о  его
спутник невольно переменил тон и, усевшись на сундук (к  этому  времени  они
успели дойти до придорожного столба на перекрестке),  жестом  пригласил  его
сесть рядом и положил руку ему на плечо.
     - Том Пинч, - сказал он, - я думаю, что  лучше  вас  едва  ли  найдется
человек на свете.
     - Да нет, что вы, - ответил Том. - Если бы  вы  только  знали  Пекснифа
так, как я его знаю, вы и про него сказали бы то  же  самое,  и,  право,  не
ошиблись бы.
     - Я скажу о нем все, что вам будет угодно, - возразил тот, -  и  ничего
не скажу ему в поношение.
     - Так это ради меня, а не  ради  него,  -  сказал  Том,  грустно  качая
головой.
     - Ради кого хотите, Том, лишь  бы  вам  это  пришлось  по  сердцу.  Да!
Замечательный человек! Он ведь не зацапал и не загреб в свою мошну последние
трудовые гроши вашей бедной старухи бабки, - она, кажется,  была  экономкой,
Том?
     - Да, - сказал  мистер  Пинч,  обняв  свое  костлявое  колено  и  кивая
головой, - она была экономкой в помещичьем доме.
     - Он не зацапал и не загреб в свою мошну ее последние  трудовые  гроши,
вскружив ей голову блестящей перспективой ваших будущих успехов  и  счастья,
хотя отлично знал (лучше всякого другого!), что этому никогда не бывать!  Он
не вымогал у нее денег, играя на ее слабой струнке, зная, что  она  гордится
вами, что она воспитала вас, что она мечтает сделать из вас джентльмена!  Он
тут ни при чем!
     - Ну да, - сказал Том Пинч, заглядывая в глаза своему другу и как будто
сомневаясь в значении его слов, - разумеется, он тут ни при чем.
     - Вот и я то же говорю, - ответил юноша, - разумеется, нет. Он  взял  с
вас нисколько не меньше, чем просил, потому что у старухи это было все,  что
она имела; и это было гораздо больше, чем он ожидал. Он тут ни при  чем!  Он
держит вас в помощниках не потому, что вы ему полезны; не потому,  что  ваша
удивительная вера в его мнимые добродетели служит ему хорошую службу во всех
его проделках; не потому, что вашу честность приписывают ему; не потому, что
слухи о ваших прогулках на досуге с книжками на древних и новых языках дошли
даже до Солсбери и сделали  из  вашего  наставника  Пекснифа  особу  великой
учености и чрезвычайного веса. Еще бы, Том, - разумеется, ему  от  вас  мало
пользы!
     - Да, разумеется, немного, - отвечал Пинч,  глядя  на  своего  друга  в
совершенном смущении. - Какая может быть Пекснифу польза от меня! Что вы!
     - А разве я не говорю, - возразил тот, -  что  смешно  даже  думать  об
этом?
     - Это просто сумасшествие, - сказал Том.
     - Сумасшествие! - подхватил молодой Уэстлок. - Еще бы не  сумасшествие!
Только сумасшедший подумает, будто Пекснифу приятно слышать,  что  любитель,
который играет по воскресеньям  на  органе  и  музицирует  иногда  в  летние
сумерки, это тот молодой человек, что служит у мистера Пекснифа, -  а,  Том?
Только сумасшедший подумает, что такой человек пустится на мелкие хитрости -
припишет себе те сотни пустяковых дел, которые  выполняете  вы  (и  которым,
разумеется, он научил вас), - а, Том? Только сумасшедший подумает,  что  это
вы создаете ему известность, и  создаете  гораздо  более  верным  и  дешевым
способом, чем если бы его имя печаталось в афишах, - а, Том? Но с  таким  же
успехом  можно  подумать  и  обратное:  что  он  далеко  не  всегда  с  нами
откровенен, что и жалованье он вам назначил не слишком большое и не  слишком
щедрое, и, как это ни дико и ни невероятно, но можно подумать, - говоря это,
он при каждом слове постукивал Тома по груди,  -  что  Пексниф  строит  свои
расчеты на вашем характере, а по характеру вы робки и  склонны  доверять  не
себе, а другим, и более всего тому, кто меньше всех достоин доверия. Да  это
ли не сумасшествие, Том!
