Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
Чарльз Диккенс.
Барнеби Радж
OCR Кудрявцев Г.Г.
CHARLES DICKENS - BARNABY RUDGE -
1841
ПРЕДИСЛОВИЕ
Покойный мистер Уотертон однажды высказал мнение, что вороны у нас в
Англии постепенно вымирают, и мне хочется в своем предисловии рассказать об
этих птицах то немногое, что я наблюдал сам.
Грип в моем романе соединяет в себе черты двух замечательных воронов,
которые жили у меня в разное время и были предметом моей гордости. Первого,
совсем еще молодого, один мой знакомый нашел где-то в глухом закоулке
Лондона и подарил мне. С самого начала обнаружилось, что ворон этот "богато
одарен" (как говорит сэр Хью Ивенс об Анне Пейдж)* и развивал свои
способности весьма успешно благодаря любознательности и прилежанию. Ночевал
он в конюшне (обычно - на спине у лошади) и своей сверхъестественной
мудростью и ученостью внушал такой трепет моему ньюфаундленду, что не раз
нам доводилось видеть, как он безнаказанно утаскивал из-под носа у собаки
весь ее обед, - такова сила умственного превосходства! Мой ворон быстро
приобретал всякие новые познания и достоинства.
Но в один злосчастный день в конюшню, где он жил, пришли маляры красить
стены. Ворон внимательно наблюдал за ними, приметил, что они заботливо
прячут краску, и немедленно возгорелся желанием завладеть ею. Когда рабочие
ушли обедать, он сожрал все, что они оставили в конюшне, - фунта два
свинцовых белил. Конечно, за эту юношескую неумеренность он заплатил жизнью.
Я безутешно горевал о нем, и другой мой приятель, живший в Йоркшире*,
прислал мне взамен ворона постарше, еще более одаренного. Он нашел его в
деревенском трактире и упросил хозяина продать ему. Мудрая птица первым
делом вступила во владение имуществом своего предшественника, вырыв все
кусочки сыра и медяки, которые тот зарыл в саду, - это потребовало
длительного обследования и огромного труда, и ворон пустил в ход всю силу
своего ума. Выполнив эту задачу, он занялся изучением терминов и выражений,
которые слышал на конюшне, и скоро так хорошо их усвоил, что целыми днями,
сидя под моим окном, с большим знанием дела погонял воображаемых лошадей. Но
я, должно быть, все-таки не слышал его в наилучшем его репертуаре: бывший
хозяин прислал вместе с ним сопроводительное письмо, в котором,
свидетельствуя мне свое почтение, сообщал, что, если я хочу увидеть самый
лучший "помер" ворона, мне следует показать ему пьяного. Но этого я так и не
сделал, ибо меня, к сожалению, окружали одни только трезвенники. Да и все
равно - как бы ни подействовало это средство на моего ворона, уважение мое к
нему вряд ли возросло бы, - оно и так уже было безгранично. Но он, увы, не
платил мне тем же. Он вообще ни в грош не ставил никого в доме, за
исключением кухарки. Ее он жаловал, по боюсь, что не бескорыстно, - так же
как тот полисмен, которого она угощала на кухне.
Раз я неожиданно встретил моего ворона в полумиле от дома: он шествовал
посреди людной улицы, окруженный толпой зрителей, которым, по собственному
почину, демонстрировал свои таланты. Никогда не забуду, с каким достоинством
он вел себя в этом трудном положении и как храбро потом защищался, укрываясь
за водокачкой и не давая унести себя домой, пока не вынужден был уступить
превосходящим силам противника.
Но, видно, такие великие гении недолговечны, или, может быть, и этот
ворон проглотил что-нибудь неудобоваримое (что довольно вероятно, так как он
разделал под кружево большую часть садовой стены, выклевывая из нее
известку, разбил бесчисленное множество оконных стекол, выковыряв всю
замазку из рам, а деревянную лесенку из шести ступеней с площадкой почти всю
превратил в щепки и щепки эти съел) - как бы то ни было, он прожил у меня
только три года, а потом заболел и умер в кухне у огня. Умирая, он до
последней минуты не спускал глаз с жарившегося на очаге мяса и вдруг
замогильным голосом крикнул "ку-ку" и, опрокинувшись на спину, испустил дух.
