Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
кто этот, - он хотел было сказать "молодой", но счел более
удобным не употреблять этого слова, - кто этот очень маленький джентльмен
вон там, с красным носом?
- Это профессор Муллит, сэр, - отвечал Джефферсон.
- Можно спросить, профессор чего именно?
- Педагогики, сэр, - сказал Джефферсон Брик.
- Что-нибудь вроде школьного учителя, быть может? - отважился заметить
Мартин.
- Это человек высоких нравственных правил, сэр, и необыкновенных
дарований, - ответил военный корреспондент. - Во время последних выборов
президента он счел необходимым разоблачить своего отца, который голосовал за
противную сторону, и отречься от него. После этого он написал несколько
потрясающей силы памфлетов - за подписью "Турб", то есть Брут задом наперед.
Это один из самых замечательных людей в нашей стране, сэр.
"Их, кажется, тут видимо-невидимо", - подумал Мартин.
Продолжая расспросы, Мартин узнал, что здесь присутствует не менее
четырех майоров, два полковника, один генерал и один капитан, так что он
невольно подумал, как, должно быть, силен офицерский состав в американском
ополчении, и полюбопытствовал про себя, командуют ли офицеры друг другом, а
если нет, то откуда же берутся рядовые. По-видимому, тут не было ни одного
человека без титула, ибо те, которые не имели военного чина, были или
доктора, или профессора, или их преподобия. Три очень суровых и неприятных
джентльмена прибыли с дипломатическими поручениями из соседних штатов - один
по финансовым, один по политическим и один по церковным делам. Среди дам тут
была миссис Паукинс, очень прямая, костлявая и неразговорчивая, и одна сухая
старая девица, весьма убежденная сторонница эмансипации женщин, которая
пропагандировала свои взгляды, читая лекции; зато все остальные дамы были
совершенно лишены индивидуальных черт до такой степени, что любая из них
могла бы стать на место другой, и никто этого не заметил бы. Кстати сказать,
из всего общества только одни дамы не принадлежали, по-видимому, к самым
замечательным людям страны.
Некоторые из джентльменов, проглотив последний кусок, вставали и
выходили один за другим, задерживаясь лишь на минуту возле печки, чтобы
освежиться у плевательниц. Другие, более усидчивые по характеру, оставались
за столом целых четверть часа, пока не встали дамы, после чего все поднялись
со своих мест.
- Куда они идут? - спросил Мартин на ухо у Джефферсона Брика.
- В свои спальни, сэр.
- Разве после обеда не бывает десерта или каких-нибудь разговоров? -
спросил Мартин, которому хотелось развлечься после долгого путешествия.
- Мы деловой народ, сэр, и у нас нет на это времени, - был ответ.
Итак, дамы вышли из столовой гуськом, причем мистер Джефферсон Брик и
другие женатые джентльмены, еще остававшиеся в комнате, удостоили на
прощание своих дражайших половин кивком головы - чем дело и ограничилось.
Мартин подумал, что это не совсем приятный обычай, но пока что оставил свое
мнение при себе, любопытствуя послушать поучительный разговор деловых людей,
которые теперь отдыхали у печки, по-видимому чувствуя большое облегчение
оттого, что удалился прекрасный пол, и усиленно пользовались плевательницами
и зубочистками.
Разговор, по правде сказать, не отличался занимательностью и большую
часть его можно было свести к одному слову - доллары! Все их заботы,
надежды, радости, привязанности, добродетели и дружеские связи, казалось,
были переплавлены ч доллары. Что бы ни попадало в медленно кипевший котел их
беседы, они усердно подсыпали в эту кашу доллары. Людей ценили на доллары,
мерили долларами; жизнь продавалась с аукциона, оценивалась и шла с молотка
за доллары. После долларов больше всего уважались всякие дела, помогающие их
нажить. Чем больше выбросит человек за борт чести и совести - этого
ненужного балласта - с корабля своего Доброго Имени и Благих Намерений, тем
больше у него останется места для долларов. Превратите коммерцию в сплошную
ложь и повальное воровство, топчите знамя нации, как негодную тряпку,
оскверните его звезда за звездой, сорвите с него полосу за полосой, как
срывают погоны с разжалованного солдата, - все что угодно ради долларов! Что
такое знамя по сравнению с долларами!
