лос и произнес очень внушительно, - напечатано в светской хронике.
Но сколько условностей в этой удивительной Европе!
     - Ах! - воскликнул  Норрис-отец,  грустно  качая  головой  и  глядя  на
Мартина, словно желая сказать: "Не могу отрицать этого, сэр. Желал бы, но не
могу".
     - А как слабо там развито нравственное чувство! - воскликнул генерал. -
Чувство собственного достоинства у них совершенно отсутствует!
     - Ах! - вздохнули все Норрисы, совершенно подавленные горем.
     - Я бы не мог себе этого представить, - продолжал генерал, - если бы не
видел своими глазами. Вы, Норрис, наделены сильным воображением, но и вы  не
могли бы себе этого представить, если б не видели сами.
     - Никогда! - сказал мистер Норрис.
     - Эта замкнутость, чопорность, эта  надменность,  эта  церемонность!  -
восклицал генерал, с каждым повторением  все  сильнее  напирая  на  словечко
"эта", - все какие-то  искусственные  преграды  между  людьми;  человечество
делится на фигурные и простые карты всех мастей - на бубны, пики, трефы,  на
все что угодно, кроме червей! То есть кроме сердец!
     - Ах! - воскликнуло все семейство, - Как это верно, генерал!
     - Погодите! - сказал Норрис-отец, беря генерала за  плечо.  -  Ведь  вы
приехали на пакетботе "Винт"?
     - Да, конечно, - ответил генерал.
     - Может ли быть! - воскликнули барышни. - Подумать только!
     Генерал, казалось, не мог понять,  почему  его  прибытие  на  пакетботе
"Винт" вызвало такую сенсацию; не стало ему дело яснее  и  после  того,  как
мистер Норрис, познакомив его с Мартином, сказал:
     - Ваш спутник, кажется?
     - Мой спутник? - переспросил генерал. - Нет!
     Он ни разу не видел Мартина, но Мартин его видел, и теперь,  когда  они
встретились  лицом  к  лицу,  узнал  в  нем  джентльмена,  который  в  конце
путешествия разгуливал по палубе, засунув руки в карманы и  широко  раздувая
ноздри.
     Все смотрели на Мартина. Делать было нечего. Правду нельзя было утаить.
     - Я приехал на том же пакетботе, что и генерал, - сказал Мартин,  -  но
не в одном классе. Мне надо  было  соблюдать  строгую  экономию,  и  я  ехал
третьим классом.
     Если бы генерала подвели к  заряженной  пушке  и  приказали  немедленно
выпалить из нее, он не мог бы растеряться больше, чем при этих словах. Чтобы
он - Флэддок, Флэддок в  парадной  форме  американского  ополчения,  генерал
Флэддок, Флэддок, любимец иностранной знати - стал знакомиться с  субъектом,
который ехал на почтовом пароходе третьим классом  за  четыре  фунта  десять
шиллингов! Да еще встретить это ничтожество в самом святилище  нью-йоркского
света, принятым в лоно нью-йоркской аристократии! Генерал чуть не  схватился
за шпагу.
     Среди  Норрисов  воцарилось  мертвое  молчание.  Если  слух   об   этом
распространится, они будут навеки опозорены из-за неосмотрительности  своего
провинциального родственника. Их семейство  было  созвездием  исключительной
яркости в высшей сфере Нью-Йорка. Были там и  другие  элегантные  сферы  еще
выше, были сферы и ниже, и ни одна звезда в любой  из  этих  сфер  не  имела
ничего общего со звездами других сфер. Но теперь во всех этих сферах узнают,
что Норрисы, введенные в заблуждение приличными манерами и внешностью,  пали
так низко, что "принимали" у себя никому не известную личность  без  единого
доллара в кармане. О орел, хранитель непорочной республики  *,  неужели  они
дожили до этого!
     - Разрешите мне откланяться, - сказал Мартин после неловкой паузы. -  Я
чувствую, что вызвал здесь такое же замешательство, в каком нахожусь и  сам.
Но прежде чем уйти, я должен сказать  несколько  слов  в  оправдание  вашего
родственника, который, вводя меня в общество, не знал, что я недостоин  этой
чести, могу вас уверить.
     Он поклонился Норрисам и вышел, очень спокойный  с  виду  и  весь  кипя
внутри.
