Дафна Дю Морье. 

                            Козел отпущения


     Перевод с английского Галины Островской
     OCR, форматирование: Игорь Корнеев
     \textit{...} - курсив;
     \footnote{...} - сноска-примечание; 


ГЛАВА 1

     Я  оставил машину  у  собора  и спустился  на площадь Якобинцев.  Дождь
по-прежнему  лил  как  из  ведра.  Он  не  прекращался  с  самого  утра,   и
единственное, что я мог увидеть в  этих любимых мною  местах, было блестящее
полотно шоссе, пересекаемое мерными взмахами .
     Когда я подъехал к Ле-Ману, хандра, овладевшая мной за последние сутки,
еще более  обострилась.  Это  было  неизбежно,  как всегда  в  последние дни
отпуска,  но сейчас я сильнее, чем раньше, ощущал  бег времени, и не потому,
что дни мои  были слишком наполнены, а потому, что не успел ничего  достичь.
Не спорю, заметки для моих будущих лекций в осенний  семестр были достаточно
профессиональными, с точными датами и фактами, которые впоследствии я облеку
в  слова,  способные  вызвать проблеск  мысли  в вялых  умах  невнимательных
студентов. Но истинный смысл истории ускользал от меня, потому что я никогда
не был близок к живым людям. Я предпочитал погрузиться в прошлое, наполовину
реальное, наполовину созданное воображеньем, и закрыть глаза на настоящее. В
Туре, Блуа, Орлеане -- городах, которые знал лучше других, -- я отдавался во
власть фантазии:  видел  другие стены,  другие,  прежние,  улицы, сверкающие
фасады домов, на которых теперь  крошилась  кладка; они были  для меня более
живыми, чем любое современное здание, на которое падал мой взгляд, в их тени
я  чувствовал себя  под  защитой,  а  жесткий  свет  реальности  обнажал мои
сомнения  и страхи. Когда  в Блуа я дотрагивался  до темных  от копоти  стен
загородного замка,  тысячи  людей  могли  страдать и томиться в какой-нибудь
сотне  шагов оттуда -- я их не замечал. Ведь рядом со мной стоял Генрих III,
надушенный, весь  в брильянтах:  бархатной перчаткой он слегка касался моего
плеча,  а  на  сгибе локтя у него, точно дитя,  сидела болонка; я  видел его
вероломное,  хитрое, женоподобное и  все же обольстительное лицо явственней,
чем глупую физиономию стоящего возле меня туриста, который рылся в кармане в
поисках  конфеты,  в  то  время  как  я  ждал, что  вот-вот  прозвучат шаги,
раздастся крик и герцог  де Гиз упадет замертво.  В Орлеане я скакал рядом с
Девой  или поддерживал стремя, когда она садилась на боевого  коня, и слышал
лязг оружия, крики и низкий перезвон колоколов. Я мог даже  стоять подле нее
на  коленях  в ожидании Божественных Голосов, но до меня  доносились лишь их
отзвуки, сами Голоса  слышать  мне  было не дано.  Я выходил, спотыкаясь, из
храма, глядя, как  эта  девушка  в облике юноши  с  чистыми глазами фанатика
уходит  в  свой  --  невидимый  для  нас мир,  и тут же  меня  вышвыривало в
настоящее, где Дева  была всего лишь статуя, я --  средней  руки историк,  а
Франция -- страна, ради спасения  которой она умерла, -- родина живущих ныне
мужчин и женщин, которых я и не пытался понять.
     Утром,  при  выезде из Тура,  мое  недовольство лекциями,  которые  мне
предстояло читать в Лондоне, и сознание того, что не только во Франции, но и
в Англии я всегда был сторонним  наблюдателем, никогда  не делил с людьми их
горе и  радости, нагнало на меня беспросветную хандру,  ставшую  еще тяжелее
из-за  дождя, секущего стекла  машины; поэтому, подъезжая к Ле-Ману, я, хоть
раньше не собирался делать там остановку и перекусывать, изменил свои планы,
надеясь, что изменится к лучшему и мое настроение.
     Был рыночный день, и на площади Якобинцев,  у самых ступеней, ведущих к
собору, стояли в ряд грузовики и повозки с зеленым брезентовым верхом, а все
остальное  пространство было  заставлено прилавками и ларьками.  В этот день
был, видимо, особенно большой  торг, так как повсюду толпились  во множестве
сельские жители, а в воздухе носился тот особый, ни с чем не сравнимый запах
-- смесь флоры  и фауны, -- который  издает только земля, красно-коричневая,
унавоженная, влажная, и дымящиеся,  набитые до  отказа загоны, где  тревожно
топчутся  на месте друзья по  неволе  -- коровы, телята и овцы.  Трое мужчин
острыми  вилами подгоняли  вола к грузовику, стоявшему рядом с моей машиной.