Охотник, который гонится за лисицей, рискуя сломать себе шею, всегда
скачет очертя голову. Так было и с этими господами. Тот считался у них
добрым патриотом, кто громче орал и плевать хотел на всякую порядочность.
Тот был у них первым, кто в азартной погоне за корыстью сам не
останавливался ни перед чем и потому не клеймил их подлые плутни. Так, за
пять минут отрывочного разговора у печки Мартин узнал, что ходить в
законодательное собрание с пистолетами, шпагами в тростях и другими
невинными игрушками, хватать противников - за горло, подобно собакам и
крысам, грозить, запугивать и подавлять грубой силой - все это были славные
подвиги; не удары в сердце Свободы, разящие глубже, чем ятаганы турецких
янычар, - а благовонный фимиам на ее алтарях, приятно щекотавший ноздри
патриотов и поднимавшийся клубами до седьмого неба Славы *.
Один или два раза, воспользовавшись паузой, Мартин задал вопросы,
естественно пришедшие ему в голову, как чужестранцу: о национальных поэтах,
театре, литературе и искусстве. Но те сведения по этой части, какие могли
сообщить ему его собеседники, не шли дальше вдохновенных творений таких
великих умов современности, как полковник Дайвер, мистер Джефферсон Брик и
другие, которые прославились, по-видимому, тем, что довели до совершенства
газетную брань в так называемых "забористых статейках".
- Мы деловой народ, сэр, - сказал один капитан, родом с Запада - и у
нас нет времени читать всякие пустяки. Мы ничего не имеем против, если они
попадаются в газетах вместе с чем-нибудь другим поинтереснее, но уж книги
ваши - ну их к черту!
Тут генерал, который, казалось, готов был упасть в обморок при мысли о
чтении чего-либо, не относящегося ни к торговле, ни к политике и не
напечатанного в газете, осведомился, "не пожелает ли кто-нибудь из
джентльменов выпить?" Большинство джентльменов сочли эту мысль весьма
здравой и своевременной и не спеша отправились один за другим в бар по
соседству. Оттуда они, вероятно, пойдут в свои лавки и конторы, а оттуда
опять в бар, чтобы еще раз - поговорить о долларах и просветить свой ум
чтением и обсуждением забористых статеек; а потом каждый отправится к себе
домой и завалится на боковую.
"По-видимому, это единственное развлечение, которому они предаются
сообща", - заключил Мартин, следуя течению собственных мыслей. И тут он
опять принялся размышлять о долларах, демагогах и барах, гадая про себя: так
ли заняты люди этого сорта, как говорят, или они просто не любят
общественных и семейных развлечений?
Решить этот вопрос было нелегко; но уже одно то, что нее виденное и
слышанное им до сих пор неизменно наводило его на эту мысль, было мало
утешительно. Мартин сел за опустевший стол и, все больше и больше приходя в
уныние при мысли о трудностях и превратностях своей судьбы, тяжело вздохнул.
За обеденным столом вместе, с ними сидел темноглазый загорелый человек
средних лет, который обратил на себя внимание Мартина необыкновенно
привлекательным и честным выражением лица; однако Мартину не удалось ничего
узнать о нем от своих соседей, по-видимому считавших ниже своего достоинства
замечать его. Он не принимал никакого участия в разговорах у печки и не ушел
вместе с другими; теперь же, услышав, как Мартин вздохнул в третий и в
четвертый раз, прервал его мысли каким-то случайным замечанием, словно
желал, не напрашиваясь на внимание, рассеять его приятным разговором. Мотивы
его поведения были настолько ясны и выражены настолько деликатно, что Мартин
действительно был ему благодарен и постарался это высказать в своем ответе.