     Мистер Пинч выслушал его слова с растерянным видом, который  объяснялся
отчасти их содержанием, отчасти же их стремительностью и горячностью.  Когда
же Джон замолчал, мистер Пинч глубоко вздохнул и с грустью заглянул другу  в
глаза, словно не в состоянии решить, что именно они выражают.  Казалось,  он
надеялся, несмотря на темноту, найти ключ к истинному смыслу его слов и  уже
собирался было ему ответить, как вдруг почтовый рожок весело зазвучал  в  их
ушах, положив конец разговору, по-видимому к великому облегчению младшего из
собеседников, который живо вскочил с сундука и протянул руку мистеру Пинчу.
     - Обе ваши руки, Том! Я буду писать вам из Лондона, не забывайте меня!
     - Да, - сказал Том. - Да. Пишите, пожалуйста.  Прощайте.  Протайте  же.
Как-то не верится, что вы уезжаете. Кажется, будто вы приехали только вчера.
Прощайте, дорогой мой друг!
     Джон Уэстлок ответил на его прощальные слова не менее  сердечно,  затем
взобрался на империал. И вскачь понеслась  карета  по  темной  дороге;  ярко
блестели
     фонари, и почтовый рожок будил эхо, далеко разносившееся вокруг.
     - Ступай своей дорогой, -  произнес  Пинч  вдогонку  дилижансу.  -  Мне
трудно поверить, что  ты  не  живое  существо,  не  какое-нибудь  гигантское
чудовище, которое время от времени наведывается в  наши  места,  унося  моих
друзей в далекий мир. Сегодня  же,  как  мне  кажется,  ты  больше  обычного
торжествуешь и буйствуешь. Да и стоит трубить над такой добычей, потому  что
Джон чудесный малый, простая душа, и, насколько мне известно, у него  только
один недостаток: сам того не желая, он чудовищно несправедлив к Пекснифу.

ГЛАВА III,

     где мы знакомимся с некоторыми другими лицами на тех же условиях, что и
в предыдущей главе

     Выше уже упоминался - и не раз  -  некий  дракон,  с  жалобным  скрипом
качавшийся перед дверью деревенской гостиницы. Это был  облезлый  и  дряхлый
дракон; от частых зимних бурь с дождем, снегом, изморозью и градом  он  стал
из ярко-синего грязно-серым, самого тусклого оттенка. Однако он все висел да
висел, с идиотским видом встав на  дыбы,  и  день  ото  дня  становился  все
тусклее и расплывчатое, так что,  если  глядеть  на  него  с  лица  вывески,
казалось - будто он просочился насквозь и проступил на обороте.
     Это был весьма учтивый и обязательный дракон, то есть был в те  далекие
времена, когда он еще не  расплылся  окончательно,  ибо  даже  теперь,  едва
держась на ногах, он подносил одну переднюю лапу к носу, будто говоря:
     "Не бойтесь, это я  только  так,  шучу!",  а  другую  простирал  вперед
любезным и гостеприимным жестом. Право, нельзя не согласиться,  что  в  наши
дни все драконово племя в целом  сделало  большой  шаг  вперед  в  отношении
цивилизованности и смягчения нравов. Драконы уже  не  требуют  ежедневно  по
красавице на завтрак, с педантичностью тихого старого холостяка,  привыкшего
получать каждый день поутру горячую булку: в наше время они больше  известны
тем, что чуждаются прекрасного пола и не поощряют дамских визитов  (особенно
в субботу вечером) и уже не навязывают  свое  общество  дамам,  не  спросясь
наперед, придется ли оно по вкусу, как это за ними водилось в старину.
     Эта похвала цивилизованным драконам отнюдь не заводит нас так далеко  в
дебри естествознания, как может показаться с первого взгляда, ибо сейчас  мы
должны заняться драконом, логово которого находилось по  соседству  с  домом
мистера Пекснифа, и, поскольку это благовоспитанное чудовище уже выведено на
арену, ничто не мешает нам приступить к делу.
     В течение многих лет дракон этот  покачивался,  громыхая  и  скрипя  на
ветру, перед окнами  парадной  спальни  гостеприимного  заведения,  которому
присвоено было его имя, но за все те годы, что он  покачивался,  громыхал  и
скрипел, никогда еще не бывало такой возни  и  суматохи  в  его  грязноватых
владеньях, как в тот вечер, который последовал за событиями, весьма подробно
описанными в предыдущей главе; никогда еще не бывало такой беготни  вверх  и
вниз по лестницам, такого множества огней, такого шушуканья, такого  дыма  и
треска от дров, разгорающихся в отсыревшем камине; никогда  так  старательно
не просушивались простыни, никогда так не пахло  на  весь  дом  раскаленными
грелками, никогда не бывало таких хлопот по хозяйству; короче говоря, ничего
подобного еще не доводилось видеть ни дракону, ни грифону,  ни  единорогу  и
никому из всего их племени с тех самых пор, как  они  начали  интересоваться
домашним хозяйством *.
