Дафна Дюморье. 

                           Французов ручей


     Перевод  с  английского  Г.Клепцыной.
     OCR, форматирование: Игорь Корнеев
     Примечание: в тексте использованы форматирующие операторы latex'а:
     \textit{...} - курсив;


1
     Когда  с моря  вдоль  Хелфорда  дует восточный ветер, сияющие воды реки
мутнеют  и покрываются рябью, а у песчаного  берега вскипают мелкие сердитые
буруны.  Невысокие волны захлестывают отмели даже  во время отлива; болотные
птицы с  шумом  поднимаются в  воздух  и,  перекликаясь на лету, движутся  к
илистым верховьям.  И только чайки с криками  носятся над водой,  то и  дело
ныряя вниз в поисках корма, и их серые перья искрятся от соленых брызг.
     Тяжелые валы бегут по проливу, огибая мыс Лизард, и с силой врываются в
устье реки; мутный поток,  смешанный  с прибоем и  донными  морскими водами,
раздувшийся от недавних дождей и почерневший от ила, мчится  вперед, унося с
собой  сухие  ветки,  соломинки, скопившийся за зиму мусор, листья,  слишком
рано опавшие с деревьев, мертвых птенцов и лепестки цветов.
     Пусто  на  рейде  в  эту пору  --  восточный  ветер  не  дает  кораблям
удержаться  на  якоре, и,  если  бы не домики,  притулившиеся  у Хелфордской
переправы, да  не  коттеджи,  разбросанные  там  и сям у  Порт-Наваса,  река
выглядела бы точь-в-точь так же, как в незапамятные, давно минувшие времена.
     Ничто  не нарушало тогда величия этих холмов и долин, ни одна постройка
не оскверняла пустынные  поля  и дикие скалы, ни одна труба не виднелась над
высокими кронами леса. Ближайшая деревушка, тоже носившая название Хелфорд и
состоявшая всего из  нескольких домиков, совершенно не влияла на жизнь реки,
отданной в  полное распоряжение птиц: кроншнепов, травников, кайр и тупиков.
Ни одно судно не осмеливалось заплывать выше по течению, и поверхность тихой
заводи, образовавшейся невдалеке от Константайна и Гвика,  оставалась всегда
спокойной и гладкой.
     Мало кто знал в те дни об этой реке, разве что моряки, находившие здесь
приют, когда юго-западные ветры выносили их из пролива и прибивали к берегу;
места эти казались им  чересчур суровыми  и неприветливыми, пугали  их своей
тишиной, и,  как только ветер  менял  направление,  они не мешкая  поднимали
паруса  и выходили  в открытое море. В  деревню  они  почти  не заглядывали,
считая ее жителей  глуповатыми  и замкнутыми,  а бродить по лесам и шлепать,
словно болотные птицы,  по грязи этим  людям,  истосковавшимся по  домашнему
теплу и женской  ласке, было и вовсе ни к чему. Так  и бежал Хелфорд, никому
не ведомый,  никем не узнанный,  среди лесов и холмов, по которым никогда не
ступала нога человека, храня ото всех свое колдовское очарование и дремотную
летнюю красоту.
     Зато теперь...  Каких только звуков  не услышишь теперь на его берегах!
Оставляя  позади пенный  след, снуют по воде  прогулочные катера; непрерывно
мелькают яхты; вялые, пресыщенные туристы, разомлевшие от окружающих красот,
прочесывают   отмели,  вооружившись  сачком  для  ловли  креветок.  Кое-кто,
усевшись  в  пыхтящий  автомобильчик,  едет по скользкой, тряской,  неровной
дороге до  деревни  и,  круто свернув в конце направо,  выходит у  старинной
постройки, принадлежавшей некогда усадьбе Нэврон, а теперь занимаемой семьей
фермера. Следы былого великолепия сохранились здесь и поныне: в конце загона
видны остатки усадебного двора, а у новенького сарая, подпирая  его рифленую
крышу, стоят две увитые плющом  и поросшие лишайником колонны, в свое время,
видимо, украшавшие парадный вход.
     Кухня с каменным полом, куда турист  заходит, чтобы  выпить  чашку чаю,
составляла когда-то  часть обеденного зала, а лестничный  пролет, заложенный
кирпичом,  некогда  вел на  галерею.  Прочие  детали усадьбы были, наверное,
снесены, а может быть, разрушились сами собой. Так или иначе,  прямоугольное
здание  фермы,  хотя  и  приятное  на  вид,  мало  чем  напоминает  прежний,
запечатленный на старинных гравюрах Нэврон, построенный в форме буквы Е. Что
касается сада и парка -- их, конечно, давно нет и в помине.
