несомненно
пересилило бы все другие соображения.
     - Ну, скелет! - начал мистер Джонас, как почтительный сын  адресуясь  с
этим прозвищем к родителю. - Обед скоро будет готов?
     - Должно быть, скоро, - отвечал старик.
     - Что это за ответ? - возразил сын. -  "Должно  быть,  скоро".  Я  хочу
знать наверно.
     - А! Ну, этого я не знаю, - сказал Энтони.
     - Этого вы не  знаете!  -  отвечал  сын,  несколько  понизив  голос.  -
Ничего-то вы не знаете как следует, ровно ничего. Дайте-ка сюда  свечу,  мне
она нужна для барышень.
     Энтони подал  ему  облезлый  конторский  подсвечник,  и  мистер  Джонас
проводил девиц в соседнюю спальню, где и оставил их снимать шали  и  шляпки;
после чего, возвратившись в гостиную, принялся откупоривать бутылку с  вином
и точить большой нож, бормоча комплименты по адресу папаши, чем и  занимался
до тех пор, пока не подали обед, одновременно с которым появились и  девицы.
Трапеза состояла из жареной баранины с зеленью и  картофелем,  которые  были
принесены какой-то растрепанной старухой, но она тут  же  ушла,  предоставив
сотрапезникам наслаждаться сколько угодно.
     - Холостяцкое хозяйство, сестрица, - сказал мистер Джонас, обращаясь  к
Чарити. - Воображаю, как та, другая, будет смеяться над нами, когда вернется
домой. Вот, садитесь справа от меня, а ее я посажу слева.  Ну,  вы,  другая,
идете сюда, что ли?
     - Вы такое страшилище, - отвечала Мерри,  -  что  я  в  рот  ничего  не
возьму, если сяду рядом с вами; ну да уж нечего делать.
     - Вот  бойкая  какая,  верно?  -  прошептал  мистер  Джонас,  по  своей
излюбленной привычке толкая старшую сестру локтем.
     - Ах, право, не знаю! - обидчиво возразила мисс Пексниф. - Мне  надоело
отвечать на такие глупые вопросы.
     - Что это еще затеял мой драгоценный родитель? - сказал мистер  Джонас,
видя, что его отец снует  взад  и  вперед  по  комнате,  вместо  того  чтобы
садиться за стол. - Что вы там ищете?
     - Я потерял очки, Джонас, - сказал Энтони.
     - Садитесь без очков, не можете, что ли? - возразил его сын. - Ведь  вы
из них, я думаю, не едите и не пьете! А куда девался этот старый соня Чаффи?
Ну, вы, разиня! Что вы, имени своего не знаете, что ли?
     По-видимому, тот не знал, так как не вышел к столу, пока его не  позвал
старик Энтони. Дверь маленькой  стеклянной  каморки  медленно  открылась,  и
оттуда выполз маленький  подслеповатый  старичок,  очень  дряхлый  и  совсем
сморщенный. Он казался таким же старомодным и пыльным, как и вся обстановка;
одет он был в ветхий черный сюртук и в короткие штаны до  колен,  украшенные
сбоку порыжевшими черными бантами, словно отпоротыми со  старых  туфель;  на
тонких, как веретено, ногах были заношенные шерстяные чулки того  же  цвета.
Он выглядел так, как будто его лет пятьдесят тому назад  убрали  в  чулан  и
позабыли там, а теперь кто-то нашел и вытащил.
     Еле-еле дотащился он до стола и с трудом уселся на  свободный  стул,  с
которого опять поднялся, по-видимому намереваясь отвесить поклон,  когда  до
его смутно брезжившего сознания дошло, что тут  присутствуют  посторонние  и
что эти посторонние - дамы. Однако он так и не поклонился и, снова  усевшись
и подышав на свои морщинистые руки, чтобы отогреть их,  уткнулся  в  тарелку
унылым посиневшим носом и уже ни на что больше не глядел  и  ни  на  что  не
откликался. В таком состоянии он был  воплощенное  ничто  -  нуль  и  ничего
более.
     - Наш конторщик, - представил его мистер Джонас в  качестве  хозяина  и
церемониймейстера. - Старик Чаффи.
     - Он глухой? - спросила одна из девиц.
     - Нет, не сказал бы. Он ведь не глухой, папаша?
     - Я не слыхал, чтобы он на это жаловался, - ответил старик.
     - Слепой? - спросили девицы.
     - Н-нет, не думаю, чтобы он был слепой, - сказал Джонас  равнодушно.  -
Вы ведь не считаете его слепым, папаша?