С тех пор я не завожу больше воронов.
О мятеже Гордона, насколько я знаю, не писал до сих пор ни один
романист, а между тем это событие изобилует весьма примечательными и
необычайными подробностями. Потому у меня и явилась мысль написать о нем
повесть*.
Не приходится говорить, что этот безобразный бунт, покрывший
несмываемым позором и эпоху, его породившую, и всех его зачинщиков и
участников, - хороший урок последующим поколениям. Лозунги, которые мы
неправильно называем религиозными, охотно провозглашаются людьми, у которых
нет никакого бога, которые в своей повседневной деятельности пренебрегают
самыми элементарными требованиями морали и справедливости. Такие
"религиозные" бунты продиктованы нетерпимостью и жаждой насилия, они
бессмысленны, жестоки, они - просто взрывы закоренелого фанатизма одуревших
людей. Всему этому учит нас история. Но, быть может, мы еще до сих пор
недостаточно усвоили ее уроки, и даже такой пример, как мятеж 1780 года под
лозунгом "Долой папистов", не пошел нам на пользу.
Если мне и не удалось с достаточным совершенством отобразить на
страницах моей повести дни мятежа, во всяком случае они описаны
беспристрастно, человеком, который отнюдь не является сторонником папизма,
хотя у меня, как у большинства моих соотечественников, есть весьма уважаемые
друзья среди людей, исповедующих римско-католическую веру.
При описании главных событий я руководствовался самыми авторитетными
источниками и документами той эпохи, так что рассказ мой обо всех главных
событиях мятежа в основном исторически верен.
Процветание в те времена ремесла мистера Денниса (чем он постоянно
хвастает) - никак не выдумка автора, а страшная правда. Перелистайте любой
комплект старых газет или любой том Ежегодника* - и вы в этом легко
убедитесь.
Даже в истории Мэри Джонс, которую с таким смаком рассказывает тот же
Деннис, ни одна подробность не является плодом авторской фантазии. Все факты
изложены в моей повести точно так, как они были в свое время изложены на
заседании палаты общин. Неизвестно только, доставила ли история Мэри Джонс
этому собранию веселых джентльменов такое же развлечение, как другие
потрясающие факты, о которых сообщает Сэр Сэмюел Ромилли*.
Так как дело Мэри Джонс убедительно говорит само за себя, я приведу
здесь отрывок из речи "О частых казнях" сэра Уильяма Мередита* на заседании
парламента в 1777 году:
"На основании закона о краже в лавках была осуждена и казнена некая
Мэри Джонс, историю которой я сейчас вам изложу. Случилось это в то время,
когда поднялась тревога по поводу Фальклендских островов и был издан указ о
принудительной вербовке*. Мужа этой женщины взяли во флот, все их имущество
забрали в уплату за какие-то долги, и Мэри Джонс с двумя малыми детьми
вынуждена была просить милостыню на улицах. Не следует забывать, что она
была еще очень молода (ей шел только девятнадцатый год) и замечательно
хороша собой. Она вошла в лавку торговца полотном, взяла с прилавка кусок
дешевого полотна и сунула его под накидку. Торговец заметил это, и Мэри
Джонс тут же положила полотно на место. За это покушение на кражу она была
повешена. На суде она в свою защиту сказала (протокол у меня в кармане), что
жила честно, люди ее уважали и ни в чем их семья не нуждалась, пока
вербовщики не увели ее мужа. А теперь у нее даже постели больше нет, нечем
кормить детей, и все они раздеты и разуты. Может, она и поступила дурно, но
она себя не помнила, не сознавала, что делает. Приходские власти подтвердили
все, что рассказала Мэри. Но в то время в Ледгете часто бывали кражи, и
решено было, для острастки, кого-нибудь примерно наказать - вот эту женщину
и повесили в угоду торговцам на Ледгет-стрит*. На суде она была совершенно
подавлена и проявляла признаки умственного расстройства. Когда ее везли на
казнь, на руках у нее лежал ребенок, и она кормила его грудью".
