ю.Гусева От переводчика До недавнего времени Ласло Дарваши (род. в 1962 г.) был известен чи- тателям как поэт, автор двух стихотворных сборников, с интересом встре- ченных критиками и публикой. Но, очевидно, по-настоящему он нашел себя, обратившись к "презренной" прозе. В которой и утвердился не просто как талантливый художник: его рассказы произвели впечатление нового, свежего слова в литературе, некоторой вехи, которая, кто знает, со временем мо- жет стать поворотной. Новизна прозы Ласло Дарваши в том, что она, возможно, знаменует в ли- тературе закат эпохи "текстов", эпохи, в Венгрии связанной с именами Пе- тера Эстерхази, Петера Надаша и некоторых других. Или, если угодно, за- кат эпохи постмодернизма, когда кризис системы ценностей, привычной для данного уклада жизни, породил скептическое, ироническое отношение к ки- там, на которых стоит литература, и в том числе к такой "краеугольной" вещи, как сюжет, story. Но значительность, незаурядность Дарваши в наибольшей степени, может быть, проявляется в том, что он не отвергает того, от чего отказывается. По чьей-то удачной формуле, в литературе он "отрицая, сохраняет". Сохра- няет то, что способно служить главной цели писателя: изображать и выра- жать себя, а через себя - свое время, все, что в нем интересно и поучи- тельно, как в положительном, так и в отрицательном смысле этого слова. То есть, уходя от постмодернизма, он берет из него такие особенности, как увлеченная игра со смысловыми и формальными моментами, обостренное внимание к слову, к приему, вообще - к тексту. Будучи вполне "модерным" писателем, он не отбрасывает классику; в частности, эрудированный чита- тель легко заметит у него отпечаток влияния Арона Тамаши с его любовью к изображению естественного, близкого к природе человека. Дарваши каким-то непостижимым образом создает цельность из таких, казалось бы, взаимоиск- лючающих вещей, как натурализм подробностей и романтическая загадоч- ность, недосказанность общей картины. Вероятно, поэтому его рассказы, в которых, как и в произведениях большинства современных постсоциалисти- ческих писателей, отражается жутковатый абсурд "реального социализма" (Дарваши к тому же вырос и начал писать в Румынии, и этот абсурд ему знаком досконально), при всем том несут на себе отсвет какой-то ласковой и лукавой, почти праздничной улыбки. Которую можно воспринимать и как проявление спонтанной радости обретения свободы. Так что Ласло Дарваши и в этом верен себе: став прозаиком, он в чем-то существенном все же остался поэтом. В горах Умер мой отец. Тело его к утру стало легким, послушным, только во взгляде застыло еле заметное удивление - глаза остались открытыми, я подумал, что это, наверно, не зря, и не стал их закрывать. Какое-то время я смотрел на него, нагнувшись к бледному лицу совсем близко, потом взял его на руки, вынес во двор и положил перед домом, на низкую, объеденную козой траву. Лицо ему я прикрыл лопухом: отец сам так хотел. Позавчера вечером, когда еще жил и мог говорить, он сказал мне шепотом, чтобы, когда он совсем перестанет дышать, я не сразу его хоронил: конечно, что-то отлетит сразу, но тело, ты сам увидишь, даже в этом безвыходном положении будет с жалким упорством оттягивать прощание с жизнью; знаешь, шептал он, жизнь - такая штука, которую переоценить невозможно. Я стискивал его липкую от смолы, дрожащую руку и только кивал, потому что отец всегда говорил правду. Да, и еще я думал, что в минуту смерти человек ошибается редко. Кажется, это была хорошая мысль. Должно быть, поэтому я улыбнулся. Я люблю улыбаться; в такие моменты я особенно сильно похож на него. Стоит лето, август; кругом - беспощадная, удушливая сушь; новая вы- рубка продвигается с трудом. Лес съедает трупы павших косуль; дождя мы не видели несколько недель. Не умри отец, воды нам наверняка не хватило бы. Я хочу сказать - питьевой. Еще только