     Расправившись  с чаем  и  десертом,  турист благодушно  поглядывает  по
сторонам, даже не подозревая о  женщине, которая много лет назад, в такую же
летнюю пору  стояла на  этом  месте  и  так  же, как он, запрокинув голову и
подставив лицо солнцу, любовалась блеском воды за деревьями.
     Отзвуки  былых  времен  не долетают  до туриста, заглушенные  привычным
шумом  деревенского двора: звяканьем ведер, мычанием коров, грубыми голосами
фермера  и его  сына,  окликающих друг  друга издалека; он не  слышит тихого
свиста, доносящегося из  темной  чащи, не  видит человека,  который  стоит у
кромки леса,  поднеся руки ко рту,  и  второго,  осторожно крадущегося вдоль
стены  спящего дома,  не  видит,  как  наверху  распахивается  окно и  Дона,
наклонившись  вперед и  не  поправляя упавших на  лицо  локонов,  пристально
вглядывается в темноту, тихонько постукивая пальцами по подоконнику.
     Все так  же  несет  свои воды  река,  все  так  же шелестят  под теплым
ветерком деревья, сорочаи все  так же роются в иле, выискивая корм, протяжно
кричат  кроншнепы, и  только люди,  жившие в те далекие  времена, давно  уже
покоятся в земле -- имена их забылись, надгробные плиты  заросли лишайником,
надписи на них стерлись.
     Крыльцо,  на  котором когда-то  ровно в  полночь,  улыбаясь  в  тусклом
мерцании  свечей и  сжимая  в руке шпагу,  стоял  человек,  развалилось  под
копытами домашних животных.
     Вздувшаяся  от   нескончаемых  зимних  дождей  река  кажется  унылой  и
неприглядной, когда фермерские дети бродят весной по  ее берегам и  собирают
первоцвет и подснежники, разгребая тяжелыми от грязи сапогами сухой валежник
и прошлогодние листья.
     И хотя деревья по-прежнему  дружной гурьбой  сбегают  к воде, а мох все
так же сочно зеленеет у пристани, где Дона некогда разводила костер и, глядя
поверх языков пламени, улыбалась  своему возлюбленному, -- корабли больше не
заплывают  в  эту  заводь,  не  тянутся  к  небу  высокие  мачты, не гремят,
опускаясь,  якорные  цепи, не витает  в воздухе  крепкий  табачный  дух,  не
разносится над водой веселый чужеземный говор.
     Одинокий путешественник, бросивший свою яхту на причале в Хелфорде и на
надувной  лодке,  под  протяжные крики  козодоев, отправившийся летней ночью
вверх  по реке, замедляет ход и останавливается, добравшись  до устья ручья:
что-то  загадочное, колдовское, витающее  над  этим  местом, удерживает его.
Впервые  забравшись  так  далеко,  он  оглядывается  на  спасительную  яхту,
застывшую  у причала, на  широкую реку за  своей  спиной и  замирает, подняв
весла, пораженный безмолвием открывшейся перед ним узкой извилистой протоки.
Сам не зная почему, он чувствует  себя здесь чужим, посторонним,  пришельцем
из другого мира. Боязливо и неуверенно начинает он продвигаться вперед вдоль
левого  берега; весла удивительно гулко шлепают по воде, будя странное эхо в
кустах на  противоположной стороне.  Путешественник  медленно плывет дальше,
берега сужаются,  деревья все ближе подступают  к ручью, и  какое-то неясное
томление, какая-то истома неожиданно охватывают его.
     Вокруг ни души. Чей же шепот доносится до него с отмели? Что за человек
притаился там, под деревом -- в руке у него шпага, пряжки туфель  блестят  в
лунном свете?  И кто  эта  закутанная  в  плащ темноволосая женщина, стоящая
рядом?  Нет, он ошибся: это всего  лишь тени, дрожащие на  земле, всего лишь
шелест  листьев в  ветвях да шорох встрепенувшейся в кустах птицы. Отчего же
он вдруг  растерялся, что  испугало его,  что помешало  ему плыть дальше,  в
верховья,  почему он вдруг  решил,  что дорога туда  для  него  закрыта?  Он
разворачивает лодку носом  к пристани и  гребет  вниз по течению, а шорох  и
шелест  настойчиво  следуют за  ним по пятам: вот простучали по лесу  чьи-то
торопливые  шаги, вот  долетел  издалека  чей-то зов, чей-то  свист, обрывок
странной чужеземной песни. Путешественник пристально вглядывается в темноту;
тени  перед его  глазами сгущаются, делаются  резче,  складываются  в силуэт
легкого, изящного сказочного корабля, словно приплывшего к нему из прошлого.