БАРНЕБИ РАДЖ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В году 1775-м на краю Эппингского леса, милях в двенадцати от Лондона,
считая от Корнхилской вышки или вернее - от того места, где некогда стояла
эта вышка, находилась деревенская гостиница под названием "Майское Древо"*,
и, для сведения всех неграмотных путешественников (а шестьдесят шесть лет
назад среди путешествовавших и сидевших дома жителей нашей страны
неграмотных было не счесть), у дороги напротив этого заведения водружен был
в качестве эмблемы ствол молодого стройного ясеня, если и не таких
внушительных размеров, как в старину бывали "майские древа", то все же
высотой в тридцать футов и прямой, как ни одна стрела, когда-либо пущенная
рукой английского йомена*.
"Майское Древо" (под этим мы в дальнейшем будем разуметь не эмблему, а
самую гостиницу) представляло собой старинное строение с таким множеством
коньков на крыше, что не у всякого лентяя хватило бы терпения в жаркий день
сосчитать их, и огромными зигзагообразными дымовыми трубами, из которых,
казалось, дым мог выходить не иначе, как клубами самой
сверхъестественно-фантастической формы; за домом тянулись большие, мрачные
конюшни, теперь полуразрушенные и пустовавшие. Дом этот, как говорили,
построен был в Царствование короля Генриха Восьмого*, и, по преданию, сама
королева Елизавета*, когда охотилась в здешних местах, провела однажды ночь
в этом доме, в обшитой дубовыми панелями комнате с окном-фонарем; мало того,
наутро королева-девственница, стоя перед крыльцом на колоде, с которой
всадники садились на лошадей, и вдев уже одну ногу в стремя, наградила за
какие-то промахи несколькими тумаками и оплеухами своего незадачливого пажа.
Люди, лишенные воображения и готовые во всем сомневаться (а такие, увы,
всегда имеются в любом обществе, имелись они и среди завсегдатаев "Майского
Древа"), склонны были считать это предание недостоверным, но, так как хозяин
старой гостиницы призывал в свидетели колоду перед домом и торжествующе
указывал, что она и поныне лежит на том самом месте, скептики неизменно
смирялись перед мнением огромного большинства, а все искренне верующие
ликовали, словно одержав великую победу.
Правдой или выдумкой были эти рассказы и многие другие в таком же роде,
но дом, в котором помещалась гостиница, был несомненно старый, очень старый
дом, ему, вероятно, было столько лет, сколько ему приписывали, а быть может,
и больше, как это иногда бывает с домами неизвестного и дамами известного
возраста. Окна у него были старинные, с ромбовидными стеклами, с частым
свинцовым переплетом, полы покоробились и осели, потолки с массивными
балками почернели от времени. Дверь дома выходила на старинное крыльцо с
затейливой, весьма своеобразной резьбой. Здесь в летние вечера постоянные
посетители курили, выпивали, а порой затягивали веселую песню,
расположившись на двух внушительных скамьях с высокими спинками, которые,
подобно двум сказочным драконам, стерегли вход.
В каминных трубах пустующих комнат уже много лет ласточки вили гнезда,
а под карнизами с ранней весны до поздней осени чирикали и щебетали целые
колонии воробьев. На дворе за домом и во всех надворных строениях ютилось
столько голубей, что счет им знал разве только сам хозяин. Стаи вертунов,
зобачей, веерохвостых, коротышей и других голубей весело кружили и
кувыркались над домом; это не совсем, пожалуй, гармонировало с его важным и
солидным видом, но зато их однообразное воркованье, не утихавшее весь день,
вполне ему соответствовало и, казалось, баюкало дом, навевая на него сладкую
дремоту. Если присмотреться, этот старый дом с его выступавшими вперед
верхними этажами, мутными, словно сонными стеклами в окнах и выпяченным,
нависшим над дорогой фасадом был похож на старика, который, задремав, клюет
носом. Без особых усилий воображения можно было открыть в нем и другие черты
сходства с человеком. Кирпич, из которого сложены были его стены, когда-то
темно-красный, выцвел и стал желтоватым, как кожа старика; крепкие балки
гнили, как испорченные зубы, и плющ местами тесно льнул зелеными листьями к
источенным временем стенам, как теплая одежда, защищающая от холода
одряхлевшее старческое тело.
