Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
Чарльз Диккенс.
Американские заметки
CHARLES DICKENS AMERICAN NOTES for GENERAL CIRCULATION 1843
Перевод Т. КУДРЯВЦЕВОЙ
OCR Кудрявцев Г.Г.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Мои читатели имеют возможность сами разобраться, действительно ли
существовали в Америке те влияния и тенденции, которые заставили меня
насторожиться, или это только плод моего воображения. Они могут сами
установить, проявлялись ли с тех пор эти влияния и тенденции в общественной
жизни Америки как внутри страны, так и за границей. А выяснив это, они
смогут меня судить. Если они обнаружат какие-либо факты, свидетельствующие о
том, что хотя бы в одном из указанных мной отношений Америка отклонилась от
правильного пути, значит я имел основания писать то, что я написал. Если же
они таких фактов не обнаружат, - значит, я ошибся, но без всякого умысла.
Никакого предвзятого мнения у меня нет и никогда не было, - а если оно
и было, то в пользу Соединенных Штатов. У меня в Америке много друзей, я с
приязнью и интересом отношусь к этой стране и верю и надеюсь, что она
успешно решит проблему, имеющую величайшее значение для всего человечества.
Выставлять меня человеком, относящимся к Америке злобно, холодно или
враждебно, - просто глупо, а сделать глупость - всегда легко.
ГЛАВА I
Отъезд
Я никогда не забуду того изумления, на четверть тревожного и на три
четверти веселого, с каким я утром третьего января тысяча восемьсот сорок
второго года приоткрыл дверь спальной каюты на борту пакетбота "Британия",
водоизмещением в тысячу двести тонн, направлявшегося в Галифакс и Бостон с
грузом почты ее величества*.
Что каюта отведена специально для "Чарльза Диккенса, эсквайра*, с
супругой", было достаточно ясно даже для моего потрясенного рассудка,
поскольку об этом извещала крохотная записка, приколотая к очень тонкому
ватному одеялу, покрывавшему очень тощий матрац, который лежал, подобно слою
хирургического гипса, на совершенно недосягаемой полке. Но что именно это и
есть та каюта, по поводу которой Чарльз Диккенс, эсквайр, с супругой
совещались день и ночь добрых четыре месяца; что таковою могла оказаться та
маленькая уютная комнатка, которую Чарльз Диккенс, эсквайр, рисовал себе в
мечтах и, окрыленный пророческим вдохновением, предсказывал, что в ней будет
стоять по крайней мере одна кушетка, - а его супруга, придерживаясь более
скромного, но все же преувеличенного мнения о ее размерах, с самого начала
усомнилась, удастся ли поместить в каком-нибудь уголке более двух огромных
сундуков (сундуки эти было бы так же невозможно не только поставить, но хотя
бы протащить сейчас в каюту, как невозможно убедить или заставить жирафа
влезть в цветочный горшок); что эта крайне неудобная, безнадежно унылая и
абсолютно нелепая коробка имеет хотя бы отдаленное отношение или
касательство к изящным, красивым, я уж не говорю, роскошным маленьким
будуарам, мастерски изображенным на яркой цветной литографии, висевшей в
конторе агентства в Лондоне; словом, что эта каюта может быть чем-то иным,
кроме веселой мистификации, забавной шутки капитана, задуманной и
осуществленной для того, чтобы пассажир испытал побольше удовольствия и
наслаждения при виде настоящей спальной каюты, - все эти истины я в ту
минуту, сколько ни старался, право, не мог ни воспринять, ни постичь. И я
сел на нечто вроде насеста или валика из конского волоса, - каковых в каюте
было два, - и бессмысленно посмотрел на своих друзей, которые вместе с нами
взошли на борт пакетбота и теперь строили самые невероятные гримасы, пытаясь
просунуть голову в крошечную дверцу.