     Пожилой джентльмен и молодая леди, ехавшие вдвоем,  без  спутников,  на
почтовых, в облупленной старой карете и направлявшиеся неизвестно  откуда  и
неизвестно куда, вдруг свернули с большой дороги и остановились перед "Синим
Драконом". И теперь этот самый джентльмен, который неожиданно расхворался  в
дороге и только поэтому  отважился  заехать  в  такой  трактир,  мучился  от
ужасных колик и спазм, но, невзирая на свои страдания, ни за что не позволял
пригласить к себе доктора и не желал принимать никаких лекарств, кроме  тех,
что достала из дорожной аптечки молодая леди, да и вообще ничего не желал, а
только  доводил  хозяйку  до  полной  потери  чувств,  наотрез   отказываясь
решительно, от всего, что бы она ему ни предлагала.
     Из всех пятисот средств, какие могли облегчить  его  страдания  и  были
предложены этой доброй женщиной менее чем за полчаса, он  согласился  только
на одно. А именно - лечь в постель. И как раз из-за того,  что  ему  стелили
постель и прибирали в спальне, и поднялась вся возня в  той  комнате,  перед
окнами которой висел дракон.
     Джентльмен был без сомнения очень болен и страдал  невыносимо,  хотя  с
виду это был очень крепкий и выносливый старик,  с  характером  твердым  как
железо и голосом звучным как медь. Однако ни опасения за собственную  жизнь,
которые он выражал неоднократно, ни сильнейшие боли, терзавшие  его,  нимало
не повлияли на его решение. Он так-таки не желал ни  за  кем  посылать.  Чем
хуже больной себя чувствовал, тем  тверже  и  непреклоннее  становилась  его
решимость. Если пошлют за кем бы то ни было для оказания ему помощи,  он  ни
минуты больше не останется в этом доме (так он и  выразился),  хотя  бы  ему
пришлось уйти пешком и даже умереть на пороге.
     Так как в деревне  не  было  практикующего  врача,  а  проживал  только
замухрышка-аптекарь, который торговал также бакалеей и мелочным товаром,  то
хозяйка на свой страх  послала  за  ним  в  первую  же  минуту,  как  только
стряслась беда. И само собой разумеется, именно потому, что он  понадобился,
его не оказалось дома. Он уехал куда-то за несколько  миль,  и  его  ожидали
домой разве только поздно ночью, а потому хозяйка, которая к  этому  времени
совершенно  потеряла  голову,  поскорей  отправила  того  же  посыльного  за
мистером  Пекснифом,  который,  как  человек  образованный,  конечно  сумеет
распорядиться и взять на себя ответственность, а как человек  добродетельный
- сумеет преподать утешение страждущей душе. Что ее  постоялец  нуждается  в
чьей-нибудь энергичной  помощи  по  этой  части,  достаточно  явствовало  из
беспокойных восклицаний, которые то и дело у него вырывались, свидетельствуя
о том, что он тревожится скорее о земном, чем о небесном.
     Человек, посланный с этим секретным поручением, имел не больше  успеха,
чем в первый раз: мистера Пекснифа тоже не  оказалось  дома.  Тем  не  менее
больного уложили в постель и без мистера Пекснифа,  и  часа  через  два  ему
стало значительно лучше,  так  как  приступы  колик  становились  все  реже.
Мало-помалу они совсем прекратились, хотя временами больной чувствовал такую
слабость, что это внушало не меньше опасений, чем самые припадки.
     В один из таких светлых промежутков молодая девушка и хозяйка гостиницы
сидели вдвоем перед камином в комнате больного, как вдруг старик,  осторожно
озираясь по сторонам, приподнялся в  своем  пуховом  гнезде  и  со  странным
выражением скрытности и недоверия принялся писать, воспользовавшись пером  и
бумагой, которые были положены по его приказанию на стол рядом с кроватью.
     Хозяйка "Синего Дракона" была по внешности именно такова, какова должна
быть хозяйка гостиницы: полная, здоровая, добродушная, миловидная,  с  очень
белым и румяным лицом, по веселому выражению которого сразу было видно,  что
она и сама с удовольствием прикладывается ко всем яствам и питиям в кладовой
и погребе и что они идут ей  на  пользу.  Она  была  вдова,  но,  уже  давно
перестав сохнуть по мужу, успела снова расцвести и до сих пор была в  полном
цвету. Она и сейчас цвела как роза: розы были на ее пышных  юбках,  розы  на
груди, розы на щеках, розы на чепце - да и на  губах  тоже  розы,  и  притом
такие, которые очень стоило сорвать. У нее и сейчас еще  были  живые  черные
глаза и черные как смоль волосы, и вообще  она  была  еще  очень  недурна  -
аппетитная, полненькая и крепкая, как крыжовник, - и хоть, как говорится, не
первой молодости, а все же вы могли бы поклясться, даже под  присягой,  даже
перед любым судьей или мэром, что немного найдется на свете девушек (господь
с ними со всеми!), которые вам так понравились бы и так  пришлись  по  душе,
как веселая хозяйка "Синего Дракона"!
     Сидя перед огнем, прелестная вдовушка по временам с законной  гордостью
собственницы  оглядывала  комнату  -  просторное  помещение,  какие  нередко
встречаются в деревенских домах, с низким потолком и осевшим полом, .покатым
от дверей вглубь, и двумя ступеньками в таком совершенно неожиданном  месте,
что, входя в комнату, новый человек нырял головой  вперед,  как  в  бассейн,
невзирая на все предупреждения. Это была не  какая-нибудь  легкомысленная  и
возмутительно светлая спальня из нынешних, где человеку,  который  мыслит  и
чувствует в какой-то мере последовательно, просто невозможно уснуть, до того
ода  не  соответствует  своему  назначению;  наоборот,  это  было  отличное,
навевающее скуку и сон помещение, где каждый предмет напоминал вам,  что  вы
пришли сюда именно затем, чтобы спать, и ничего другого от вас не ждут.  Тут
не было беспокойных отблесков  огня,  как  в  этих  ваших  модных  спальнях,
которые даже в самые темные ночи  бьют  в  глаза  своим  французским  лаком;
мебель старинного красного дерева лишь время от  времени  подмигивала  огню,
как сонная кошка или собака, -  только  и  всего.  Самые  размеры,  формы  и
безнадежная  неподвижность  кровати,  гардероба  и  даже  стульев  и  столов
навевали сон: они были явно апоплексического сложения и не прочь всхрапнуть.
Со стен не таращились портреты, укоряя вас за леность, на пологе кровати  не
сидели круглоглазые, отвратительно бессонные и нестерпимо назойливые  птицы.
Плотные  темные  занавеси,  глухие  ставни  и  тяжелая  груда  одеял  -  все
предназначалось для того, чтобы удерживать сон, не допуская  извне  света  и
движения. Даже старое чучело лисицы  на  шкафу  утратило  последние  остатки
зоркости, потому что единственный  стеклянный  глаз  у  него  выпал,  и  оно
дремало стоя.
     Рассеянное  внимание  хозяйки  "Синего  Дракона"  блуждало  среди  этих
предметов, задерживаясь на  каждом  не  больше  чем  на  мгновение.  Вскоре,
однако, оно отвлеклось от мебели и даже от кровати с ее новым бременем  ради
юного создания, которое  сидело  рядом  с  нею,  погрузившись  в  задумчивое
молчание и не отрывая глаз от огня.
     Девушка была еще очень молода, по-видимому не  старше  семнадцати  лет,
держалась застенчиво и робко, однако самообладанием и умением скрывать  свои
чувства она  была  наделена  в  большей  степени,  чем  женщины  даже  более
солидного возраста. Это она только что доказала как нельзя  лучше,  ухаживая
за больным джентльменом. Она  была  невысокого  роста  и  худенькая,  как  и
пристало в ее годы, но вся прелесть юности и девичества  украшала  ее  милую
головку. Ее лицо было очень бледно - отчасти, надо  полагать,  от  недавнего
волнения. По той же причине слегка растрепались темно-каштановые  волосы  и,
выбившись из прически, небрежно падали на шею,  за  что  ни  один  свидетель
мужского пола не решился бы ее осудить.
     Она была одета как девушка из общества, но крайне просто, и даже  когда
сидела неподвижно, как теперь, во всем ее облике было что-то  милое,  вполне
совпадавшее  со  свойственной  ей  скромной   и   непритязательной   манерой
одеваться. Сначала она время от времени тревожно поглядывала на кровать,  но
потом,  убедившись,  что  больной  успокоился  и  занялся   писанием,   тихо
передвинула свой стул ближе к огню - по-видимому, инстинктивно чувствуя, что
свидетели ему  нежелательны;  отчасти  же  для  того,  чтобы  незаметно  для
больного дать волю своим чувствам, которые она до того сдерживала.
     Все это, и даже гораздо больше, румяная хозяйка "Синего Дракона" успела
заметить и понять вполне, как только женщина умеет понять  женщину.  Наконец
она сказала, нарочно понизив голос, чтобы не слышно было больному:
     - Приходилось ли. вам видеть у него такие приступы раньше, мисс?  Часто
это с ним бывает?
     - Мне приходилось видеть его больным, но никогда еще ему не бывало  так
плохо, как сегодня.
     - Какое счастье, мисс, - сказала хозяйка "Дракона", - что все рецепты и
лекарства были с вами!
     - Они и  предназначены  для  таких  случаев.  Мы  никогда  без  них  не
путешествуем.
     "Ах, вот как! - подумала хозяйка. - Эй, да вы привыкли  путешествовать,
да еще путешествовать вместе".
     Она до такой степени боялась, как бы эта мысль не отразилась у  нее  на
лице, что, встретившись  взглядом  с  гостьей  и  будучи  честной  женщиной,
несколько смутилась.
     - Этот джентльмен... ваш дедушка... - начала она опять  после  короткой
паузы, - он совсем не хочет никакой помощи, так что вы, должно  быть,  очень
за него боитесь, мисс?
     - Сегодня я сильно тревожилась... Он... он мне не дедушка.
     - Я хотела сказать "отец", - возразила хозяйка, чувствуя,  что  сделала
досадный промах.
     - И не отец, - отвечала молодая девушка. - И не дядя, - прибавила она с
улыбкой, предупреждая всякие дальнейшие догадки. - Мы с ним не родня.
     - Ах ты господи! - отвечала хозяйка, смешавшись еще больше прежнего.  -
Как же это я могла так ошибиться, когда знаю не хуже  всякого  другого,  что
больные всегда кажутся гораздо старше своих лет! Да еще зову вас  "мисс"!  -
Дойдя до этих слов, она невольно взглянула на левую  руку  девушки  и  опять
запнулась, так как обручального кольца на среднем пальце не было.
     - Когда я сказала, что мы чужие друг другу,  -  отвечала  та  кротко  и
также не без смущения, - это значило - совсем чужие, а стало быть, и не  муж
и жена. Вы звали меня, Мартин?
     - Звал вас? - откликнулся старик, быстро взглянув  на  нее  и  поспешно
пряча под одеяло бумагу, на которой писал. - Нет, не звал.
     Она уже сделала шага два к кровати, но сразу остановилась и замерла  на
месте.
     - Нет, не звал, - повторил он с раздражением. - Почему вы  спрашиваете?
Если я вас звал, то какая была бы надобность в этом вопросе?
     - По-моему, сударь, это скрипела вывеска за окном, - заметила  хозяйка;
предположение,  кстати  сказать,  отнюдь  не  лестное  для  голоса   старого
джентльмена, как она и сама почувствовала в ту же минуту,
     - Не важно, что именно это было, сударыня, - возразил старик, -  только
не я. Ну, что же вы там стали, Мэри, как будто у меня чума! Все меня боятся!
- прибавил он, бессильно откидываясь  на  подушку,  -  все,  даже  она!  Это
проклятие какое-то! Чего же еще ждать!
     - Нет, нет, что  вы.  Конечно,  нет,  -  сказала  добродушная  хозяйка,
вставая и подходя к нему. - Приободритесь, сударь.  Это  только  болезненные
фантазии.
     - Какие там еще болезненные фантазии? - вскинулся на нее старик. -  Что
вы смыслите в  фантазиях?  Откуда  вы  слышали  про  фантазию?  Все  то  же!
Фантазии!
     - Ну вот, смотрите, вы же мне пикнуть  не  даете,  -  отвечала  хозяйка
"Синего Дракона" с невозмутимым добродушием. - Господи ты мой  боже,  ничего
плохого в этом слове нет, хоть оно и старое. И у здоровых людей тоже  бывают
свои причуды, да еще какие стр