Сердце его  начинает отчаянно биться, он  налегает на весла, и лодка стрелой
несется прочь по темной воде, подальше от этого непонятного наваждения.
     Очутившись  под защитой яхты, он снова бросает взгляд на ручей:  полная
луна, сияющая и величественная, поднимается над верхушками деревьев, заливая
ручей  волшебным  блеском.  Из  зарослей  папоротника  на   холмах  долетают
протяжные крики  козодоев; с легким плеском выпрыгивает из  воды  рыба. Яхта
неспешно разворачивается навстречу приливу, и ручей скрывается из виду.
     Путешественник  спускается  в свою  удобную, надежную каюту и  начинает
рыться в книгах. Вскоре он находит то, что искал. Это  карта Корнуолла -- не
слишком точная  и не  слишком подробная, купленная по случаю в книжной лавке
Труро. Бумага пожелтела и выцвела,  буквы расплылись от  времени. Орфография
типична для прошлого века. Хелфорд обозначен достаточно  четко, хорошо видны
Константайн  и  Гвик. Но  путешественник  ищет  не их, он смотрит  на тонкую
линию, отходящую вбок  от главного  русла, -- короткий, извилистый  отрезок,
тянущийся  на запад, к  долине.  Под  ним полустершаяся надпись -- Французов
ручей.
     Путешественник  озадаченно  разглядывает   ее,   пожимает   плечами   и
сворачивает карту. А затем укладывается в кровать и засыпает.
     На пристани воцаряется  тишина:  не  плещет вода под ветром,  не кричат
козодои. Яхта  спокойно  покачивается на  волнах,  освещенная лунным светом.
Путешественник  спит; тихие видения неслышно  проносятся над его головой,  и
прошлое, увиденное во сне, становится для него явью.
     Из паутины и тлена медленно проступают тени забытых веков, они окружают
его и уводят за собой.  Он слышит цокот копыт на аллеях Нэврона,  видит, как
распахивается  тяжелая дверь и бледный слуга испуганно смотрит на  всадника,
закутанного в плащ.  Он  видит  Дону, одетую  в старое, поношенное платье, с
шалью  на  голове,  стоящую  на  верхней  ступеньке лестницы; видит корабль,
застывший в тихих  водах  ручья, и мужчину, который ходит по палубе, заложив
руки за спину и улыбаясь про себя загадочной улыбкой. Кухня фермерского дома
снова  превращается в обеденный зал; кто-то осторожно крадется по  лестнице,
зажав  в  руке нож;  сверху  доносится  испуганный детский крик; тяжелый щит
обрушивается с  галереи на крадущегося, и два надушенных, завитых спаниеля с
рычанием и визгом накидываются на распростертое тело.
     В ночь летнего солнцестояния кто-то разводит костер на пустынном берегу
и  двое --  мужчина  и женщина  -- смотрят,  улыбаясь,  в глаза друг  другу,
соединенные  общей тайной;  а  на  рассвете,  с  первым  приливом, из  бухты
выплывает корабль -- солнце яростно сияет с пронзительно- голубого неба, над
морем с криком носятся чайки.
     Тени минувших времен теснятся  над спящим, он узнает их, они становятся
ему близки и понятны, как  близко и  понятно ему теперь и  это море, и  этот
корабль,  и  стены  Нэврона,  и  карета,  тарахтящая  по  ухабистым  дорогам
Корнуолла, и тот,  далекий, нереальный, похожий на декорацию Лондон,  где по
грязным  булыжным  мостовым  разгуливают   мальчики-  факельщики,  а  пьяные
гогочущие  щеголи  толпятся на  углу  у таверны.  Он видит Гарри  в атласном
камзоле,  который  бредет  наверх  в сопровождении двух  спаниелей, и  Дону,
вдевающую в уши серьги с  рубинами. Видит Уильяма с его крошечным ротиком на
узком  неподвижном лице  и ,  стоящую на якоре в тесной извилистой
протоке,  среди густых зарослей, наполненных криками  цапель  и  кроншнепов.
Путешественник  спит,  мирно  раскинувшись  на кровати, и  во  сне его снова
воскресают те сладкие, безумные летние дни, когда ручей впервые  предоставил
убежище изгнанникам и беглецам.