     - Разумеется, нет, - возразил Энтони.
     - Так что же с ним такое?
     - Пожалуй, я вам скажу, что с ним такое,  -  прошептал  мистер  Джонас,
обращаясь к девицам: - он зажился на свете, во-первых, и я не  вижу  причины
этому радоваться; думаю, как  бы  и  папаша  не  пошел  по  его  дорожке.  А
во-вторых,  он  чудной  старикашка,  -  добавил  он  погромче,  -  и  никого
решительно не понимает,  кроме  вот  него!  -  Он  ткнул  в  сторону  своего
почтенного родителя вилкой, чтобы девицам было  понятно,  кого  он  имеет  в
виду.
     - Как это странно! - воскликнули обе сестры.
     - Видите ли, - продолжал мистер Джонас,  -  он  всю  жизнь  корпел  над
цифрами и счетными книгами, а лет двадцать назад взял да и заболел горячкой.
Все время, пока он был не в себе (недели этак три), он считал не  переставая
и дошел напоследок до миллионов, так  что  это,  я  думаю,  и  сбило  его  с
панталыку. Ну, работы у нас теперь не так много, а конторщик он не плохой.
     - Очень хороший, - сказал Энтони.
     - Да и недорого обходится, - сказал Джонас, -  во  всяком  случае  свой
хлеб ест не даром, а мы с него больше и не спрашиваем. Я вам говорил, что он
почти никого не понимает, кроме папаши; зато его он всегда понимает и даже в
себя приходит, просто удивительно. Он давно служит у папаши и привык к нему.
Да вот вам: я видел, как он играет в вист с папашей -  роббер  за  роббером,
даже не имея понятия, кто их партнеры.
     - Он ничего не ест? - спросила Мерри.
     - О да, - ответил Джонас, усердно работая ножом и  вилкой.  -  Он  ест,
когда его кормят. Только ему все равно, сколько ждать, минуту или час,  если
папаша сидит тут же; так что когда я голоден, вот как сегодня, я ему даю его
порцию после того, как сам немного закушу,  знаете  ли.  Ну,  Чаффи,  старый
разиня, вы готовы, что ли?
     Чаффи не пошевельнулся.
     - Всегда был упрямый старый пень, - сказал мистер Джонас,  хладнокровно
кладя себе на тарелку второй кусок. - Спросите его, папаша.
     - Вы готовы, Чаффи, можно вам давать обедать? - спросил старик.
     -  Да,  да,  -  сказал  Чаффи,  весь  просияв  и   становясь   разумным
человеческим существом при первом звуке его голоса, так что видеть это  было
и любопытно и трогательно, - да, да, совсем готов,  мистер  Чезлвит.  Совсем
готов, сэр. Готов, готов, готов. - Тут он остановился  и  стал  слушать,  не
скажет ли старик что-нибудь еще; но так как с ним больше не  говорили,  свет
мало-помалу угас на его лице, и он снова обратился в ничто, в нуль.
     - Смотреть на него не очень приятно, имейте в  виду,  -  сказал  Джонас
кузинам, передавая отцу тарелку с порцией старика. - Если  это  не  суп,  он
всегда давится. Вот поглядите! Таращится, как слепая лошадь! Не будь это так
смешно, я бы и не посадил его сегодня за стол;  только,  я  думаю,  это  вас
позабавит.
     Бедный старик, предмет, этой гуманной речи,  к  счастью  для  себя,  не
понимал ее, как и почти всего, что при нем говорилось. Но так  как  баранина
была жесткая, а  зубов  у  него  совсем  не  осталось,  он  вскоре  оправдал
замечание насчет его  наклонности  давиться  и  до  такой  степени  мучился,
пытаясь пообедать, что мистер Джонас  ужасно  развеселился  и  объявил,  что
старик сегодня решительно в ударе, просто лопнуть можно со смеху. Он до того
разошелся, что стал уверять сестер, будто Чаффи даже папашу заткнет за пояс,
а это, прибавил он многозначительно, не так-то легко сделать.
     Казалось странным, что Энтони Чезлвит,  сам  глубокий  старик,  находил
удовольствие в выходках  своего  любезного  сынка  по  адресу  бедной  тени,
сидевшей за их столом. Однако он находил в  этом  удовольствие,  хотя,  надо
отдать  ему  справедливость,  радовался  не   столько   шуткам   по   адресу
престарелого конторщика,  сколько  остроумию  мистера  Джонаса.  По  той  же
причине грубые намеки  молодого  человека,  метившие  даже  в  него  самого,
наполняли его ликованием, заставляя потирать  руки  и  хихикать  исподтишка,
словно он хотел сказать: "Я его учил, я его воспитывал. Это  мой  наследник,
мое произведение! Хитрый, пронырливый, скупой, он не растратит  моих  денег.