     -  Ну,  что  же,  -  сказал  Норрис-отец,  бледнея  и  обводя  взглядом
собравшихся, после того как Мартин закрыл за собой дверь, - молодой  человек
наблюдал сегодня вечером утонченность  светских  манер  и  изящную  простоту
высшего  общества,  которых  никогда  не  видал  у  себя  на  родине.  Будем
надеяться, что это пробудит в нем нравственное чувство.
     Если "нравственное чувство", этот исключительно  заокеанский  товар,  -
ибо, по утверждению доморощенных  деятелей,  ораторов  и  памфлетистов,  оно
является  монополией  Америки,  -   если   нравственное   чувство   включает
благожелательность и любовь к человечеству, то его действительно  не  мешало
бы пробудить в Мартине. Он шагал по  улице  в  сопровождении  Марка,  и  все
безнравственные чувства бушевали в нем, подстрекая  к  довольно  кровожадным
замечаниям, которых, к счастью для его репутации, никто  не  слыхал.  Однако
скоро он настолько остыл, что стал даже подсмеиваться над этим  событием,  и
вдруг услышал позади себя чьи-то шаги и, обернувшись,  увидел  своего  друга
Бивена, который догонял его, совершенно запыхавшись.
     Он взял Мартина под руку и, попросив идти  медленнее,  несколько  минут
молчал. Наконец он сказал:
     - Надеюсь, вы оправдаете меня и в другом смысле?
     - В каком? - спросил Мартин.
     - Надеюсь, вы не думаете, что я предвидел финал нашего визита? Впрочем,
вряд ли нужно вас об этом спрашивать.
     - Да, это верно, - сказал Мартин. - Я тем более благодарен вам за  вашу
любезность, что узнал цену здешним почтенным гражданам.
     - По-моему, - возразил его друг, - таким, как  они,  везде  одна  цена,
только наши не хотят этого признавать и становятся на ходули.
     - Честное слово, это верно, - сказал Мартин.
     - Я думаю, - продолжал его друг, - что если бы вы видели такую сцену  в
английской комедии, то не нашли бы ее невероятной и неестественной?
     - Да, конечно!
     - Без сомнения, здесь это смешнее, чем где бы то ни было,  -  продолжал
его спутник, - но тут уж виноваты наши актеры.  О  себе  лично  могу  только
сказать, что я с самого начала знал, в каком классе вы ехали; я видел список
пассажиров первого класса, и вас в нем не было.
     - Тем больше я вам обязан, - сказал Мартин.
     - Норисс очень хороший человек, в своем роде, - заметил мистер Бивен.
     - Вот как? - сухо сказал Мартин.
     - О да! В нем  много  хороших  свойств.  Если  бы  вы  или  кто  другой
обратились к нему, как к существу высшего порядка, в качестве  просителя  на
бедность - он был бы весь доброта и внимание.
     - Мне незачем было уезжать за три  тысячи  миль,  чтобы  встретиться  с
таким типом, - сказал Мартин.
     Ни он, ни  его  друг  больше  не  разговаривали  дорогой,  каждый  был,
по-видимому, достаточно занят собственными мыслями.
     Чай или  ужин,  как  бы  ни  называлась  здесь  вечерняя  трапеза,  уже
кончился,  когда  они  вернулись  к  майору,  но   скатерть,   разукрашенную
несколькими добавочными мазками и пятнами, все еще не убрали  со  стола.  На
одном его  конце  пили  чай  миссис  Джефферсон  Брик  и  две  другие  дамы,
по-видимому не в урочное время, так как все они были в шляпках  и  шалях  и,
должно быть, только что вернулись домой.  При  свете  трех  коптящих  свечей
неравной длины и в разного фасона подсвечниках  комната  казалась  такой  же
неприглядной, как и днем.
     Все три дамы громко беседовали, когда вошел Мартин со своим другом, но,
увидев джентльменов, сразу замолчали,  приняв  весьма  достойный,  чтобы  не
сказать замороженный, вид. Пока они переговаривались шепотом,  даже  вода  в
чайнике стала холоднее градусов на двадцать, до такой степени от  них  веяло
холодом.
     - Вы были на молитвенном  собрании,  миссис  Брик?  -  спросил  спутник
Мартина с плутовской искоркой в глазах.
     - На лекции, сэр.
     - Простите, я забыл. Вы, кажется, не ходите на собрания?