Перед тем как спуститься в каюту, мы уже пережили изрядное потрясение,
которое, не будь мы величайшими оптимистами, могло бы подготовить нас к
самому худшему. Художник с пылкой фантазией, о котором я уже упоминал,
изобразил в том же великом произведении залу почти беспредельной глубины,
обставленную, как сказал бы мистер Робинс, со сверхвосточным великолепием,
где толпились (но не теснились) веселые и оживленные леди и джентльмены.
Собираясь спуститься в чрево судна, мы прошли с палубы в длинное узкое
помещение, напоминающее гигантский катафалк с окнами по сторонам; в дальнем
конце его виднелась унылая печь, у которой грели руки три иди четыре
продрогших стюарда, а во всю его безотрадную длину вдоль обеих стен стояли
длинные-предлинные столы и над каждым из них - привинченная к низкому
потолку полка с гнездами для стаканов и судков, что наводило на мрачные
мысли о бушующем море и штормовой погоде. В то время я еще не успел
познакомиться с идеальным иэображением этой комнаты, доставившим мне
впоследствии столько удовольствия, но я заметил, как один из наших друзей,
помогавший нам готовиться к путешествию, войдя в нее, побледнел, затем,
попятившись, наступил на ногу тому, кто стоял позади, и, невольно хлопнув
себя по лбу пробормотал: "Непостижимо! Не может быть!" - или что-то в этом
роде. Однако, сделав страшное усилие, он взял себя в руки, кашлянул
разок-другой и громко произнес, озираясь по сторонам с застывшей улыбкой,
которую я до сих пор не могу забыть: "Скажите, стюард, это, верно, комната,
где у вас завтракают?" Мы все представили, каков будет ответ; нам были
понятны его мучения. Он часто говорил о кают-компании, поверил той картине в
лондонском агентстве и ею питал свою фантазию. Чтобы составить себе
правильное представление об этой зале, - обычно пояснял он нам еще дома,
нужно в семь раз увеличить размеры обыкновенной гостиной и количество
стоящей в ней мебели, и того будет мало. И вот теперь, когда стюард в ответ
изрек истину грубую, беспощадную, голую истину: "Это кают-компания, сэр",
мой друг буквально зашатался от такого удара.
Когда людям предстоит вот-вот расстаться с теми, кого они привыкли
встречать ежедневно, когда их вскоре должен разделить барьер в виде многих
тысяч миль бурного водного пространства и поэтому хочется, чтобы ни одно
облачко, ни одна мимолетная тень минутного разочарования или смущения не
омрачали тех счастливых минут, что еще осталось провести вместе, - в таких
обстоятельствах, естественно, на смену первому удивлению приходит веселый
смех. Могу сообщить, что я в частности, сидя на вышеупомянутом валике, или
насесте, разразился неистовым хохотом и хохотал до того, что судно заходило
ходуном. Таким образом, не прошло и двух минут после нашего первого
знакомства с каютой, как все мы согласились на том, что она - самое
приятное, самое прелестное и самое удобное помещение, какое только можно
придумать, и было бы весьма неприятно и прискорбно, если бы она оказалась
хоть на дюйм больше. После чего, продемонстрировав, каким образом можно
разместиться в ней четверым, - если дверь прикрыть и проползать в нее,
извиваясь как змея, и если маленькую нишу с умывальником считать площадью
для одного из присутствующих, - мы стали убеждать друг друга обратить
внимание на то, какой тут свежий воздух (во время стоянки), и какой чудесный
иллюминатор, который можно целый день держать открытым (если позволяет
погода), и какой большой фонарь висит как раз над зеркалом, благодаря чему
бритье будет самой легкой и приятной процедурой (когда не слишком качает), и
пришли, наконец, к единодушному выводу, что каюта не только не мала, а даже
просторна. Однако я глубоко убежден, что если не считать двух коек, -
расположенных одна над другой и таких узких, что, пожалуй, только в гробу
спать еще теснее, - каюта была не больше одного из тех наемных кабриолетов с
дверцей позади, из которых седоки вываливаются на мостовую, словно мешки с
углем.