середина месяца, а мы уже до- пиваем седьмую флягу. Той ночью, когда он был еще жив, звезды на небе искрились совсем низко. Время от времени отец кричал от боли. Я не зажи- гал ни лампы, ни даже свечей: в распахнутом окне ухмылялся широкий, раз- бухший диск луны, и серебристое сияние делило лицо отца на две части. Сразу не хорони, прошептал он, и мне хотелось, чтобы он сказал о смерти еще что-нибудь: я ведь понятия не имел, что о ней, то есть о них двоих, думать; но это были последние его слова. Потом у него только голова дер- галась; целый день и потом еще целую ночь что-то не давало бедняге по- коя. С сегодняшнего дня я буду один тянуть пилу. Есть у нас и топоры, че- тыре штуки, да еще специальные секиры для обрубки веток. Предлагали нам бензопилу, но мы от нее отказались. А утро сегодня выдалось дивное: жара спала немного, над долиной белой фатой висела прозрачная дымка, ярко-зе- леные верхушки елей обрели серебристо-синий оттенок. Много деревьев сва- лили мы здесь, на горе, вдвоем с отцом. Сегодня я тоже с радостью вышел бы на работу; думаю, и отец тоже; ей-богу, жаль, что он помер. Звали его - Копф. Три или четыре года назад к нам на гору пришел нас- тырный маленький мужичонка, которого я до тех пор ни разу не видел, и завел с отцом разговор. Я никогда так и не узнал точно, о чем там у них шла речь; да меня это и не особо интересовало: мужичонка-то из деревни пришел. Спорили они долго: мужичонка кричал, бил себя кулаками по голо- ве, потом вскакивал и направлялся к лесу; вроде - все, он уходит. Но, сделав несколько решительных, театральных шагов, с усталой улыбкой возв- ращался. Отец же лишь упрямо тряс головой да иногда показывал на меня, на домик, который мы с ним недавно построили на месте старой избушки, и снова на лес. Копф, кричал мужичонка, ты чего голову мне морочишь? Но отец был непреклонен, как в работе. В тот раз мы пришли на вырубку с опозданием, однако норму надо было все равно выполнять. Устал я неверо- ятно; ночью, не в силах заснуть от утомления, я вспомнил и мужичонку, и имя отца, и мне стало еще тревожнее: за монотонным стуком топоров, кото- рым был заполнен минувший день, вспыхивали образы прошлого, не только отцова, но и моего собственного, про которое я еще никогда никому не го- ворил и, наверно, не буду. Хотя теперь-то, задним числом, я понимаю, что это было не бог весть какое сногсшибательное открытие - просто я понял, что мир состоит не только из леса, гор, нашего домика и лесоповала. И, хотя меня совсем не тянуло в суетливую, кишащую людьми, полную криков, рева моторов деревню, в ту ночь я все же решил, что теперь буду звать отца Копфом. Неожиданное это решение так меня взбудоражило, что я два раза подряд громко выпустил газы и собирался выпустить в третий, когда отец мягко сказал, дескать, ладно, ладно, теперь давай спи. Но я, если не ошибаюсь, впервые в тот раз его не послушался: сон все не шел ко мне. Утром я, весь измочаленный, дрожа от нервного напряжения, но решительно сказал наматывающему онучи отцу, который сейчас, с накрытым лопухом ли- цом, лежит на траве перед домом, - я сказал ему: Копф, давайте сюда ваш топор, я наточу. Отец поднял голову и посмотрел на меня, и в добрых его глазах были жалость и прощение, и седеющая щетина его сверкала, как тысячи крохотных иголок, и он даже, кажется, улыбнулся, но топор свой мне не дал, так це- лый день и работал с неточеным инструментом. Погрузившись в упрямое, обиженное молчание, я обрубал ветки рядом с ним, из-под топора летела, как снег, белая щепа; отец, однако, весь день держался так, будто ничего не произошло, и я мало-помалу понял: он хочет, чтобы я вообще забыл это имя, а если оно, случайно или по ошибке, все-таки прозвучит здесь, в царстве елей, дубов и буков, пусть это будет пустой звук, лишенный вся- кого смысла. Так что больше я никогда не звал отца Копфом. Вернее, один раз назвал. Сегодня