Бедное животное  мычало, мотало  из  стороны  в сторону головой,  обвязанной
веревкой, и пятилось от грузовика, переполненного его хрипящими и фыркающими
от  страха собратьями. Я видел, как вспыхнули красные искры в его оторопелых
глазах, когда один из мужчин вонзил ему в бок вилы.
     Я обогнул  грузовик и прошел  через площадь в брассерию.  Нашел место в
дальнем  углу  возле двери в кухню, и, пока  ел горячий,  сытный, тонувший в
соусе из зелени омлет,  створки двери распахивались  то вперед,  то назад от
нетерпеливого толчка официанта с тяжелым подносом в руках, где высились одна
на другой  тарелки. Сперва это  зрелище подстегивало мой аппетит, но  затем,
когда я утолил голод, это стало вызывать  тошноту  -- слишком  много тарелок
картофеля, слишком много  свиных  отбивных.  Когда я попросил принести кофе,
моя соседка по столу все еще  отправляла в рот бобы; она плакалась сестре на
дороговизну жизни, не обращая внимания  на бледненькую девочку  на коленях у
мужа, которая просилась  в toilette. Она болтала без умолку, и, чем дольше я
слушал  -- единственный  доступный  мне отдых в  те  редкие  минуты, когда я
выбрасывал из головы  историю,  --  тем сильнее грызла  меня притихшая  было
хандра.  Я  был  чужак. Я не входил  в их число. Годы  учебы,  годы  работы,
легкость, с которой я говорил на их языке, преподавал их историю, разбирался
в их культуре, ни на  йоту не приблизили меня к живым людям. Я  был  слишком
неуверен в  себе,  слишком  сдержан и сам  это  ощущал.  Познания  мои  были
книжными,  а  повседневный жизненный  опыт -- поверхностным, он давал мне те
крупицы, те жалкие обрывки сведений, что подбирает в чужой стране турист.
     Семья, сидевшая за моим столиком, встала и ушла, шум стих, дым поредел,
и хозяин  с женой сели перекусить позади  прилавка. Я расплатился и вышел. Я
бродил бесцельно  по  улицам, и моя праздность, перебегающий  с  предмета на
предмет взгляд,  сама одежда -- серые брюки  из шерстяной  фланели,  изрядно
выношенный  за  долгие годы твидовый пиджак -- выдавали во  мне англичанина,
затесавшегося в базарный день в толпу местных жителей в захолустном городке.
Все  они  -- и крестьяне, торгующиеся  среди связок подбитых гвоздями сапог,
фартуков  в  черно-  белую  крапинку, плетеных домашних  туфель,  кастрюль и
зонтов;  и идущие под ручку хохочущие девушки, только что из парикмахерской,
кудрявые,  как  барашки;  и старухи,  которые  то  и  дело  останавливались,
подсчитывая что-то в уме, качали головой, глядя  на цену, скажем,  камчатных
скатертей, и брели дальше, ничего не купив; и юноши  в бордовых костюмах,  с
иссиня-серыми  подбородками,  с неизбежной  сигаретой  в  углу  рта, которые
пялили глаза на девушек, подталкивая друг друга локтем,  --  все  они, когда
окончится этот день, вернутся в свои родные места -- домой.
     А  я -- неважно когда -- зарегистрируюсь в  очередном незнакомом отеле,
где  меня  примут за  француза  и останутся в этом заблуждении,  пока  я  не
предъявлю   паспорт;  тут  последуют  поклон,  улыбка,  любезные  слова,   и
сожалеюще, слегка пожимая плечами, портье скажет: ,  --
подразумевая, что  я,  естественно, жажду окунуться  в толпу моих энергичных
соотечественников  с  в руках, меняться  с  ними  снимками,  брать
взаймы книжки, одалживать им . И никогда эти служащие отеля, где
я  провел ночь, не узнают, как не  знают этого те, кого  я сейчас обгоняю на
улице,  что не  нужны  мне мои  соотечественники, тягостно и собственное мое
общество,  что,  напротив,  хотел  бы я --  недоступное  для меня счастье --
чувствовать себя  одним из  них, вырасти  и выучиться  с  ними  вместе, быть
связанным с  ними  узами родства и  крови, узами, которые для них  понятны и
правомерны,  чтобы, живя среди них, я мог делить с  ними радость,  постигать
глубину их горя и преломлять с ними хлеб -- не подачку чужаку, а общий, их и
мой, хлеб.