Разрешив этот вопрос к полному удовлетворению всех заинтересованных и
незаинтересованных сторон, мы уселись вокруг огня в дамской каюте, - просто
чтобы посмотреть, как это получится. Было, правда, довольно темно, но кто-то
сказал: "В открытом море, конечно, будет светлее", с чем мы все согласились,
повторяя: "Конечно, конечно", хотя весьма трудно сказать, почему мы так
думали. Обнаружив и всесторонне обсудив еще одно утешительное
обстоятельство, а именно: что дамская каюта примыкает к нашей, благодаря
чему у нас есть полная возможность располагать этой каютой в любой час дня и
при любой погоде, - мы, помнится, с минуту сидели молча, подперев подбородки
руками и глядя в огонь, и тогда один из нас сказал с торжественным видом
человека, сделавшего открытие: "А как вкусен будет здесь глинтвейн из
кларета!" Это открытие чрезвычайно поразило нас, как будто в воздухе кают
есть нечто пикантное и изысканно благоуханное, что существенно улучшает этот
напиток и исключает всякую возможность довести его до того же совершенства в
любом другом месте.
Тут же вертелась стюардесса, которая с большим рвением извлекала чистые
простыни и скатерти из недр диванов я из самых неожиданных вместилищ такого
хитроумного устройства, что голова кружилась, когда они раскрывались одно за
другим. Следить за ее движениями было истинным развлечением: выяснилось, что
каждый уголок и закоулок, каждый предмет обстановки был в действительности
совсем не тем, чем казался на первый взгляд, а представлял собой ловушку,
скрытый фокус или тайник и что использовать ту или иную вещь по ее прямому
назначению было бы самым неразумным на свете.
Да благословит бог эту стюардессу за благонамеренное жульничество,
каким явился ее рассказ о плавании в январе! Да благословит ее бог за то, с
какою ясностью она припомнила все подробности прошлогоднего путешествия,
когда никто не болел, и все танцевали с утра до вечера, и весь "переход"
длился всего двенадцать дней веселая, чудесная поездка, чистое удовольствие!
Дай ей бог счастья за ее светлую улыбку и приятный шотландский выговор,
который напоминал моей спутнице милые родные края;* и за предсказания
попутного ветра и тихой погоды (ни одно из них не сбылось, - но тем милее
она мне сейчас), а также те бесчисленные проявления подлинно женского такта,
благодаря которому без особо хитроумных уверток и уж слишком искусных, шитых
белыми нитками построений - ей со всею ясностью удалось доказать, что
молодым матерям, находящимся по одну сторону Атлантического океана, рукой
подать до своих детишек, оставшихся по другую его сторону, а то, что
непосвященному кажется далеким путешествием, для посвященных - всего лишь
пустая забава. Пусть долгие годы будет легко на душе у этой девушки, и пусть
ничто не омрачает ее веселого взора!
Каюта ширилась и росла у нас на глазах, а к этому времени она
превратилась в нечто и вовсе грандиозное, и иллюминатор казался чуть ли не
окном-фонарем, выходившим на морской простор. Итак, мы снова поднялись на
палубу в наилучшем расположении духа, а там шла такая кипучая подготовка к
отплытию, что поневоле становилось весело на душе и кровь бурлила и быстрее
бежала по жилам в это ясное морозное утро. Вокруг величавые суда медленно
покачивались на волнах, и маленькие катера с шумом плескались в воде, а на
пристани стояли толпы народа, которые "в трепетном восхищении" взирали на
знаменитый быстроходный американский корабль. Несколько человек "принимали
на борт молоко", или, иначе говоря, загоняли на пароход корову; другие -
доверху набивали ледники свежей провизией: мясом и зеленью, бледными тушками
молочных поросят, десятками телячьих голов, говядиной, телятиной, свининой и
несметным количеством дичи; третьи - сматывали канаты и возились с
конопатью; четвертые - спускали в трюм тяжелые грузы, а за огромной грудой
пассажирского багажа едва виднелась голова эконома, взиравшего на все с
видом полнейшей растерянности; и казалось, нигде, а главное - ни в чьих
мыслях нет места ничему, кроме приготовлений к этому внушительному
путешествию. Все было неотразимо прекрасно: и яркое холодное солнце, и
бодрящий воздух, и подернутая рябью вода, и на палубе тонкая белая корочка
утреннего ледка, который ломается с резким и веселым хрустом, едва на него
ступишь. Когда же мы снова очутились на берегу и, обернувшись, увидели на
мачте веселые яркие флажки, обозначавшие название судна, а рядом с ними
полоскавшийся на ветру красивый американский флаг с полосами и звездами, нам
вдруг показалось, будто все это и огромное расстояние в три с лишним тысячи
миль, и долгие шесть месяцев отсутствия - уже промелькнуло и растаяло в
тумане прошлого; будто судно отплыло в Америку и снова вернулось обратно, и
уже наступила весна, и мы только что прибыли в Кобургский док в Ливерпуле.