- Я не стану спрашивать, - сказал этот джентльмен, приветливо улыбаясь
Мартину и подсаживаясь к нему поближе, - как вам понравилось мое отечество,
ибо могу предвидеть, что вы мне на это скажете. Но так как я американец и
поэтому должен начать с вопроса, то спрошу вас, как вам понравился
полковник?
- Вы так откровенны, - отвечал Мартин, - что я без всякого колебания
отвечу вам: он мне совсем не понравился. Хотя надо сказать, что я ему обязан
за любезность: он привел меня сюда и устроил - на довольно выгодных
условиях, кстати говоря, - прибавил он, вспомнив, что полковник шепнул ему
нечто в этом смысле перед уходом.
- Не так уже обязаны, - сухо сказал незнакомец. - Полковник, как мне
говорили, частенько заглядывает на почтовые пароходы, собирая последние
новости для своей газеты, и иногда приводит сюда новых постояльцев -
кажется, ради небольшого процента, который взимает за эту любезность и
который хозяйка пансиона вычитает из его недельного счета. Вы не обиделись,
надеюсь? - прибавил он, заметив, что Мартин покраснел.
- Дорогой сэр, - возразил Мартин, пожимая ему руку, - возможно ли это?
Сказать вам по правде, я...
- Да? - произнес джентльмен, садясь с ним рядом.
- Если уж пошло на откровенность, - сказал Мартин после минутного
колебания, - я решительно не могу понять, почему этого полковника ни разу не
побили?
- Да нет, били раза два, - спокойно заметил джентльмен. - Это один из
тех людей, о которых наш Франклин * писал еще за десять лет до конца
прошлого столетия, предвидя, что они навлекут на нас опасность и позор. Быть
может, вам неизвестно, что Франклин в очень суровых выражениях высказал в
печати мнение, что люди, оклеветанные такими личностями, как этот полковник,
не находя достаточной поддержки ни у правосудия, ни со стороны справедливого
и разумного общественного мнения, вправе исправлять такое зло крепкой
дубиной.
- Я этого не знал, - сказал Мартин, - но очень рад узнать, и думаю, что
это вполне достойно памяти Франклина, особенно потому, - тут он опять
замялся.
- Продолжайте, - сказал его собеседник с улыбкой, словно догадываясь,
чего не договаривает Мартин.
- Особенно потому, - продолжал Мартин, - что, как я теперь понимаю,
даже и в его время требовалось большое мужество, чтобы писать независимо о
каком-нибудь вопросе, не примыкая ни к одной из клик в этой свободной
стране.
- Без сомнения, тогда нужно было мужество, - отвечал его новый
знакомый, - А теперь, вы думаете, оно не нужно?
- Думаю, что нужно, и немалое, - сказал Мартин.
- Вы правы. Настолько правы, что, я полагаю, ни один сатирик, не мог бы
дышать этим воздухом. Если бы среди нас появился второй Ювенал или Свифт *,
его затравили бы. Если вы хоть сколько-нибудь знаете нашу литературу и
можете назвать мне фамилию какого-нибудь писателя, подлинного американца,
который вскрыл бы наши недостатки как нации, а не как той или другой партии,
и при этом не навлек на себя самой грязной и грубой клеветы, самой
закоренелой ненависти и фанатических гонений, то эта фамилия будет мне
незнакома. В некоторых известных мне случаях, когда американский писатель
отваживался дать безобидную и добродушную картину наших пороков и
недостатков, приходилось объявлять, что во втором издании этот абзац
выброшен, или заменен, или разъяснен, или перекроен в славословие.
- Но как же это происходит? - в унынии спросил Мартин.