утром, когда он не мог уже этого слышать. Да, мне кажется, я должен был это сделать. До свиданья, отец. До свиданья, Копф, сказал я. Потом взял его на руки, поднял и, словно он всего лишь задремал нена- долго, вынес его на траву перед домом, где обычно пасется коза; потому что он так пожелал, когда еще жил. От отца всегда пахло смолой, он был стриженный наголо, худой и высо- кий, выше меня. Вообще-то я тоже лысый, вернее, стриженный под ежик. Мы с ним каждые две недели стригли друг друга: сперва отец меня, потом я его. Ножницы мы нашли еще в старой избушке: должно быть, их забыли там прежние обитатели; но о наших предшественниках мы никогда не говорили. Отец любил медовое пиво, творог из козьего молока, посыпанный сахаром, и бобовые консервы, которые мы получали снизу. Продукты нам привозили раз в месяц, точно по первым числам. Углежоги сгружали непромокаемые пласти- ковые мешки и пузатые фляги с водой у заброшенной заимки; это печальное и тревожное место было в добром часе пути от нашего дома, там кончалась дорога, ведущая снизу, и там же кончался наш мир; тропинкой, что вилась сквозь заросли колючей ежевики до нашего дома, пользовались только мы с отцом. Это, видно, был какой-то давний уговор, который в основном соблю- дался; даже я редко-редко забредал на их широкие дороги, на которых спо- койно умещались самые большие машины - иной раз аж до нашего дома доле- тало рычание тракторов, волочивших стволы в деревню. В глубоких колеях, вырытых в глинистом грунте их гусеницами, дождевая вода не высыхала по нескольку дней - в одной такой чистой, как небо, луже я однажды увидел себя. Странное это было чувство; я до тех пор приставал к отцу, чтобы он говорил со мной о том, как я выгляжу, пока он в конце концов не попросил прислать нам с очередной передачей зеркало. Маленькое, в узенькой алюми- ниевой рамочке, оно умещалось в моей ладони; с задней стороны в толстый картон были вделаны алюминиевые стержни, чтобы его можно было ставить, к примеру, на стол. Это зеркало для бритья, сказал отец. С тех пор я сост- ригал волосы на лице, и мне совсем не мешало, что отец намного красивей, чем я. Каждый первый день месяца мы с отцом отправлялись за очередным гру- зом. Собственно, снизу мы могли получать все что угодно: надо было лишь попросить. Но просили мы редко; когда мне однажды захотелось зеркало по- больше, отец сказал, что я не должен быть рабом прихотей. Как всегда, он был прав. Ведь в огромном, мрачном лесу, таком, как наш, прихоти в самом деле совсем не к месту. Они - признак слабости. Хотя, кажется мне, тут отец сам не вполне был безгрешен. Я его прощал: все мы люди. Снизу нам присылали съестные припасы, всякий мелкий металлический инструмент, оде- яла, теплую одежду, белье и, конечно, бобовые консервы. Эти консервы отец ел очень здорово. Одну из жестяных, оклеенных коричневой бумагой банок он открывал прямо там, на Скорбной поляне; но сначала поднимал ее повыше и ронял на камень. Он никогда не говорил, зачем это делает. И я, если мне тоже вдруг доставались консервы, не раздумывая, просто из поч- тения подражал ему, полагая, что так, значит, надо, таков порядок вещей. Отец усаживался на траву возле полуразвалившейся печи и, не обращая вни- мания на репьи и колючки, прицепившиеся к его фуфайке, принимался есть, не жадно, а скорее благоговейно. Кадык его ходил вверх и вниз, он жмурил глаза и откидывал назад стриженую голову, давая теплой коричневой жиже стекать изо рта на подбородок и волосатую шею, а потом дальше, под зеле- ную рубашку. Как-то весной, после страшной грозовой ночи, когда сумасшедший ветер чуть не свалил на наш дом огромную сосну, отец, стоя утром на усыпанной ветками и листьями поляне, сказал: буря - это песня свирели и зловещая круговерть. Отец любил говорить красиво, и я искренне, со всем жаром сы- новней любви восхищался этим его даром, которым сам я