Я не справлялся у своих знакомых врачей, действительно ли переезд по
морю легче переносится, если питаться черепашьим супом и холодным пуншем из
белого рейнвейна, шампанского и кларета, а также всяческими легкими
закусками, обычно в неограниченных количествах входящими в меню хорошего
обеда, - в особенности если оно полностью предоставлено на усмотрение моего
непогрешимого друга, мистера Редли из отеля "Аделфи"*. Или, может быть,
напротив - кусок простой баранины да стаканчик-другой хереса были бы менее
способны превратиться в инородное вещество, вызывающее неприятное ощущение?
Мне лично кажется: будет ли человек умерен иди невоздержан накануне отплытия
- это не имеет существенного значения, ибо, как говорится: "Конец всегда
один и тот же". Но как бы там ни было, я знаю, что обед в тот день был
несомненно превосходный и состоял он из всех перечисленных выше блюд и
множества других, которым мы отдали должное. И мы благополучно перенесли
испытание и даже были веселы, насколько могли, но только, как бы по
молчаливому уговору, избегали каких-либо упоминаний о завтрашнем дне - как
это бывает, вероятно, между сердобольными тюремщиками и слабонервным
узником, которого на следующее утро должны повесить.
Когда же настало утро - то утро и мы встретились за завтраком, было
прямо забавно наблюдать, как все старались поддержать разговор, чтобы он ни
на минуту не прекращался, и как все были необыкновенно веселы. Вымученное
остроумие каждого члена нашей маленькой компании не больше походило на его
обычную веселость, чем запах оранжерейного горошка по пяти гиней за четверть
- на разлитый в воздухе аромат цветущих лугов и на вспоенной дождем земли.
Но по мере того как стрелка часов приближалась к часу пополудни, когда
надлежало подняться на борт, - этот поток красноречия, несмотря на самые
отчаянные усилия, стал мало-помалу иссякать, пока, наконец - поскольку стало
ясно, что все попытки тщетны, - мы не отбросили всякое притворство и не
начали вслух размышлять о том, где мы будем в этот час завтра, послезавтра и
так далее. Мы вручили тем, кто намеревался вернуться в город в тот же вечер,
множество всяких посланий, которые следовало непременно передать нашим
родным и знакомым возможно скорее после прибытия поезда на вокзал
Юстон-сквер*. В подобные минуты вспоминаешь всегда кучу важных дел и
необходимых поручений, и мы все еще были заняты этим, как вдруг обнаружили,
что уже крепко-накрепко впаяны в сплав, состоящий из пассажиров, друзей
пассажиров и багажа пассажиров, и вместе с этим сплавом переместились на
палубу маленького пароходика, который, конвульсивно вздрагивая и пыхтя,
двинулся по направлению к пакетботу, вышедшему вчера днем из дока и
стоявшему сейчас поодаль на якоре.