- Подумайте о том, что вы видели и слышали сегодня, начиная с
полковника, - сказал его собеседник, - и вы поймете сами. Откуда произошли
они - другой вопрос. Это далеко не образцы разума и добродетели в нашей
стране, боже избави; но они на поверхности, их слишком много, и они слишком
часто играют роль разума и добродетели. Не хотите ли пройтись?
В его речах слышалась сердечная искренность и неотразимая уверенность в
том, что ею не злоупотребят; он сам был честен и простодушно верил в
честность незнакомого ему человека, чего Мартин до сих пор ни в ком еще не
встречал. Он с готовностью взял американца под руку и вместе с ним вышел на
улицу.
Быть может, именно к таким людям, как этот его новый знакомый,
обращался путешественник с прославленным именем, который, вступив на эти
берега около сорока лет тому назад, неожиданно прозрел, как и многие другие
после него, и рядом с крикливыми претензиями разглядел пятна и пороки,
которых не замечал издали, в своих радужных мечтах:
О, если бы не вы, Колумбии не жить,
И плод бы там не вызрел ни единый:
С зеленой кожурой, с гнилою сердцевиной,
До времени погибли бы плоды *.
ГЛАВА XVII
Мартин расширяет круг своих знакомств и увеличивает запас познаний; ему
представляется прекрасный случай сравнить свой опыт с опытом молодчины Нэда
со Скорого Солсберийского, известным ему со слов его друга, мистера Вильяма
Симмонса
Для Мартина характерно, что весь этот день он или совершенно забывал о
Марке Тэпли, как будто того и на свете не было, или, если фигура этого
джентльмена возникала на минуту перед его умственным взором, отмахивался от
нее, как от чего-то такого, что вовсе не к спеху, чем можно будет заняться
со временем и что может подождать, пока у него выберется досуг. Но теперь,
когда он снова очутился на улице, ему пришло в голову как нечто вполне
возможное, что мистеру Тэпли, пожалуй, в конце концов надоест ждать на
пороге редакции "Нью-йоркского скандалиста"; поэтому он сказал своему новому
знакомому, что если ему безразлично, в каком направлении идти, он был бы
очень рад развязаться с этим делом.
- Кстати, говоря о делах, - добавил Мартин, - позвольте мне тоже задать
вопрос, чтобы не отстать от американцев: у вас в городе постоянные дела или
вы приезжий, так же как и я?
- Приезжий, - отвечал его знакомый. - Я родился в штате Массачусетс и
постоянно живу там. Моя родина - тихий провинциальный городок. Я не часто
бываю в деловых центрах, и близкое знакомство не расположило меня в их
пользу, уверяю вас.
- Вы бывали за границей? - спросил Мартин.
- О да.
- И, как большинство путешественников, еще больше полюбили родные места
и родную страну? - сказал Мартин, глядя на него с любопытством.
- Родные места - да, - ответил его знакомый, - родную страну, как
отечество, - тоже да.
- Вы подразумеваете какую-то оговорку, - сказал Мартин.
- Ну что ж, - ответил его новый знакомый, - если вы спрашиваете,
вернулся ли я с большим пристрастием к недостаткам моей родины; с большей
любовью к тем людям, которые (за столько-то долларов в день) хотят прослыть
ее друзьями; с большей терпимостью к распространению среди нас тех принципов
в общественных и частных делах, защита которых, вне гнусной обстановки
уголовного процесса, опозорила бы даже ваших английских крючкотворов из
Олд-Бейли, - в таком случае я отвечу прямо: нет!
- Нет?.. - отозвался Мартин совершенно тем же тоном, прозвучавшим, как
эхо.
- Если вы спрашиваете, - продолжал его спутник, - доволен ли я
порядком, который резко делит общество на два лагеря, примем один,
составляющий огромное большинство, кичится мнимой независимостью, весь
жалкий смысл которой заключается в позорном пренебрежении к общепризнанным
условностям, смягчающим нравы и общественные обычаи, так что чем грубее
человек, тем больше Эта независимость ему по вкусу, в то время как другой,
недовольный низким уровнем, установившимся во всем, ищет утешения в изящной
и утонченной частной жизни, предоставив судьбы общественного блага
превратностям и шуму обшей свалки, - я опять-таки отвечу: нет!