Для этого я работал, на это я надеялся, это было целью всей моей жизни".
     Поистине благородная цель, достижением которой стоило  восхищаться!  Но
ведь есть и такие люди, которые, создав себе кумиров  по  образу  и  подобию
своему, отказываются им поклоняться, обвиняя в их уродливости ни  в  чем  не
повинную природу. Энтони, во всяком случае, был лучше этих людей.
     Чаффи так долго возился со своей тарелкой, что мистер  Джонас,  потеряв
терпение, отобрал ее и попросил отца  сообщить  этому  почтенному  старичку,
чтобы он лучше "навалился на хлеб", что Энтони и сделал.
     - Да, да! - воскликнул старик, просияв, как прежде, едва это  сообщение
было ему передано. - Совершенно верно, совершенно верно. Весь в вас,  мистер
Чезлвит, ваш родной сын. Господь с ним, острого ума паренек! Господь с  ним,
господь с ним!
     Мистеру Джонасу это показалось таким ребячеством (быть  может,  не  без
основания), что он расхохотался еще  пуще  и  сказал  кузинам,  что  в  один
прекрасный день Чаффи его, верно,  уморит.  После  этого  скатерть  сняли  и
поставили на стол бутылку вина, из которой мистер Джонас  налил  девицам  по
стакану, прося их не церемониться с вином, так как там,  откуда  его  взяли,
найдется и еще. Однако, пошутив таким образом, он поторопился прибавить, что
это он сказал только так и уверен, что они не приняли шутку всерьез.
     - Я выпью за Пекснифа, - сказал Энтони. - За вашего  отца,  милые  мои!
Умный человек, этот Пексниф. Осмотрительный человек! Хотя и лицемер, а? Ведь
он лицемер, милые, а? Ха-ха-ха! Да, лицемер. Между нами говоря, лицемер.  Он
от этого не хуже, хоть  иной  раз  и  хватает  через  край.  Во  всем  можно
перестараться, дорогие мои, даже и в лицемерии. Спросите хоть Джонаса!
     - Ну, когда бережешь свое здоровье, не бойся перестараться,  -  заметил
многообещающий юноша, набивая себе рот.
     - Слышите, милые мои? - воскликнул Энтони в полном  восторге.  -  Умно,
умно! Отлично сказано, Джонас! Да, в этом отношении нельзя перестараться.
     - Разве только, - шепнул мистер Джонас своей  любимой  кузине,  -  если
заживешься на свете! Ха-ха! Послушайте, скажите это и той, другой.
     - Господи боже! - воскликнула Черри обидчиво. - Неужели  вы  не  можете
сказать ей сами, если вам так хочется?
     - Уж очень она любит издеваться, - отвечал мистер Джонас.
     - Тогда чего же вы о ней беспокоитесь? - спросила Чарити.  -  По-моему,
она не очень-то о вас беспокоится.
     - Неужто нет? - спросил Джонас.
     - Боже мой, разве вы сами не видите? - возразила молодая особа.
     Мистер Джонас ничего не ответил, зато посмотрел на Мерри как-то странно
и сказал, что от этого его сердце не разобьется, можете быть уверены.  После
чего он стал поглядывать на Чарити  еще  благосклоннее  и  попросил  ее,  со
свойственной ему любезностью, "придвинуться поближе".
     - А вот еще в чем нельзя перестараться, папаша, - заметил Джонас  после
краткого молчания.
     - В чем это? - спросил отец, заранее ухмыляясь.
     - В делах, - ответил сын. - Вот вам правило  для  всяких  сделок.  "Жми
других, чтобы тебя не прижали". Вот чем надо руководиться  в  делах.  А  все
прочее - обман.
     Восхищенный отец  откликнулся  на  эту  мысль  так  горячо  и  до  того
обрадовался, что положил немало трудов, пытаясь сообщить ее своему  дряхлому
конторщику,  который  потирал  руки,   кивал   трясущейся   головой,   мигал
слезящимися глазами и восклицал тоненьким голосом:  "Отлично!  Отлично!  Ваш
родной сын, мистер Чезлвит! Весь  в  вас!"  -  выражая  свой  восторг  всеми
доступными ему средствами. Но это ликование старика  скрашивалось  тем,  что
было обращено к единственному человеку, с которым его соединяли узы привычки
и  теперешняя  беспомощность.  И  если  бы  здесь  присутствовал  участливый
наблюдатель, он сумел бы найти  следы  так  и  не  развившихся  человеческих
чувств в мутном осадке на дне ветхого сосуда, именуемого Чаффи.