Вот он! Все взоры устремлены на пакетбот, очертания которого
расплываются в сгущающемся тумане зимнего дня; все указывают рукой в одном
направлении" и со всех сторон слышны удивленные и восторженные возгласы: "О,
какой красивый!", "Какой нарядный!" Даже ленивый джентльмен в шляпе
набекрень, который весьма успокоительно подействовал на многих, когда,
засунув руки в карманы и позевывая, с небрежным видом спросил другого
джентльмена, не едет ли и он "на ту сторону", точно речь шла о переправе
через реку на пароме, - даже и этот джентльмен снисходительно бросает взгляд
на пакетбот и кивает головой, как бы говоря: "Ну, тут дело чистое".
Думается, сам премудрый лорд Бэрли* не кивал и вполовину так
многозначительно, как этот всемогущий ленивый джентльмен, который
(неизвестно откуда, но это уже знали все на борту) тринадцать раз пересек
океан без единого неприятного происшествия! Есть тут и еще один пассажир,
закутанным с головы до пят; при виде его остальные хмурятся, уничтожая его
презрительными взглядами: говорят, он робко поинтересовался, давно ли пошел
ко дну бедный "Президент". Он стоит рядом с ленивым джентльменом и со слабой
улыбкой выражает надежду, что эта штука судно достаточно крепкое. И ленивый
джентльмен, взглянув сначала вопрошающему в глаза, а затем пытливо
посмотрев, каково направление ветра, неожиданно и зловеще отвечает, что,
должно быть, так. После этого ленивый джентльмен сразу низко падает в глазах
общества, и пассажиры, пренебрежительно поглядывая на него, нашептывают друг
другу, что он осел и мошенник и явно ничего не смыслит в таких вещах.
Но вот мы подошли к самому пакетботу, огромная красная труба которого
храбро дымит, многообещающе заверяя в его серьезных намерениях. Уже из рук в
руки передают ящики, сундуки, саквояжи и картонки, и все это с
головокружительной быстротой грузится на судно. С офицеры в нарядной форме
стоят у трапа, помогая пассажирам взобраться на палубу и поторапливая
матросов. Через пять минут маленький пароходик совсем опустел, а пакетбот
был мгновенно битком набит живым грузом. В каждом уголке и закоулке -
десятки пассажиров; они ползут внутрь судна со своим багажом, спотыкаясь по
дороге о чужой; удобно располагаются не в тех каютах, где следует, и создают
ужасающий переполох, когда приходится выбираться; с яростью дергают ручку
запертой двери или пытаются пройти там, где нет прохода; засыпают
невыполнимыми поручениями растрепанных очумелых стюардов, заставляя их
бегать взад и вперед по палубам, где свищет ветер, - короче говоря,
поднимают самую невообразимую суматоху. И среди этой суеты по штормовому
мостику, хладнокровно попыхивая сигарой, прогуливается ленивый джентльмен,
как видно, не обремененный ни багажом, ни даже провожающими; это независимое
поведение снова возвышает его в глазах тех, у кого хватает времени наблюдать
за ним, и всякий раз, как он бросает взгляд вверх, на мачты, или вниз, на
палубу, или за борт, они смотрят туда же, как бы спрашивая себя, не заметил
ли он там чего-либо подозрительного, и надеясь, что он не откажет в
любезности сообщить им, если действительно что-нибудь не так.
Что это там? Капитанская шлюпка, а вот и сам капитан! Он как раз таков,
каким мы надеялись его видеть! Ладно скроенный, плотно сбитый, подвижной
человечек с румяным приветливым лицом, взглянув на которое так и хочется
пожать ему сразу обе руки, и с ясными честными голубыми глазами, в которых
приятно видеть собственное искрящееся отражение.
- Давайте сигнал!
"Динь-динь-динь" - даже колокол и тот торопится.
- На берег, - кому на берег?
- Джентльмены, прошу вас.
Они уже ушли и даже не попрощались. А теперь они машут руками и кричат
с пароходика: "До свидания, до свидания!" Троекратные приветствия с катера,
троекратные приветствия с нашего корабля; снова троекратные приветствия
пароходика, - и они исчезли из виду.