     Я продолжал  идти  вперед; снова стал моросить  дождь,  люди набились в
магазины или пытались укрыться в автомобилях. В провинции не разгуливают под
дождем, разве что  идут  по делу, как вон те мужчины в широкополых  фетровых
шляпах,  которые  с  серьезным видом  спешат в  Prefecture с  портфелем  под
мышкой,  в  то  время  как  я нерешительно топчусь на углу площади  Аристида
Бриана, прежде чем зайти в церковь Пресвятой Девы неподалеку от  префектуры.
В соборе было пусто, я заметил  лишь одну старуху  с бусинами слез  в широко
раскрытых  неподвижных  глазах;  немного  погодя  в  боковой  придел,  стуча
каблучками, вошла девушка и зажгла свечу перед белой до голубизны статуей. И
тут, словно  темная пучина поглотила мой рассудок, я почувствовал:  если  не
напьюсь сегодня, я умру. Насколько важно то, что я потерпел фиаско? Не моему
окружению, моему мирку, не тем немногим друзьям, которые думают, будто знают
меня, не тем, кто дает мне работу, не студентам, которые слушают мои лекции,
не служащим  в Британском музее,  которые  любезно говорят мне 
или , и не тем  благовоспитанным, благожелательным, но  до чего
же  скучным лондонским теням, среди которых жил и добывал свое пропитание --
законопослушный, тихий,  педантичный и чопорный  индивидуум тридцати  восьми
лет. Нет, не  им, а моей  внутренней сущности, моему , которое настойчиво
требует освобождения. Как оно смотрит на мою жалкую жизнь?
     Кто  оно,  то  существо, и  откуда  оно  взялось, какие  желания, какие
стремления  обуревают  его,  --  этого  я сказать не мог.  Я так привык  его
обуздывать, что не знал его  повадок;  возможно,  у  него  холодное  сердце,
язвительный  смех, вспыльчивый  характер и  дерзкий язык.  Не  оно  живет  в
однокомнатной, заваленной книгами квартире, не  оно просыпается каждое утро,
зная, что у него ничего нет -- ни семьи, ни родных и близких, ни  друзей, ни
интересов, которые  поглощали бы  его целиком, ничего, что могло бы  служить
жизненном  целью или  якорем спасения, ничего,  кроме  увлечения французской
историей и  французским  языком,  которое --  по счастливой  случайности  --
позволяет мне как-то зарабатывать на хлеб.
     Возможно, если  бы я  не держал его взаперти в моей грудной клетке, оно
бы хохотало,  бесчинствовало, дралось  и лгало. Возможно, оно  бы  страдало,
возможно, ненавидело бы, возможно, ни к кому не проявляло бы милосердия. Оно
могло  бы  красть, убивать... или отдавать  все силы борьбе  за благородное,
хотя и безнадежное дело,  могло бы  любить человечество и исповедовать веру,
утверждающую равно божественность Всевышнего и людей. Какова бы ни  была его
природа,  оно  ожидало своего  часа, укрывшись под бесцветным обличьем  того
бледного человека, что сидел сейчас  в церкви Пресвятой Девы, ожидая,  когда
утихнет дождь,  завершится день, подойдет к предопределенному  концу отпуск,
наступит осень и его вновь еще  на один  год, еще на один промежуток времени
возьмет  в плен  повседневная рутина обычной,  бедной  событиями  лондонской
жизни. Вопрос был в том, как отпереть дверь. Каким способом освободить того,
другого?
     Я не видел ответа... Разве что выпить бутылку вина в кафе на углу перед
тем,  как  сесть в  машину и двинуться  на север,  это  затуманит  сознание,
притупит чувства и принесет  временное облегченье. Здесь, в  пустой  церкви,
была иная возможность -- молитва. Молиться, но о чем? О том, чтобы собраться
с  духом и  выполнить  пока  еще  нетвердое  намерение  поехать  в монастырь
траппистов\footnote{Трапписты -- католический монашеский орден, основанный в
1664 г.} в надежде, что там научат, как смириться с фиаско... Старуха тяжело
встала  с  места и, сунув четки в карман, направилась  к выходу. Слез на  ее
глазах  больше  не было, но оттого ли, что она нашла здесь утешение, или они
просто    высохли,    я    сказать    не   мог.    Я    подумал   о    carte
Michelin\footnote{Дорожная  карта  \textit{(фр.)}.}, лежавшей  в  машине,  и
отмеченном синим  кружком монастыре траппистов. Зачем я его  обвел?  На  что
надеялся?  Отважусь  ли я позвонить  в дверь  того  дома, куда они  помещают
приезжих? Возможно,  у  них есть  ответ на мой вопрос и на вопрос  того, кто
живет во мне... Я вышел из церкви следом за старухой.  Дождь опять перестал.