     Тут дама справа  от  миссис  Брик  благочестиво  кашлянула,  как  будто
говоря: "Я хожу!" И в самом деле, она туда ходила чуть ли не каждый день.
     - Хорошая была проповедь, сударыня? - спросил мистер Бивен, адресуясь к
этой даме.
     Дама благочестиво подняла глаза и ответила: "Да". Ее весьма  подкрепила
добротная,  крепкая,  энергичная  проповедь,  которая   как   нельзя   лучше
разделывалась со всеми ее приятельницами и знакомыми, бесповоротно решая  их
судьбу. Кроме того, ее шляпка затмила шляпки всех остальных прихожанок,  так
что эта дама во всех отношениях обрела душевный покой.
     - Какой же курс лекций вы теперь  слушаете,  сударыня?  -  сказал  друг
Мартина, снова обращаясь к миссис Брик.
     - Философию духа, по средам.
     - А по понедельникам?
     - Философию преступления.
     - А по пятницам?
     - Философию растений.
     - Вы  забыли  "Философию  управления"  по  четвергам,  дорогая  моя,  -
заметила третья дама.
     - Нет, - сказала миссис Брик, - это по вторникам.
     - Совершенно верно! -  воскликнула  дама.  -  По  четвергам  "Философия
материи", разумеется.
     - Вы видите, мистер Чезлвит, наши дамы очень заняты.
     - В самом деле, у вас есть основание так говорить. - ответил Мартин.  -
Сколько нужно энергии, чтобы совместить эти в высшей степени важные  занятия
вне дома с семейными обязанностями.
     Тут Мартин  остановился,  увидев,  что  дамы  смотрят  на  него  весьма
неблагосклонно, хотя никак не  мог  понять,  что  он  сделал  такого,  чтобы
заслужить презрительное выражение на  их  лицах.  Но  после  того  как  дамы
удалились наверх, к себе в спальни, что произошло очень скоро, мистер  Бивен
объяснил  ему,  что  домашняя  работа  неизмеримо  ниже   достоинства   этих
философствующих дам и что (в девяноста девяти случаях из ста) ни одна из них
не сумела бы выполнить самую легкую работу по хозяйству или сшить что-нибудь
простенькое из платья для своих детей.
     - Другой вопрос, не лучше  ли  им  было  бы  вооружиться  обыкновенными
вязальными спицами, чем таким острым оружием, -  сказал  он.  -  Но  я  могу
поручиться за одно: не так часто бывает, чтобы они этим оружием  порезались.
Проповеди и лекции - это  наши  балы  и  концерты.  Они  ходят  туда,  чтобы
развлечься, посмотреть на туалеты других дам и снова вернуться домой.
     - Когда вы говорите "домой", вы имеете в виду такой дом, как вот этот?
     - Да. Но я вижу, что вы смертельно  устали,  и  пожелаю  вам  спокойной
ночи. Мы поговорим о ваших планах завтра утром.  Вы  уже  и  сейчас,  должно
быть, чувствуете, что оставаться здесь - значит попусту терять  время.  Надо
ехать дальше.
     - Где будет хуже? - спросил Мартин, вспомнив старую пословицу.
     - Надеюсь, что нет. Но на сегодня довольно. Спокойной ночи!
     Они дружески пожали друг другу руки  и  разошлись.  Как  только  Мартин
остался  один,  возбуждение  от  новизны  и   смены   впечатлений,   которое
поддерживало его весь этот утомительный день,  исчезло,  и  он  почувствовал
себя таким разбитым и усталым, что у него не  было  сил  даже  добраться  до
постели.
     Какая перемена произошла в нем за эти двенадцать или пятнадцать  часов!
Куда делись его надежды и жизнерадостные планы!  Сколь  ни  чужда  была  ему
земля, на которой он стоял, и воздух, которым он дышал,  -  припоминая  все,
что ему пришлось пережить за один этот день, он не мог не почувствовать, что
его затея обречена на гибель. Как бы опрометчива и необдуманна  ни  казалась
она подчас на борту парохода, чего никогда не бывало прежде,  на  берегу,  -
теперь она представилась ему в таком черном  свете,  что  Мартин  испугался.
Мысли, которые он призывал себе на помощь, принимали такой  унылый,  мрачный
характер, что не приносили ему облегчения. Даже  бриллианты  на  его  пальце
сверкали, как капли слез, и ни одного  луча  надежды  не  было  в  их  ярком
блеске.
     В мрачной задумчивости продолжал он сидеть у печки, не обращая внимания
на постояльцев, которые являлись один за другим из  своих  лавок,  контор  и
соседних баров и, хлебнув воды из белого кувшина,  стоявшего  на  буфете,  и
повертевшись около медных плевательниц, к которым их влекла магическая сила,
тяжелой поступью отправлялись ко сну; он сидел до тех пор, пока  Марк  Тэпли
не подошел и не потряс его за плечо, думая, что он спит.
     - Марк! - воскликнул он, вздрогнув.
     - Все в порядке, сэр, - отвечал жизнерадостный слуга,  снимая  пальцами
нагар со свечки, которую нес в руке. - Кровать у вас не так-то широка,  сэр;
и человек, которого не слишком мучит жажда, перед завтраком  мог  бы  выпить
без труда всю воду, которую вам  принесли  для  умыванья,  а  после  того  -
закусить полотенцем. Зато вы нынче будете спать без качки, сэр.
     - Мне кажется, что дом как будто плывет по  волнам,  -  сказал  Мартин,
вставая и пошатываясь, - и я чувствую себя совершенно несчастным.
     - Зато я весел, как жаворонок, сэр, - сказал Марк.  -  Да  ведь,  слава
богу, и есть отчего! Мне бы надо было здесь родиться, я так  думаю.  Шагайте
осторожнее, - они поднимались по  лестнице.  -  Вы  помните  джентльмена  на
пароходе, сэр, того самого, с очень маленьким сундучком?
     - С чемоданчиком? Да.
     - Ну, сэр, нынче вечером принесли от прачки  чистое  белье  и  положили
перед дверями спален. Ежели вы обратите внимание, когда пойдем мимо, на  то,
как мало у него рубашек и много манишек, вам станет понятно,  каким  образом
он укладывался и почему у него так мало багажа.
     Но Мартин был слишком утомлен и угнетен, чтобы  обращать,  внимание  на
пустяки, и не заинтересовался этим открытием.  Мистер  Тэпли,  нисколько  не
обескураженный его равнодушием, проводил его наверх,  в  приготовленную  для
него спальню - очень маленькую, узкую комнату с  половиной  окна,  кроватью,
похожей на сундук без крышки, двумя стульями, ковриком - вроде тех, на каких
в Англии примеряют башмаки в обувных лавках, маленьким зеркальцем на стене и
умывальным столиком с кувшином  и  тазом,  которые  можно  было  принять  за
молочник и полоскательницу.
     - У них тут, должно быть, наводят лоск сухим полотенцем, - сказал Марк.
- Верно, страдают водобоязнью, сэр.
     - Не снимете ли вы с меня сапоги, - сказал Мартин, падая на стул.  -  Я
совсем разбит, никуда не гожусь, Марк.
     - Вы этого не скажете завтра утром, сэр, - возразил мистер Тэпли,  -  и
даже нынче вечером, сэр, после того как попробуете вот это. - Тут он  достал
большой  стакан,  наполненный  до   краев   маленькими   кубиками   чистого,
прозрачного льда, сквозь который  манили  из  глубины,  восхищая  умиленного
зрителя, один-два ломтика  лимона  и  золотистая  жидкость  обольстительного
вида.
     - Как это называется? - спросил Мартин.
     Но мистер Тэпли, не отвечая ничего, погрузил  в  эту  смесь  соломинку,
приятно зашуршавшую среди кусочков льда, и дал понять выразительным  жестом,
что восхищенному потребителю полагается тянуть через соломинку.
     Мартин взял стакан,  удивленно  посмотрел  на  него,  потянул  через  -
соломинку и сейчас же возвел глаза кверху в полном восторге. Больше  он  уже
не останавливался до тех пор, пока не осушил стакан до последней капли.
     - Ну вот, сэр! - сказал Марк с торжествующим  видом,  принимая  у  него
стакан. - Если вы еще когда-нибудь устанете до смерти, а  меня  не  случится
под рукой, вам нужно только попросить кого-нибудь, чтобы сходили за коблером
*.
     - Чтобы сходили за коблером? - повторил Мартин.
     - Это удивительное изобретение, сэр, - сказал  Марк,  нежно  поглаживая
пустой стакан, - называется коблер; шерри-коблер - ежели называть полностью,
и коблер - сокращенно. Теперь, сэр, вам уже не захочется лечь в  сапогах,  и
вообще вы теперь совсем другой человек во всех отношениях.