     Однако не нашлось никого, кто принял бы  в  старике  участие,  и  Чаффи
опять удалился в темный уголок возле камина,  где  всегда  проводил  вечера;
больше его никто уже не видел и не слышал, и только когда ему  подали  чашку
чаю, присутствующие могли заметить, как он машинально  макает  в  нее  хлеб.
Трудно было предположить, что он спит в это  время  или  же  видит,  слышит,
думает, чувствует что-нибудь. Он сидел, словно  замороженный,  если  к  нему
можно применить такое сильное выражение, и оттаивал только на минуту,  когда
Энтони с ним заговаривал или прикасался к нему.
     Мисс Чарити, разливавшая чай по просьбе мистера Джонаса, вошла  в  роль
хозяйки дома и совсем расчувствовалась, тем более что  мистер  Джонас  сидел
рядом и нашептывал ей разные нежности, выражая свое восхищение.
     Мисс Мерри, досадуя, что этот  вечер  и  все  удовольствия  принадлежат
несомненно и исключительно  им  двоим,  безмолвно  сожалела  о  коммерческих
джентльменах, в эту самую минуту, конечно, тосковавших по ней, и зевала  над
вчерашней газетой. Что же касается Энтони, он сразу  уснул;  таким  образом,
арена была предоставлена Джонасу и Черри на все время, пока им  самим  будет
угодно.
     Когда чайный поднос, наконец, убрали, мистер Джонас достал  замасленную
колоду карт и принялся развлекать  сестер  разными  фокусами,  главная  суть
которых состояла в том, чтобы заставить кого-нибудь держать с вами  пари,  а
потом выиграть пари и прикарманить денежки. Мистер Джонас  сообщил  девицам,
что такие развлечения сейчас в большой моде в самом высшем  обществе  и  что
при азартной игре постоянно переходят из рук в руки большие деньги.  Следует
заметить, что он и сам этому искренне верил;  на  всякого  хитреца  довольно
простоты, так же как и на всякого простака; и во всех случаях,  где  доверие
основывалось на убеждении в человеческой низости и плутовстве, мистер Джонас
оказывался самым легковерным человеком. Впрочем, читателю не  следует  также
упускать из виду его поразительное невежество.
     Этот прекрасный молодой человек имел все качества, чтобы стать записным
кутилой, но к полному списку пороков ему недоставало единственного  хорошего
свойства, отличающего настоящего прожигателя жизни, а именно широты  натуры.
Ему мешали жадность и скаредность; и как один яд уничтожает действие другого
там, где оказываются бессильны лекарства, так и этот порок удерживал его  от
полной меры зла, что вряд ли удалось бы добродетели.
     После того как мистер Джонас показал свое нехитрое искусство,  наступил
уже поздний вечер; и так как мистер Пексниф все еще не  показывался,  девицы
выразили  желание  отправиться  домой.  Но  этого  мистер  Джонас  по  своей
галантности никак не мог допустить, не угостив их сыром и портером,  и  даже
тогда ему ужасно не хотелось с ними расставаться, и он то просил мисс Чарити
посидеть еще немножко, то придвинуться поближе, -  словом,  не  скупился  на
просьбы самого лестного характера, неуклюже играя  роль  радушного  хозяина.
Когда все его усилия удержать сестер оказались  тщетны,  он  надел  шляпу  и
пальто, готовясь сопровождать их в пансион, и  заметил,  что  они,  конечно,
предпочтут идти пешком и что он со своей стороны вполне с ними согласен.
     - Спокойной ночи, - сказал Энтони, - спокойной ночи! Кланяйтесь от меня
- ха-ха-ха! - Пекснифу! Берегитесь вашего  кузена,  милые  барышни.  Бойтесь
Джонаса, он опасный человек. Да смотрите не поссорьтесь из-за него.
     - Ах он страшилище! - воскликнула  Мерри.  -  Очень  нужно  из-за  него
ссориться. Можешь совсем взять его себе. Черри, милочка моя. Дарю тебе  свою
долю.
     - Ага! Зелен виноград! Верно, сестрица? - сказал Джонас.