Небо  перечеркивали  красные  ленты,  блестели  мокрые  мостовые.  Ехали  на
велосипедах люди  -- возвращались  с работы. Темный  дым из  фабричных  труб
промышленного района казался черным и мрачным на фоне умытого неба.
     Оставив позади магазины и бульвары, я шел под хмурыми взглядами высоких
серых домов  и фабричных  стен по улицам, которые, казалось, никуда не вели,
заканчиваясь  тупиком или образуя кольцо. Было ясно, что я сбился с пути.  Я
понимал, что веду  себя глупо: надо  было найти  свою машину и снять на ночь
номер в одном из  отелей в центре города или покинуть Ле-Ман и поехать через
Мортань в монастырь траппистов. Но  тут я увидел перед собой железнодорожный
вокзал и вспомнил, что собор, возле которого стоит моя машина, находится  на
противоположном конце города.
     Самым естественным было взять  такси и вернуться,  но прежде всего надо
было выпить чего-нибудь в станционном буфете и прийти к какому-то решению. Я
стал  переходить  улицу;  чья-то машина резко вильнула, чтобы не  наехать на
меня,   затем   остановилась.   Водитель   высунулся  в   окно   и  закричал
по-французски:
     -- Привет, Жан! Когда вы вернулись?
     Меня  зовут Джон. Это меня подвело.  Я подумал,  что человека этого  я,
вероятно,  где-то  встречал  и  должен  бы помнить. Поэтому я ответил,  тоже
по-французски, ломая голову, кто бы это мог быть:
     -- Я здесь проездом... Сегодня вечером еду дальше.
     -- Зряшная поездка, да? -- спросил он. --  А дома, небось, скажете, что
добились успеха?
     Замечание было оскорбительным. Почему это  он решил,  что я зря  провел
отпуск? И как, ради всего святого,  он  догадался о моем  затаенном чувстве,
будто я потерпел фиаско?
     И тут я  понял, что человек  этот  мне незнаком.  Я  никогда в жизни не
сталкивался с ним. Я вежливо ему поклонился и попросил извинить меня.
     -- Прошу прощения, -- сказал я, -- боюсь, мы оба ошиблись.
     К моему удивлению, он расхохотался, выразительно подмигнул и сказал:
     -- Ладно, ладно, я  вас не видел.  Но зачем заниматься здесь  тем,  что
куда  лучше  делать  в  Париже?  Расскажете  мне  при  следующей  встрече  в
воскресенье.
     Он включил зажигание и, не переставая смеяться, поехал дальше.
     Когда  он  исчез  из  виду, я повернулся  и  вошел в станционный буфет.
Скорей всего он выпил и был  в веселом  настроении; не мне его осуждать, я и
сам  последую  сейчас  его примеру. Буфет  был полон. Только  что  прибывшие
пассажиры сидели бок о бок с теми, кто ожидал посадки. Стоял сплошной гул. Я
с трудом пробрался к стойке.
     Кто-то задел мой локоть в то время, как я пил, и сказал:
     -- Je vous demande pardon\footnote{Прошу прощения \textit{(фр.)}.}.
     Я отодвинулся,  чтобы ему было  свободней,  он  обернулся,  взглянул на
меня, и,  глядя в ответ на него, я осознал с  изумлением, страхом и странной
гадливостью,  которые  слились  воедино,  что  его  лицо  и  голос были  мне
прекрасно знакомы.
     Я смотрел на самого себя.

ГЛАВА 2
     Мы оба молчали, продолжая пристально смотреть друг на друга. Я  слышал,
что такое  бывает: люди  случайно встречаются и  оказываются родственниками,
давно  потерявшими   друг  друга,  или  близнецами,  которых  разлучили  при
рождении; это  может  вызвать смех, а может преисполнить печали, как мысль о
Человеке в железной маске.