был, увы, обделен; хотя, должен признаться, временами я его не совсем понимал. Например, сколько ни спрашивал я, почему поляна, где когда-то обитали углежоги, называется Скорбной, он мне так и не объяснил ничего. Что там случилось: убийство, предательство, смерть? Я чувствовал: прошлого - слишком много. Но приставать с расспросами я, по правде говоря, не любил, даже к отцу; мне хватало того, что есть. Да, я вполне мог поверить, что хорошего мне досталось столько, сколько никому больше. Солнечный свет прорезал густые кроны буков и косыми колоннами падал в кусты боярышника, из-за пылающего гребня которых приветствовали нас боязливые косули; кабанье семейство на почтительном расстоянии, хрюкая, разрывало толстый слой курящейся прош- логодней листвы; из поднебесья долетал пронзительный крик ястреба; се- ребряные нити паутины обвивались вокруг солнечных столбов; вообще же в лесу была тишина, словно молчание после очень красивой фразы, и отец ел бобовые консервы. Нам приходилось делать по четыре, а то и по пять ходок, пока мы всё перетаскивали к себе. Время от времени мы останавливались передохнуть, и каждый раз отец спрашивал, не поменяться ли нам ношей. Он шел впереди, я - за ним; он нес мешки, я - фляги с водой. Это были необыкновенные дни; когда мы управлялись с перетаскиванием груза, отец выкладывал наше бо- гатство на дубовый стол и принимался перебирать и сортировать его. Он наполнял продуктами опустевшие коробки, давал мне новую рубаху, теплую одежду или чистое одеяло, бросал козе плитку соли и, покончив с делами, съедал еще банку консервов. Теперь, когда отец помер, я, ей-богу, не знаю, придет ли сюда еще та женщина. Сначала она ходила только к нему, и отец в таких случаях почти грубо бросал мне: ступай, погуляй часок. А однажды я вернулся, как раз когда они прощались. Я брел к избушке по колено в снегу; мне было груст- но и тревожно: зимний лес, мороз, хрустящий снег и солнечный, блеклый от холода свет всегда пробуждают во мне печаль. Женщина погладила отца по раскрасневшейся щеке и перевела взгляд на меня. Я улыбнулся; а что мне еще было делать? Она улыбнулась тоже, показав белый, упрямый оскал; кон- чик языка скользнул по блестящей от слюны нижней губе; дыхание ее выле- тало клубами, словно горячий пар, и смешивалось с моим. Копф, сказала женщина, сын у тебя что-то очень уж бледный. Даже не знаю, ответил отец, приглядываясь ко мне, и, взяв меня за шею, придвинул свое лицо совсем близко; я чувствовал, он всерьез что-то взвешивает. Отец, думал я, милый мой отец. Копф, сказала женщина, надо ему помочь. Не будь эгоистом, произнесла она снова и тыльной стороной пухлой бе- лой ладони потерла щетину на его подбородке. Пожалуй, ты права, кивнул отец и отпустил меня, а потом на целый час оставил нас с ней одних; наверняка он ходил по моим следам, неуверенно петлявшим в снегу: вообще-то я никогда сильно от дома не удалялся. С тех пор так было всегда; на первую очередь я, конечно, не претендовал, хотя отцу на все про все уже хватало и получаса. А женщина взяла меня за руку, повела в дом и усадила на отцов тюфяк. Но я вскочил и сказал, что мне лучше на своем, он жестче и вообще - мой; женщина, улыбаясь, сняла шубейку, подбросила в печь, на угли, пару поле- шек. Только теперь я увидел, какая она низенькая и плотная. Она оберну- лась ко мне. На ней был черный свитер с высоким воротом, юбка в клетку, и нитяные чулки, и еще башмаки с ребристой подошвой, какие носят зимой бабы в деревне. Я вдруг почувствовал невероятную слабость. Покажи-ка, как ты обычно делаешь, сказала женщина, сев рядом. Я расс- тегнул ширинку и показал; но сейчас, когда она на меня смотрела, это бы- ло не так приятно. Давно в последний раз делал, спросила женщина, улыбаясь. Я тоже хотел улыбнуться, но у меня ничего не получилось. Минут десять, сказал я, и рука моя замерла, и я чуть не расплакался. Тогда женщина обняла