2
     Когда, протарахтев по Лонсестону, карета подкатила к  постоялому двору,
часы  на церкви пробили  ровно половину. Кучер что-то буркнул груму,  и тот,
спрыгнув на землю, побежал вперед, к лошадям. Кучер тем временем заложил два
пальца  в рот и свистнул.  Из  постоялого двора  на площадь тут же  выскочил
конюх и начал растерянно протирать заспанные глаза.
     --Поторапливайся, малый, -- приказал кучер, -- нам стоять некогда. Живо
напои лошадей и задай им корма.
     Он привстал на козлах, потянулся и угрюмо огляделся  по сторонам. Грум,
шлепая  по   земле  босыми   пятками,   прохаживался  вокруг  лошадей   и  с
сочувственной улыбкой посматривал на него.
     --Лошади в порядке, -- негромко  доложил он. -- Просто удивительно, как
это они до сих пор не выдохлись. Наверное, не зря все-таки сэр Гарри выложил
за них целую кучу гиней.
     Кучер  пожал  плечами, ему было не до  разговоров: спину  ломило,  ноги
затекли. Дороги вокруг -- сущее  наказанье, а случись что с лошадьми  или  с
каретой, отвечать  придется  ему, а не  груму. Ехали бы себе тихо- мирно, за
неделю, глядишь,  и добрались бы. Так нет --  непременно  надо  гнать как на
пожар, ни лошадям покою,  ни людям. А все  потому, что у хозяйки, видите ли,
плохое настроение.  Слава Богу,  что хоть сейчас она  молчит -- должно быть,
заснула.
     Однако  надежды его не  оправдались: как только конюх вернулся, неся  в
каждой  руке  по  ведру,  и  лошади   принялись   жадно  пить,  окно  кареты
распахнулось и из него  выглянула его хозяйка -- лицо ясное и бодрое, сна ни
в одном глазу, голос холодный, повелительный, нагоняющий страх.
     --Почему  мы  стоим?  -- осведомилась  она. -- Ты,  кажется,  уже  поил
лошадей три часа назад?
     Взмолившись,  чтобы Господь послал ему  терпения, кучер сполз с козел и
приблизился к распахнутому окну.
     --Лошади загнаны, миледи, -- проговорил он. -- За последние два дня они
проделали  добрых  две сотни миль. Для таких породистых  лошадей это немалое
расстояние. Да и дороги здесь для них совсем неподходящие...
     --Глупости, --  последовал  ответ,  --  чем  лучше  порода, тем  крепче
организм. Впредь останавливайся только тогда, когда я  разрешу. Расплатись с
конюхом и трогай.
     --Слушаюсь, миледи.
     Слуга отвернулся, упрямо поджав губы,  кивнул  груму и, бормоча  что-то
себе под нос, снова забрался на козлы.
     Ведра убрали, бестолковый конюх  остался стоять  разинув  рот, а лошади
уже,  пофыркивая, неслись  прочь.  Копыта их звонко цокали  по  мостовой, от
разгоряченных  боков поднимался пар,  и  они летели все  дальше  и дальше из
этого  сонного городка,  с этой  вымощенной  булыжником  площади, туда,  где
виднелась вдали разбитая, ухабистая дорога.
     Уткнувшись  подбородком  в ладони,  Дона уныло  смотрела в окно.  Дети,
слава  Богу, спали,  рядом примостилась  Пру,  их няня,  -- рот открыт, щеки
порозовели,  за  два  часа  не  пошевелилась  ни разу. Бледная,  изможденная
Генриетта --  маленькая  копия  Гарри -- дремала,  прислонившись  золотистой
головкой к плечу няни. Бедняжка,  опять она разболелась -- четвертый раз  за
последнее  время. Джеймс спит спокойно, крепким, здоровым сном и, похоже, не
проснется до самого приезда. А там... Страшно представить! Постели наверняка
сырые, ставни  заперты, в  комнатах нежилой, затхлый запах, слуги напуганы и
растерянны. А все потому, что она слепо  поддалась первому порыву, решив раз
и  навсегда  покончить  со  своим   бессмысленным  существованием:  с  этими
бесконечными  обедами  и  приемами, с  этими  глупыми  забавами,  достойными
расшалившихся школяров, с  этим омерзительным Рокингемом и его ухаживаниями,
с беспечностью и  легкомыслием Гарри, старательно играющего  роль идеального
мужа, с его неизменным ленивым обожанием и противной привычкой зевать  перед
сном.  Чувство  это  зрело  в  ней  давно, накатывая время от  времени,  как
застарелая зубная  боль,  и в  эту  пятницу наконец  прорвалось --  гневом и
отвращением  к себе самой. И вот  теперь она  едет  в этой  ужасной  тряской
карете, направляясь к  дому,  который видела всего лишь раз  в жизни,  едет,
прихватив с собой сгоряча двух перепуганных детей и раздосадованную няньку.