     Этот остроумный ответ насмешил мисс Чарити гораздо  больше,  чем  можно
было  ожидать,  принимая   во   внимание   почтенный   возраст   и   крайнюю
незамысловатость остроты. Но, как любящая  сестра;  она  упрекнула  мистера,
Джонаса за то, что он бьет лежачего, и попросила  оставить  в  покое  бедную
Мерри, иначе она, Чарити, его просто возненавидит. Мерри, которая не  лишена
была чувства юмора, только засмеялась  на  это,  и  они  возвращались  домой
довольно мирно, без обмена колкостями по  дороге.  Мистер  Джонас,  находясь
между двумя кузинами и ведя их под руки,  иногда  прижимал  к  себе  не  ту,
которую следовало, и так крепко, что она едва терпела; но  так  как  он  все
время шептался с  Чарити  и  выказывал  ей  всяческое  внимание,  это  была,
вероятно, простая случайность. Как только они дошли до пансиона и им отперли
дверь, Мерри сейчас же вырвалась от них и убежала наверх, а Чарити и  Джонас
целых пять минут простояли на крыльце, разговаривая;  словом,  как  заметила
миссис Тоджерс на следующее утро в беседе с третьим лицом, "было  совершенно
ясно, что между ними происходит, и она очень этому  рада,  потому  что  мисс
Пексниф давно пора подумать о себе и пристроиться".
     И вот уже близился день, когда светлое видение, так внезапно  явившееся
пансиону М. Тоджерс и озарившее солнечным сиянием  мрачную  душу  Джинкинса,
готовилось исчезнуть, когда его должны были  запихнуть  в  дилижанс,  словно
бумажный сверток, или корзину с рыбой, или бочонок устриц, или какого-нибудь
толстяка, или еще какую-нибудь скучную прозу жизни, и  увезти  далеко-далеко
от Лондона!
     - Никогда еще, дорогие мои мисс Пексниф,  -  говорила  миссис  Тоджерс,
после того как они удалились на покой  в  последний  день  их  пребывания  в
пансионе, - никогда  еще  мне  не  приходилось  видеть,  чтобы  какое-нибудь
заведение так горевало, как мое теперь. Не думаю,  чтобы  джентльмены  опять
сделались прежними джентльменами  или  стали  хоть  сколько-нибудь  на  себя
похожи раньше чем через несколько недель, да и то вряд ли. И в этом виноваты
вы, вы обе.
     Девицы  сочувственно  ахали  и  скромно  оправдывались,   ссылаясь   на
неумышленность своей вины в этом печальном положении вещей.
     - И ваш папа тоже, - продолжала миссис Тоджерс.  -  Это  такая  потеря!
Милые мои мисс Пексниф, ваш благочестивый папа - вестник мира и  любви!  Ну,
прямо миссионер!
     Девицы, однако, приняли  этот  комплимент  довольно  холодно,  не  зная
наверное, какого рода любовь подразумевает миссис Тоджерс.
     - Если бы я осмелилась,  -  сказала  миссис  Тоджерс,  заметив  это,  -
нарушить то доверие, которого меня удостоили, и  рассказать  вам,  почему  я
прошу вас не закрывать нынче вечером дверь между нашими комнатами, я  думаю,
вы бы услышали нечто весьма для вас интересное. Но я не могу этого  сделать,
я дала мистеру Джинкинсу честное слово, что буду молчать, как могила.
     - Милая миссис Тоджерс! Что вы этим хотите сказать?
     - Ну, в таком случае, милые мои мисс Пексниф, - начала хозяйка дома,  -
душеньки мои, если только вы  позволите  мне  такую  фамильярность  накануне
нашей с вами разлуки: мистер Джинкинс и остальные джентльмены  составили  по
секрету небольшую музыкальную программу и намерены ровно  в  полночь  задать
вам серенаду перед  дверью  на  лестнице.  Признаться,  я  бы  предпочла,  -
продолжала миссис Тоджерс с обычной своей предусмотрительностью, - чтобы они
выбрали время часа на два пораньше,  потому  что,  когда  джентльмены  долго
засиживаются, они много пьют, а когда выпьют, то слушать их  далеко  не  так
приятно, как трезвых. Но все уже решено, и  я  знаю,  что  вы  будете  очень
польщены таким их вниманием, дорогие мои мисс Пексниф.
     Девицы сначала так взволновались и так обрадовались этой  новости,  что
решили совсем не ложиться спать,  пока  не  кончится  серенада.  Но  полчаса
ожидания охладили их и заставили переменить мнение, и они не только улеглись
в постель, но и заснули, да еще мало того -  отнюдь  не  пришли  в  восторг,
когда  через  некоторое  время  были  разбужены   сладкозвучными   руладами,
нарушившими мирную тишину ночи.
     Это было очень трогательно, очень! Более заунывного пения  нельзя  б