Однако то была старость еще бодрая и крепкая; в летние и осенние
вечера, когда яркий блеск заходящего солнца освещал дубы и каштаны соседнего
леса, старый дом, получая свою долю этого блеска, казался их достойным
товарищем, у которого впереди еще много счастливых лет.
Вечер, с которого мы начнем наш рассказ, был не летний и не осенний, -
то были сумерки мартовского дня, и ветер уныло завывал в обнаженных ветвях
деревьев, громыхал в широких трубах, хлестал дождем в стекла, давая
завсегдатаям "Майского Древа", находившимся здесь в этот час, неоспоримый
повод посидеть подольше. К тому же, хозяин предсказывал, что погода
непременно прояснится в одиннадцать часов, ровно в одиннадцать (по
удивительному совпадению обстоятельств, он именно в этот час обычно закрывал
свое заведение).
Человека, на которого в этот вечер сошел дух пророчества, звали Джон
Уиллет. Это был дородный, большеголовый мужчина с мясистым лицом, на котором
легко было прочесть редкое упрямство, неповоротливость ума и глубочайшую
веру в свою непогрешимость. В миролюбивом настроении Джон Уиллет имел
обыкновение хвалиться тем, что он всегда действует хоть и медленно, но
верно; первое было несомненно, - быстротой ума и действий Джон действительно
никогда не отличался, и при этом был одним из самых упрямых и самонадеянных
людей на свете, твердо убежденным, что все его мнения и поступки правильны,
а каждый, кто думает, говорит или поступает иначе, безусловно не прав, -
последнее Джон считал раз навсегда установленным и столь же незыблемым, как
законы природы и воля Провидения.
Мистер Уиллет не спеша подошел к окну, прижал свой толстый нос к
холодному стеклу и, заслонив глаза, чтобы ему не мешали красные отблески
огня, выглянул наружу. Затем он так же медленно вернулся на свое место в
уголке у камина, расположился здесь и, слегка поежившись, как человек,
который вспомнил о холоде и тем больше наслаждается теплом, сказал, обводя
взглядом посетителей:
- Прояснится к одиннадцати. Не раньше и позже. Ни до, ни после, а
именно в одиннадцать.
- С чего вы это взяли? - спросил из противоположного угла человечек
небольшого роста. - Полнолуние кончилось, луна восходит теперь в девять
часов.
Джон невозмутимо и важно уставился на говорившего и взирал на него до
тех пор, пока не обмозговал хорошенько его замечания. Только после этого он
ответил топом, который давал понять, что наблюдение за луной - исключительно
его дело и больше никого не касается:
- Насчет луны уж вы не беспокойтесь. Про нее говорить не будем. Луну вы
не троньте, - и я не трону вас.
- Надеюсь, вы на меня не обиделись? - сказал человечек в углу.
Джон и на этот раз не спешил с ответом. Только когда второй вопрос
дошел до его сознания и был разжеван как следует, он ответил: "Пока нет",
разжег трубку и принялся курить в безмятежном молчании. Время от времени он
искоса поглядывал на мужчину в широком костюме для верховой езды с огромными
обшлагами, украшенными потускневшим серебряным шитьем, и с большими
металлическими пуговицами, - человек этот сидел в стороне от компании
постоянных посетителей, низко надвинув шляпу и заслонив лицо рукой, которой
подпирал голову. Он производил впечатление сурового нелюдима.