     Конечно, это был всего лишь порыв, временный  наплыв чувств, она всегда
действовала,  подчиняясь порыву,  всегда, с самого детства, прислушивалась к
внутреннему  голосу, который  нашептывал ей что-то, манил  за собой, а потом
неизменно обманывал.  Она и  за  Гарри вышла  по первому  порыву, поддавшись
обаянию его ленивой, загадочной  улыбки и тому странному выражению, которое,
как ей казалось, таилось в глубине его  голубых глаз. Теперь-то  она  знает,
что  в  них ничего нет, ровным  счетом ничего --  одна  пустота, но тогда...
тогда она никому не призналась бы в этом, даже себе самой. Да и что толку --
дело сделано, она мать двоих детей и через месяц ей исполняется тридцать.
     Нет, Гарри здесь, конечно, ни при чем, так же как и их никчемная жизнь,
и  их приятели,  их нелепые  развлечения,  и  удушающая  жара  слишком  рано
наступившего  лета,  и пыль на подсохших улицах,  и глупые  шуточки, которые
нашептывал ей в театре Рокингем, -- все это ни при чем. Виновата она одна.
     Она слишком  долго играла  неподходящую  для  себя роль.  Слишком легко
согласилась  стать  такой, какой  хотели видеть  ее  окружающие: пустенькой,
красивой  куклой, умеющей  говорить, смеяться, пожимать  плечами  в ответ на
комплименты,  принимать  похвалу   как  должное,  быть  беспечной,  дерзкой,
подчеркнуто равнодушной, в то время как другая, незнакомая, непривычная Дона
смотрела на нее из темного зеркала и морщилась от стыда.
     Эта  другая  Дона знала, что жизнь бывает  не  только горькой, пустой и
никчемной -- она  бывает еще и  огромной и безграничной, в  ней есть место и
для  страдания, и для любви, и для опасности, и для нежности, и для многого,
многого  другого.  В  ту  пятницу  она   впервые  осознала  всю  глупость  и
бессмысленность  своей  жизни, осознала так остро  и ясно, что  даже сейчас,
сидя  в  карете  и вдыхая  свежий  воздух,  врывающийся  в  окно,  могла  бы
воскресить  в  памяти  пышущие жаром  улицы, вонь,  поднимающуюся из сточных
канав,  запах  гнили  и разложения,  витающий  над  городом, запах,  который
почему-то  всегда  связывался для нее с  низким раскаленным небом, с  сонной
физиономией Гарри, отряхивающего  полы камзола, с  колючей улыбкой Рокингема
-- со  всем  этим  скучным,  погибающим миром, от которого  она  должна была
освободиться, убежать, пока низкое небо не обрушилось ей на  голову и клетка
не  захлопнулась.   Ей   вспомнился  слепой  лоточник   на  углу,  на   слух
определяющий,  сколько  монет упало в миску,  и подмастерье  из  Хеймаркета,
бегущий мимо с подносом на голове,  вспомнились его пронзительные, заунывные
выкрики  и  то,  как он поскользнулся на груде отбросов и вывалил  весь свой
скарб на пыльную булыжную мостовую. Вспомнился -- о Господи, в который  раз!
-- переполненный театр, крепкий запах духов, смешанный с запахом распаренных
тел, глупая болтовня и смешки знакомых, придворные, толпящиеся в королевской
ложе, и среди  них -- сам король, нетерпеливый шум на галерке, топот, крики,
требования начинать, апельсиновые корки, летящие  вниз. И  Гарри, хохочущий,
как всегда, без причины размякший -- то ли от острот, несущихся со сцены, то
ли от выпитого перед отъездом  вина -- и  в конце концов захрапевший прямо в
кресле, к  величайшему удовольствию  Рокингема,  который никогда не  упускал
возможности поразвлечься и  тут же подсел к ней поближе  и начал нашептывать
на ухо непристойные шуточки. Боже  мой,  до чего  же  она ненавидит эту  его
наглую, бесцеремонную  манеру,  эти замашки  собственника!  И  ведь все  это
только потому,  что однажды, когда она буквально  умирала от  скуки,  а ночь
была такой ласковой, такой прелестной, она дала себя поцеловать.
     После спектакля они отправились в ,  хотя, по правде говоря, ей
там со