     Но  сейчас мне  не  было ни смешно, ни грустно -- у  меня засосало  под
ложечкой. Наше  сходство  вызвало в  памяти  те случаи,  когда  я неожиданно
встречался в витрине магазина  со своим  отражением  и  оно казалось нелепой
карикатурой на то, каким в  своем тщеславии я  видел сам себя. Это задевало,
отрезвляло меня, обливало холодной водой мое эго, но у меня никогда при этом
не ползали, как сейчас, по спине мурашки, не возникало желания повернуться и
убежать.
     Первым нарушил молчание мой двойник:
     -- Вы, случаем, не дьявол?
     -- Могу спросить вас о том же, -- ответил я.
     -- Минутку...
     Он  взял меня за руку и подтолкнул ближе  к стойке; хотя зеркало позади
нее запотело и  местами его заслоняли бутылки и стаканы и надо  было  искать
себя среди множества других голов, на его  поверхности ясно были видны  наши
отражения, -- мы  стояли,  неестественно вытянувшись,  затаив  дыхание, и со
страхом всматривались в стекло, словно от того, что оно скажет, зависит сама
наша жизнь. И  в ответ видели не случайное внешнее сходство,  которое тут же
исчезнет из-за разного цвета глаз или волос, различия черт,  выражения лица,
роста или ширины плеч; нет, казалось, перед нами стоит один человек.
     Он заговорил -- и даже интонации его были моими:
     -- Я поставил себе за правило ничему  не удивляться; нет  причин делать
из него исключения. Что будете пить?
     Мне было  все  равно,  на меня  нашел столбняк. Он  заказал две  порции
коньяка. Не сговариваясь мы подвинулись к дальнему концу стойки, где зеркало
было не таким мутным, а толпа пассажиров не такой густой.
     Словно  актеры, изучающие свой грим, мы переводили глаза то на зеркало,
то друг на  друга.  Он улыбнулся, я  тоже;  он нахмурился, я скопировал его,
вернее,  самого  себя; он поправил  галстук,  я поправил  галстук, и мы  оба
опрокинули в рот рюмки, чтобы посмотреть, как мы выглядим, когда пьем.
     -- Вы богатый человек? -- спросил он.
     -- Нет, -- сказал я. -- А что?
     -- Мы могли бы разыграть  номер в цирке или сколотить миллион в кабаре.
Если ваш поезд еще не скоро, давайте выпьем еще.
     Он повторил заказ. Никто не удивлялся нашему сходству.
     --  Все  думают,  что  вы  -- мой  близнец и  приехали на  станцию меня
встретить, -- сказал он. -- Возможно, так и есть. Откуда вы?
     -- Из Лондона, -- сказал я.
     -- Что у вас там? Дела?
     -- Нет, я там живу. И работаю.
     -- Я спрашиваю: где вы родились? В какой части Франции?
     Только тут я догадался, что он принял меня за соотечественника.
     -- Я --  англичанин, -- сказал я, -- так  вышло, что я  серьезно изучал
ваш язык.
     Он поднял брови.
     -- Примите мои поздравления, -- сказал он, -- я бы никогда  не подумал,
что вы -- иностранец. Что вы делаете в Ле-Мане?
     Я объяснил, что  у меня сейчас последние дни отпуска, и  коротко описал
свое путешествие. Сказал, что  я -- историк  и читаю  в Англии лекции о  его
стране и ее прошлом.
     Казалось, это его позабавило.
     -- И таким способом зарабатываете на жизнь?
     -- Да.
     -- Невероятно, -- сказал он, протягивая мне сигарету.
     -- Но здесь у вас есть немало историков, которые делают то же самое, --
запротестовал я. -- По правде говоря, в вашей стране к образованию относятся
куда серьезней, чем в Англии. Во Франции есть сотни преподавателей, читающих
лекции по истории.
     -- Естественно, -- сказал он, -- но все они французы и  говорят о своей
родине. Они не  пересекают Ла-Манш, чтобы провести отпуск в Англии, а  затем
вернуться и  читать  о ней лекции. Я не понимаю,  чем вас так заинтересовала
наша страна. Вам хорошо платят?
     -- Не особенно.
     -- Вы женаты?
     -- Нет, у меня нет семьи. Я живу один.
     -- Счастливчик! -- воскликнул он и поднял рюмку. -- За вашу свободу, --
сказал он. -- Да не будет ей конца!
     -- А вы? -- спросил я.
     -- Я? -- сказал он. -- О, меня вполне можно назвать семейным человеком.
Весьма,  весьма  семейным,  говоря по правде. Меня поймали  давным-давно. И,
должен  признаться,  вырваться мне  не удалось  ни разу.  Разве что во время
войны.