В комнате, поодаль от камина, сидел еще один гость в сапогах со
шпорами; судя по его нахмуренным бровям и скрещенным на груди рукам, а также
по тому, что стакан вина стоял перед ним нетронутый, мысли его были далеко
от всего окружающего и от тем, которые здесь обсуждались. Это был молодой
человек лет двадцати восьми, выше среднего роста и, несмотря на некоторую
худощавость, крепкого и красивого сложения. Его темные волосы не были
прикрыты париком, а костюм для верховой езды и высокие сапоги (фасоном
несколько напоминавшие ботфорты современных лейб-гвардейцев) носили на себе
явные следы путешествия по плохой дороге. Впрочем, несмотря на дорожную
грязь на его платъе и обуви, видно было, что одет он хорошо и даже богато,
но без излишнего щегольства, - как человек высшего круга, настоящий
джентльмен.
Подле него на столе лежали небрежно брошенные увесистый хлыст и шляпа с
широкими полями, надетая им сегодня, вероятно, для защиты от ненастной
погоды; Тут же лежала пара пистолетов в кобурах и короткий дорожный плащ.
Лицо трудно было разглядеть, и длинные темные ресницы скрывали опущенные
глаза, но во всем облике молодого человека заметна была беспечная
непринужденность, естественное изящество; впечатление эго дополняли даже
мелкие принадлежности его костюма все они были новые и красивые, обличали
хороший вкус их владельца.
На молодого джентльмена мистер Уиллет взглянул только раз - так, словно
хотел спросить, заметил ли тот своего молчаливого соседа. Было очевидно, что
Джон и этот молодой человек давно знакомы. Так как на его немой вопрос не
последовало никакого ответа, а может быть, он и вовсе не был замечен тем, к
кому был обращен, Джон сосредоточил всю силу своего взгляда на мужчине в
надвинутой на глаза шляпе и смотрел на него так упорно и пристально, что это
встревожило сидевших у камина друзей Джона; они все, как один, вынув трубки
изо рта, тоже уставились на незнакомца.
У дюжего хозяина "Майского Древа" были большие глупые рыбьи глаза, а у
человечка, который позволил Себе замечание относительно луны (это был
звонарь и причетник из ближней деревушки Чигуэлла), - черные круглые и
блестящие глазки-бусинки; кроме того, у маленького звонаря на коленях
порыжевших штанов, на столь же порыжевшем черном сюртуке и на длинном
широком жилете сверху донизу были нашиты забавные пуговки, которые ни с чем
нельзя было сравнить, кроме как с его глазками, - зато на глазки они были до
того похожи, что, когда поблескивали и переливались в свете огня,
отражавшегося и в блестящих пряжках его башмаков, то казалось, что причетник
весь с ног до головы состоит из глаз и всеми ими смотрит на незнакомого
гостя. Такое наблюдение хоть кого могло смутить, не говоря уже о том, что
столь же внимательно созерцали мужчину в надвинутой шляпе, следуя примеру
своих приятелей, Том Кобб, лавочник и почтарь, и долговязый лесничий, Фил
Паркс.
Незнакомец вдруг стал проявлять признаки беспокойства. Причиной этому
мог быть перекрестный огонь чужих взглядов, но вернее всего - его
собственные размышления: когда он переменил позу и поспешно оглянулся, он
невольно вздрогнул, только тут заметив, что за ним зорко наблюдают, и метнул
на сидевших у камина сердитый и подозрительный взгляд. Немедленно все глаза
обратились в сторону камина, и только Джон Уиллет, захваченный врасплох и
(как мы уже говорили) не отличавшийся проворством и особой находчивостью,
продолжал оторопело глазеть на незнакомца.
- Ну-с? - произнес тот.
"Ну-с". Речь была недолга, и немного из нее можно было почерпнуть.
- Вы, кажется, что-то хотели заказать? - вымолвил хозяин после
нескольких минут молчания.
Незнакомец снял шляпу, и теперь видно было его лицо, суровое лицо
челов