И опять Мартин повторил: "Нет?.." все тем же странным тоном,
встревоженный и расстроенный, говоря по правде, не столько общественным
неустройством, сколько из-за того, что померкли радужные перспективы в
области строительства жилых домов.
- Словом, - продолжал его собеседник, - я ни из чего не усматриваю, а
следовательно и не верю и не допускаю мысли, что мы образец мудрости, пример
всему миру, вершина человеческого разума и многое другое в том же духе, о
чем вам будут твердить двадцать раз на дню, - когда все дело в том. что мы
начали политическую жизнь, имея за собой два неоценимых преимущества.
- Какие же это? - спросил Мартин.
- Во-первых, наша история началась так поздно, что миновала века
кровопролитий и жестокости, через которые прошли все другие народы, и, таким
образом, получила весь свет их опыта без сопутствовавшего ему мрака.
Во-вторых, у нас обширная территория и пока еще не так много людей. Принимая
все это в соображение, я думаю, что мы сделали очень мало.
- А образование? - нерешительно спросил Мартин.
- Кое-что сделано, - сказал его собеседник, пожав плечами. - но все же
хвастаться нечем, потому что и в Старом Свете и даже в деспотических
государствах сделали не меньше, если не больше, - и не поднимали такого
шума. Конечно, мы затмили Англию, но Англия - это уже крайний случай. Вы же
сами похвалили меня за откровенность, - прибавил он, смеясь.
- Я нисколько не удивляюсь, что вы говорите с такой прямотой о моей
стране, - ответил Мартин. - Но ваша откровенность по отношению к вашей
родине изумляет меня.
- Вы увидите, что это здесь не такое редкое качество, смею вас уверить,
только не среди полковников Дайверов, Джефферсонов Бриков и майоров
Паукинсов, хотя и лучшие из нас похожи на слугу из комедии Голдсмита *,
который никому, кроме себя, не позволял ругать своего барина. Давайте
поговорим о чем-нибудь другом, - прибавил он. - Вы приехали сюда, вероятно,
затем, чтобы поправить свои средства, и мне бы не хотелось вас
разочаровывать. Кроме того, я на несколько лет старше и, быть может, кое в
чем мог бы подать вам совет.
Ни малейшего любопытства, ни назойливости не было г, этом предложении -
чистосердечном, непритязательном и добродушном. Невозможно было не
почувствовать доверия, видя такую доброту и располагающие манеры, и Мартин
откровенно рассказал, что привело его в эти края, признался даже в своей
бедности, как ни трудно это было. Он не сказал, до какой степени беден
(уклонившись от полного признания), а повернул дело так, что можно было
предположить, будто денег у него хватит на полгода, когда их не было и на
полтора месяца; все же он сказал, что беден и что будет рад любому совету,
какой его новый друг захочет ему дать.
Нетрудно было заметить, - а особенно легко это было Мартину,
восприимчивость которого обострилась в силу всего пережитого им, - что лицо
незнакомца сильно вытянулось, едва он услышал о будущем строительстве жилых
домов. И хотя он старался ободрить Мартина насколько возможно, он все же не
удержался и невольно покачал головой, что в переводе на простой язык
значило: "Ничего не выйдет!" Однако, не теряя бодрого тона, он сказал
Мартину, что, хотя в этом городе не найдется ничего подходящего, он
немедленно возьмется за дело и наведет справки, где может скорее всего
понадобиться архитектор; а затем назвал Мартину свою фамилию - Бивен, и свою
профессию - он был медик, но почти не занимался практикой; он также
рассказал ему о себе и о своей семье, что заняло все время, пока они шли в
редакцию "Нью-йоркского скандалиста".
Мистер Тэпли, очевидно, уселся отдыхать на площадке второго этаж