меня, поцеловала в ухо и показала, что и как. Я же в это время смеялся, кричал, даже хохотал, как отец: его смех я часто слышал, когда подходил близко к дому. Теперь, когда отец умер, мне, наверно, какое-то время нельзя будет смеяться. Даже если женщина снова придет - а это должно случиться через несколько дней. И когда мы ляжем с ней в постель - если не за этим, то зачем же ей еще приходить, - я изо всех сил постараюсь не смеяться: стисну зубы, зажмурю глаза и буду твердить про себя: нет, нет! Вот только - выдержу ли? Дело в том, что она тоже часто смеялась. Она очень здорово умела смеяться; нелегко мне это признать, но куда лучше, чем отец. Придется попросить, чтобы она тоже пока не смеялась; по крайней мере, не очень громко. Надеюсь, она поймет. Вообще надо будет поговорить с ней, можно ли не смеяться, когда ты в постели с женщиной? Обязательно поговорю, если придет. Наверно, ей захочется взглянуть на могилу. Я ни разу еще могил не копал; зверей, правда, хоронить приходилось, но чело- века - ни разу. Это будет первая могила, для отца. Она будет красивой, я посажу там цветы: розы, гиацинты, гвоздики, тюльпаны. Надо было мне передать с тем человеком, чтобы прислали черенки роз и цветочные семена. Это уже сегодня случилось, ранним утром, когда я упа- ковывал на дворе ненужную теперь отцову одежду: я вдруг обнаружил, что кто-то стоит в тени, на опушке. Он пришел незаметно, как дневная жара. Я к Копфу, сказал человек и вышел на свет. Я давно не видел других мужчин - и теперь лишь молча смотрел на него; смотрел, какой он высокий. Как отец. Его светлое, в шрамах лицо окаймля- ла рыжевато-каштановая подстриженная бородка; он был скорее плотным, чем толстым, и носил такую же зеленую рубаху с костяными пуговицами и такие же зеленые штаны, какие присылали нам снизу, из деревни. Люди такие кра- сивые! Человек улыбнулся и подошел ко мне. Я к Копфу, повторил он. Только теперь я увидел, что сапоги его тоже такие, как наши: корот- кие, черные, резиновые, с белой суконной полоской по широкому верхнему краю. Отец умер, сказал я. Человек перешагнул через веревку, на которой паслась коза, подошел еще ближе - и тут заметил покойника. Когда? Сегодня. На заре. Он смотрел в землю. Вокруг валялись разбросанные инструменты, черенок лопаты, грабли, несколько банок с бобовыми консервами, щепки; теперь все это было уже мое. Что теперь делать будешь? В деревню вернешься? Надо похоронить его. А потом? Здесь останусь. Один будешь жить? Я пожал плечами: само собой. Он подошел к отцу, присел рядом, смахнул с его лица лист лопуха. Дол- го смотрел в мертвенно-белые глазницы; отец лежал очень бледный, на рес- ницах его поблескивала роса, по лбу ползали мелкие рыжие муравьи. Чело- век закрыл отцу глаза; губы его шевелились, шепча что-то. Я протянул ему лопух. Положите обратно, пожалуйста. Он так хотел. Человек выпрямился, вытер о штаны волосатые руки - сначала ладони, потом тыльные стороны. На штанах остались влажные полосы. Теперь он изу- чал мое лицо. Набрал воздуха в грудь, медленно выпустил. Голос у него был глубокий, привыкший к доброте. Только вот что: норма останется прежней. Не беспокойтесь, я знаю. Он потряс головой. Странно было, что он так удивлен. И что, совсем ничего не изменится? Все останется, как было. Человек двинулся прочь. Он опять был в тени, когда я крикнул вдогон- ку. Вы кто? Младший брат Копфа, ответил он, но лица его я уже не видел. Консервов бобовых больше не надо, крикнул я снова. Человек кивнул, постоял несколько секунд на опушке - и исчез в лесу. Я знал, теперь отца можно хоронить. Солнце поднималось все выше, дымка над лесом растаяла. День опять будет жаркий. Очень жаркий. Сейчас я ко- паю яму. Земля тут каменистая, дело движется медленно. Первая сказка Тебе четырнадцать, прошептала мать, четырнадцать. Так и

Страницы: 1  - 2  - 3  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору