траурным  покровом,  словно
после вчерашних похорон; группы темных деревьев печально  колеблют  огромные
султаны траурных перьев; все притихло, все молчит, объятое глубоким  покоем,
кроме быстрых облаков, скользящих мимо луны, да осторожного  ветра,  который
гонится за ними по земле и то замирает, прислушиваясь, то  с  шорохом  бежит
дальше, то опять застывает на месте, то крадетесь, как индеец по следу.
     Куда же мчатся так быстро облака и ветер? Если, подобно злым духам, они
отправляются на сборище темных сил, то среди каких буйных  просторов  держат
совет стихии и куда они устремляются в своем страшном веселье?
     Сюда! На волю из тесной тюрьмы,  которая  зовется  Землей,  на  простор
водной пустыни. Здесь они свирепствуют,  ревут,  свистят  и  воют  всю  ночь
напролет. Гулко доносятся сюда голоса из пещер на побережье  того  островка,
что спит так спокойно за тысячи  миль  отсюда  среди  бушующих  волн;  сюда,
навстречу им, рвутся вихри из неведомых пустынь мира. Здесь, не зная удержа,
разъярившись на воле, они борются и бушуют до тех пор, пока море не взыграет
еще бешенее, и тогда все кругом неистовствует.
     Все дальше,  дальше,  дальше,  по  бесконечным  бушующим  пространствам
катятся длинные  вздымающиеся  валы.  Горы  и  пропасти  то  появляются,  то
исчезают, и там, где сейчас была гора, разверзлась  пропасть,  и  вдруг  все
обращается в кипящую громаду стремительно мчащейся воды. Погоня и бегство, и
бешеный откат волны за волной, и яростная борьба, и все  рассыпается  пеной,
белеющей  в  черной  тьме.  Беспрестанно  меняя  место,  и  форму,  и  цвет,
непостоянные во всем, кроме вечной борьбы, дальше,  дальше,  дальше  катятся
волны; и все темнее становится ночь, и все громче  завывание  ветра,  и  все
грознее и оглушительнее рев миллиона голосов над океаном,  как  вдруг  среди
шума бури раздается яростный вой: "Корабль!"
     Он несется вперед, отважно сражаясь со стихиями, и гнутся  его  высокие
мачты, и дрожит под ударами обшивка; он  несется  вперед,  то  возносясь  на
гребни волн, то падая в провалы между ними, словно прячась на  мгновение  от
ярости моря; и голоса бури в воздухе и на воде вопиют еще громче: "Корабль!"
     И все же он стремится далее; и, заслышав этот вопль, разгневанные волны
поднимают  седые  головы  и  заглядывают  через  плечо  друг  другу,   чтобы
подивиться на его дерзость, и толпятся вокруг корабля,  насколько  видно  во
тьме морякам, стоящим на палубе, и топят одна  другую,  и  вновь  возникают,
привлеченные бог весть откуда  грозным  любопытством.  Высоко  над  кораблем
разбиваются они, и ревут, и бушуют вокруг; и, уступая место другим, исчезают
со стоном, в тщетном гневе разлетаясь в прах. И все же  он  отважно  несется
вперед. И хотя всю ночь теснятся вокруг  него  беспокойные  орды  и  рассвет
открывает  бесконечное  пространство  бурлящей  воды,  неутомимо   атакующей
корабль, - он все идет вперед, и горят на нем тусклые огни, и люди в  каютах
спят, как будто пагубная стихия не глядит в каждую щель и  могила  утонувших
моряков, прикрытая одною только доской, не разверзла  под  ногами  бездонные
глубины.
     Среди  спящих  пассажиров  находились  Мартин  и  Марк  Тэпли,  которые
забылись тяжелым сном, утомленные непривычным движением, не чувствуя  духоты
в каюте и шума волн. Уже  совсем  рассвело,  когда  Марк  проснулся,  смутно
припоминая, что видел во сне, будто он лег в кровать с  четырьмя  колонками,
которая за ночь перевернулась вверх ногами.  В  этом  было,  однако,  больше
смысла, чем он полагал, так как первое, что он увидел, проснувшись, были его
собственные пятки,  глядевшие  на  него  сверху  вниз,  как  он  рассказывал
впоследствии, и поднятые почти перпендикулярно.
     - Ну, - сказал Марк, приняв, наконец, сидячее положение после долгой  и
малоуспешной борьбы с качкой, - Это первый раз  в  жизни,  что  я  стоял  на
голове всю ночь.
     - Не надо было ложиться головой в  подветренную  сторону,  -  проворчал
пассажир на одной из коек.
     - Головой куда? - спросил Марк. Пассажир повторил свое замечание.
     - Да уж, в другой раз не лягу, - сказал Марк, - посмотрю по карте,  где
находится эта самая сторона. А пока что могу дать и вам и всем прочим  своим
друзьям-приятелям совет еще лучше: никогда не ложитесь спать на корабле.
     Пассажир недовольно пробурчал что-то в  знак  согласия,  повернулся  на
другой бок и закрылся с головой одеялом.
     - Потому что, - продолжал мистер  Тэпли  развивать  свою  мысль  уже  в
монологе и понизив голос, - другой такой  безмозглой  твари,  как  море,  не
сыщешь. Оно никогда не знает, что с собой делать. Занять голову  ему  нечем,
потому там пустота. Все равно как белые медведи в зверинце:  они  все  время
мотают головой из  стороны  в  сторону  и  никак  не  могут  успокоиться,  -
единственно по своей необыкновенной глупости.
     - Это вы, Марк? - спросил слабый голос с другой койки.
     - Это все, что от меня осталось, сэр, после двух недель  такой  тряски.
Оттого ли, что я веду мушиный образ жизни с тех пор, как попал  на  борт,  -
хожу вверх ногами и вечно хватаюсь за что-нибудь, - от этого ли, сэр, оттого
ли, что внутрь принимаешь очень мало, да и того никак не удержать, - от меня
почти ничего не осталось. Как вы себя чувствуете нынче утром, сэр?
     - Как нельзя хуже, - простонал Мартин раздраженно. - Уф! Такая в  самом
деле скверность!
     - Тем больше чести, - пробормотал  Марк,  прикладывая  руку  к  больной
голове и оглядываясь вокруг с невеселой усмешкой. - Это  все-таки  утешение.
Тем больше чести не падать духом  здесь.  Добродетель  заключает  награду  в
самой себе. И веселость тоже.
     Марк  был  прав  в  том  отношении,  что  любой  пассажир,  сохранивший
веселость в третьем классе прославленного и быстроходного почтового парохода
"Винт",  был  всецело  обязан  этим  самому  себе  и  вез  с  собою  хорошее
настроение, так же как и  провизию,  без  всякого  содействия  и  помощи  со
стороны владельцев парохода. Темная, низкая, душная каюта  с  койками  вдоль
стен, битком набитая мужчинами, женщинами и детьми в разных стадиях нищеты и
болезни, и обычно не представляет собой веселого места;  но  когда  она  так
переполнена (а в третьем классе пакетбота  "Винт"  это  бывало  каждый  раз,
когда он шел в Америку), что матрацы  и  постели  навалены  прямо  на  полу,
вопреки всяким представлениям об удобстве, опрятности и  приличии,  -  такая
каюта отнюдь не способствует смягчению нравов, а скорее развитию  эгоизма  и
грубости. Марк это почувствовал, оглядевшись по сторонам, и  его  настроение
соответственно повысилось.
     Тут были англичане, ирландцы,  валлийцы  и  шотландцы,  нее  со  своими
скудными запасами пиши и узелками поношенного платья, и почти все с  детьми.
Тут были дети всех возрастов, от грудного ребенка до  растрепанной  девушки,
которая казалась почти таком же увядшей как ее мать. Все виды  отечественных
бедствий,  порожденных  нищетой,  болезнью,  изгнанием,   горем   и   долгим
странствием по бурному морю, были втиснуты в узкую клетку; и все же  в  этом
погибельном ковчеге было несравненно  меньше  жалоб  и  свар  и  несравненно
больше взаимной помощи и доброты друг к другу, чем во многих пышных залах.
     Марк невесело оглядел каюту, и сейчас же его лицо просветлело. В  одном
углу старая бабушка пестовала больного младенца, укачивая его на руках, едва
ли не более исхудалых, чем его собственные; в другом бедная  женщина,  держа
одного ребенка на коленях, чинила платье  другому  и  успокаивала  третьего,
который подползал к ней по полу, слезши с убогой подстилки;  а  там  старики
неловко возились с мелкими домашними делами и казались бы смешными,  если  б
не их добрые намерения и благая цель. Были тут и смуглые молодцы,  настоящие
великаны, которые оказывали окружающим небольшие знаки внимания с нежностью,
скорее свойственной добрым карликам; и  даже  идиот,  который  целыми  днями
сидел гримасничая в углу, подражал по мере сил тому,  что  видел  вокруг,  и
щелкал пальцами, забавляя плачущего ребенка.
     - А ну-ка, - сказал Марк Тэпли, кивая женщине,  которая  одевала  своих
детей неподалеку от него, и улыбаясь все шире и шире, - давайте-ка мне  сюда
одного малыша, я его умою как полагается.
     - Вы бы лучше позаботились о завтраке, Марк, вместо того чтобы возиться
с людьми, которые не имеют  к  вам  никакого  отношения,  -  заметил  Мартин
раздраженно.
     -  Ничего,  -  сказал  Марк.  -  Она  позаботится,  сэр.  Это  отличное
разделение труда, сэр. Я умою мальчишек, а она приготовит нам чай. Я никогда
не умел заваривать чай, а умыть мальчишку всякий сумеет.
     Женщина, худенькая и болезненная, чувствовала и понимала его доброту, -
что было не удивительно, потому что ее каждую ночь укрывало пальто Марка,  а
сам он спал на голых досках, завернувшись в плед. Но Мартин,  который  редко
вставал с койки и почти не замечал, что делается кругом, пришел в ярость  от
его безрассудных слов и выразил свое неудовольствие сердитым стоном.
     - То-то оно и есть,  разумеется,  -  сказал  Марк,  причесывая  ребенку
волосы так невозмутимо, словно родился цирюльником.
     - О чем это вы говорите? - спросил Мартин.
     - О том, что вы сказали, - отвечал  Марк,  -  или  хотели  казать,  так
мрачно выражая свои чувства. Ей приходится очень трудно.
     - Почему трудно?
     - Быть в дороге одной с этим вот малолетним  грузом,  ехать  к  мужу  в
такую даль и в такое время года! Если вы не желаете, чтобы мыло попало вам в
глаза, молодой человек, - заметил мистер Тэпли второму мальчишке, которого в
это время умывал над тазиком, - зажмурьтесь как следует.
     - Где же она встретится с мужем? - спросил Мартин, зевая.
     - Как вам сказать, я очень  боюсь,  -  заметил  мистер  Тэпли,  понизив
голос, - что она и сама этого не знает. Надеюсь, она с  ним  не  разминется.
Она послала последнее письмо с оказией, а до тех пор это, кажется,  не  было
точно между ними условлено; и если она не увидит его  на  берегу  с  носовым
платком в руках, как на картинке в песеннике, - по-моему, она умрет с горя.
     - О чем же, черт возьми, эта женщина думала, когда садилась на пароход?
- воскликнул Мартин.
     Мистер Тэпли с минуту глядел на Мартина,  лежавшего  в  изнеможении  на
койке, потом очень спокойно сказал:
     - Да! В самом деле, о чем? Понять не могу! Он  вот  уже  дна  года  как
уехал. На родине она жила в бедности, очень одиноко, н только н ждала, когда
снова увидится с мужем. Очень странно,  как  это  она  сюда  попала!  Просто
удивительно! Рехнулась немножко, должно быть! Другого  объяснения,  пожалуй,
не подберешь.
     Мартин слишком ослабел от морской болезни, чтобы как-нибудь ответить на
эти слова или хотя бы прислушаться к  ним  внимательно.  А  так  как  та,  о
которой они говорили, вошла в эту минуту с горячим чаем,  то  разговор  этот
больше не возобновлялся, и мистер Тэпли, подав  завтрак  и  оправив  постель
Мартина, ушел на палубу мыть посуду, состоявшую из двух  жестяных  кружек  и
такого же бритвенного тазика.
     Отдавая должное мистеру Тэпли,  следует  сказать,  что  он  страдал  от
морской болезни не меньше всякого другого пассажира на борту  и  к  тому  же
отличался особенным талантом ушибаться обо все что возможно и падать  вверх,
тормашками от каждого толчка. Однако, решив, как он выражался,  "не  ударить
лицом в грязь" при  самых  неблагоприятных  обстоятельствах,  он  был  душой
общества среди пассажиров третьего класса и нисколько не стеснялся отойти  в
сторонку,  почувствовав  себя  плохо,  а  затем  как  ни  в  чем  не  бывало
возвращался к прерванному разговору, словно это было в порядке вещей.
     Нельзя сказать, чтобы,  оправившись  от  болезни,  он  стал  веселее  и
добродушнее, потому что к этим  его  качествам  трудно  было  бы  что-нибудь
прибавить, но теперь он еще деятельнее помогал самым слабым из пассажиров  и
занимался этим во  всякое  время  и  при  всякой  погоде.  Если  луч  солнца
проглядывал на пасмурном небе, Марк  стремглав  бросался  в  каюту  и  скоро
выходил опять с женщиной на руках, или с кучей ребят, или со стариком, или с
матрацем, или с кастрюлькой, или с корзиной  -  короче,  с  тем  или  другим
одушевленным или неодушевленным предметом, который, по его мнению, следовало
"проветрить". Если среди дня выдавался час-другой ясной погоды  и  соблазнял
тех, кто почти не выходил из каюты,  забраться  в  шлюпку  или  полежать  на
спардеке и съесть что-нибудь, среди них непременно оказывался мистер  Тэпли:
он то раздавал им солонину с сухарями и грог, то помогал детям, мелко  кроша
их порции карманным ножиком,  то  читал  вслух  какую-нибудь  видавшую  виды
газету или пел для избранного общества веселую старую песню, то писал письма
на родину для тех, кто не умел писать, то шутил  с  матросами,  то  чуть  не
падал за борт, то выходил, захлебываясь,  из  водопада  брызг,  то  помогал,
кому-нибудь - словом, всегда делал что-то такое,  что  развлекало  всех.  По
вечерам, когда на палубе разводили огонь для стряпни и  искры  стаей  летали
между снастями и громадой парусов, угрожая кораблю верной гибелью от пожара,
на тот случай, если стихиям воздуха и воды не удастся уничтожить его, мистер
Тэпли опять был тут как тут и, сняв  куртку  и  закатав  рукава  до  локтей,
работал за повара, стряпал самые необыкновенные  блюда,  давал  советы,  как
признанный авторитет, и помогал всем и каждому довести до  конца  что-нибудь
такое, что без него вовсе не было бы сделано и даже задумано. Короче говоря,
еще никогда на борту прославленного  и  быстроходного  пакетбота  "Винт"  не
бывало такой популярной личности, как Марк Тэпли; и  в  конце  концов  общее
восхищение зашло так далеко, что он  начал  серьезно  сомневаться,  есть  ли
какая-нибудь  заслуга  в  том,  чтобы  быть  веселым  при  таких   радостных
обстоятельствах.
     - Если так пойдет и дальше, - изрек однажды мистер Тэпли,  -  то  между
"Винтом" и "Драконом" не окажется никакой разницы, сколько я могу  заметить.
В чем же тут заслуга? Я уж начинаю бояться, что судьба решила  пустить  меня
по легкой дороге.
     - Ну, Марк, - спросил Мартин, рядом с койкой которого высказывались эти
соображения, - когда же все это кончится?
     - Говорят, еще неделя, сэр, - сказал  Марк,  -  и  мы  придем  в  порт.
Пароход сейчас ведет себя неплохо, насколько  возможно  для  парохода,  сэр,
хотя я не считаю, что это уж такая похвала.
     - Я тоже этого не думаю, - простонал Мартин.
     - Вам было бы много легче, сэр, если бы вы встали, - заметил Марк.
     - И показался бы на палубе дамам и джентльменам, - возразил  Мартин,  с
горечью напирая на каждое слово, - вместе с нищими, которых запрятали в  эту
гнусную дыру! От этого мне станет много легче, как же!
     - Я, слава богу, не могу сказать по опыту, что чувствуют джентльмены, -
заметил Марк, - но только, по-моему, сэр, джентльмен должен чувствовать себя
гораздо хуже здесь, внизу, чем на  свежем  воздухе,  особенно  если  дамы  и
джентльмены в первом классе знают о нем ровно столько же, сколько он о  них,
и вряд ли станут о нем беспокоиться. То есть я бы так думал.
     - Могу сказать вам в таком случае, - возразил Мартин, - что вы ошиблись
бы, и сейчас ошибаетесь.
     - Очень может быть, сэр, - сказал Марк с невозмутимым благодушием. - Со
мной это бывает.
     - А лежать здесь! - воскликнул Мартин, приподнимаясь на локте и сердито
глядя на своего слугу. - Вы думаете, это такое удовольствие лежать здесь?
     - Ни в одном сумасшедшем доме, - сказал мистер  Тэпли,  -  не  найдется
полоумного, который счел бы это за удовольствие.
     - Так зачем же вы вечно меня понукаете и требуете,  чтобы  я  встал?  -
спросил Мартин. - Я лежу здесь потому, что не желаю, чтобы потом,  в  лучшие
времена, какой-нибудь выскочка-толстосум узнал во мне человека, который ехал
вместе с  ним  третьим  классом.  Я  лежу  потому,  что  желаю  скрыть  свои
обстоятельства и спрятаться сам, чтобы не явиться в  Новый  Свет  с  ярлыком
последнего нищего. Если бы я мог купить себе билет первого класса, то держал
бы голову высоко, наравне с прочими. А так как я этого не могу, то  прячусь.
Теперь вы поняли?
     - Извините меня, сэр, - сказал Марк. -  Я  не  знал,  что  вы  все  это
принимаете так близко к сердцу.
     - Конечно, вы не знали, - возразил его хозяин. -  Да  и  как  вы  могли
знать, если я вам не говорил? Вам нетрудно, Марк, быть  всегда  довольным  и
придумывать себе всякие  заботы.  Это  даже  естественно  для  вас  в  таких
обстоятельствах, а для меня -  нет.  Неужели  вы  думаете,  что  на  корабле
найдется человек, который за это  плаванье  перенес  хотя  бы  половину  тех
страданий, какие перенес я? Возможно ли это? - спросил он, садясь  на  своей
койке и глядя на Марка с укором.
     Марк сильно наморщил лоб и, склонив голову набок,  задумался  над  этим
вопросом, видимо не зная, что ответить.  Из  замешательства  его  вывел  сам
Мартин, который сказал, снова  укладываясь  на  спину  и  берясь  за  книгу,
которую он до того читал:
     - Но что толку предлагать вам такой вопрос, когда самая суть моих  слов
заключается в том, чего вы понять не можете? Налейте  мне  бренди  с  водой,
похолодней и послабее, и дайте сухарь, да скажите вашей знакомой, которую  я
отнюдь не желал бы иметь столь близкой соседкой, чтобы она  получше  унимала
своих детей, а не так как этой ночью; пускай шумят поменьше, - будьте добры.
     Мистер Тэпли с большой готовностью отправился выполнять эти приказания;
и, надо думать, воспрянул духом, выполняя их, ибо не раз твердил  про  себя,
что "Винт", без сомнения, имеет гораздо больше  преимуществ,  чем  "Дракон",
так как на пароходе не в пример труднее быть веселым.  Чрезвычайно  приятно,
заметил также про себя мистер Тэпли,  что  главное  преимущество  сойдет  на
берег имеете с ним и будет неизменно сопровождать  его  повсюду,  -  но  что
именно он  подразумевал  под  этими  утешительными  словами,  он  так  и  не
объяснил.
     Теперь  на  борту  парохода  все   заметно   оживились;   высказывались
предположения насчет того, в какой именно день и даже в  каком  именно  часу
они придут в Нью-Йорк. На  палубе  толпилось  и  глядело  вдаль  несравненно
больше народа, чем до сих пор,  и  разразилась  целая  эпидемия  укладывания
вещей, которые потом приходилось распаковывать на ночь. Те, у  которых  были
письма к кому-нибудь или знакомые  в  Америке,  или  определенные  намерения
ехать туда-то и заняться тем-то, сто  раз  на  дню  обсуждали  свои,  планы;
поскольку этот разряд пассажиров был весьма немногочислен, а таких,  у  кого
не было  видов  на  будущее,  оказалось  очень  много,  то  слушателей  было
подавляющее большинство, а ораторов раз-два и обчелся. Пассажиры,  хворавшие
всю  дорогу,  теперь  выздоровели,  и  даже  здоровые  заметно  поправились.
Американец из каюты первого класса, всю дорогу кутавшийся в меха и  клеенку,
неожиданно появился в блестящем черном  цилиндре  с  маленьким  чемоданчиком
светлой кожи, содержавшим все  его  платье,  белье,  щетки,  бритву,  книги,
запонки и прочие пожитки. Он расхаживал по палубе, глубоко  засунув  руки  в
карманы и широко раздувая ноздри, словно уже вдыхал воздух свободы,  который
несет смерть тиранам и которым (ни при каких обстоятельствах,  заслуживающих
упоминания) не могут дышать рабы. Англичанин, подозреваемый в  том,  что  он
сбежал из банка, захватив с  собой,  кроме  ключей  от  кассы,  еще  кое-что
посущественней, красноречиво рассуждал о правах человека и все время напевал
"Марсельезу". Словом, сильное волнение охватило  весь  пароход,  -  в  самом
деле, земля Америки была уже  близко,  так  близко,  что,  наконец,  в  одну
звездную ночь они взяли на борт лоцмана и через  несколько  часов  стали  на
якорь до утра, в  ожидании  парового  катера,  который  должен  был  отвезти
пассажиров на берег.
     На следующее