     После этого торжественного предисловия он принес машинку  для  снимания
сапог.
     - Не думайте, я не собираюсь опять впадать в отчаяние, Марк,  -  сказал
Мартин, - но что, если, боже избави, мы застрянем где-нибудь  в  необитаемой
местности, без товаров и без денег!
     - Ну что ж, сэр, - отвечал невозмутимый Тэпли, - судя по тому,  что  мы
уже видели, в необитаемой местности нам было бы не хуже, чем в обитаемой.
     - О Том Пинч, Том Пинч! - сказал Мартин  задумчиво.  -  Чего  бы  я  не
отдал, лишь бы быть рядом с тобой и слышать твой голос, хотя бы и  в  старой
спальне у Пекснифа!
     - О "Дракон", "Дракон"! - отозвался Марк жизнерадостно. - Если бы между
нами не было моря, да не стыдно было  бы  возвращаться,  и  я,  может  быть,
сказал бы то же самое. Только я тут, в Нью-Йорке, в Америке; а ты, "Дракон",
в Вильтшире, в Европе; и нам предстоит  добывать  богатство,  "Дракон",  для
одной молоденькой леди; а уж если ты собрался осмотреть Монумент,  "Дракон",
нельзя отступать с первых шагов, не то никогда не доберешься доверху!
     -  Умно  сказано,  Марк!  -  воскликнул  Мартин.  -  Нам   не   следует
оглядываться.
     - Во всех сказках, какие  я  читал,  сэр,  люди,  которые  оглядываются
назад, превращаются в камень, - ответил Марк, - и я всегда был того  мнения,
что они сами себя до этого довели, -  значит,  так  им  и  надо.  Желаю  вам
спокойной ночи, сэр, и приятных снов!
     - Тогда пускай мне приснится родина, - сказал Мартин, ложась в постель.
     - И мне тоже, - прошептал Марк, очутившись у себя в  комнате,  где  его
никто не мог слышать, - потому что, если в самом ближайшем будущем не придет
такое время, когда быть веселым станет не так-то легко, пропади я пропадом в
этой Америке!
     Пусть колеблются перед  ними  и  смешиваются  тени  далеких  предметов,
принимая фантастические очертания  в  неверном  свете  ничем  не  стесненной
мысли, и пусть наше бледное повествование - сон  во  сне  -  так  же  быстро
переменит место действия и перенесется на берега Англии.

ГЛАВА   XVIII

     имеет дело с фирмой Энтони Чезлвит и  Сын,  которая  неожиданно  теряет
одного из компаньонов.

     Перемена рождает перемену. Ничто другое не множится с такой  быстротой.
Когда человек, привыкший к узкому кругу забот и  удовольствий,  из  которого
редко выходит, удаляется хотя бы на короткий срок за его  пределы,  то  этот
уход со сцены, где он был видным актером, немедленно подает  знак  к  началу
беспорядка: как будто в оставленную им пустоту загнан по самую головку  клин
перемены, расколовший прочное  целое  на  куски;  и  то,  что  срасталось  и
держалось вместе многие годы, рассыпается на части  за  столько  же  недель.
Мина, которую не спеша подводило время, взорвалась в одно мгновенье;  и  то,
что было недавно твердой скалой, превратилось в пыль и прах.
     Это бывает почти со всеми - в разное время и в разной степени. В  какой
мере естественный закон  перемены  сказался  в  той  ограниченной  жизненной
сфере,  которую  покинул  Мартин,  будет  правдиво  изложено  на   следующих
страницах нашего повествования.
     - До чего же эта весна холодная! - хныкал  старик  Энтони,  придвигаясь
поближе к огню; наступил вечер, и камин опять затопили. - В  мое  время  она
была гораздо теплее!
     - Теплее или холоднее, а прожигать платье до дыр  все-таки  незачем,  -
заметил любезный сын, отрывая глаза от вчерашней газеты. - Сукно  не  так-то
дешево, коли уж на то пошло.
     - Добрый сын! - воскликнул отец, дыша на свои холодные руки и с усилием
потирая их одна о другую. -  Благоразумный  сын!  Он  никогда  не  занимался
такими пустяками, как наряды. Нет, нет!
     - Не знаю, может и занимался бы, если б это не стоило денег,  -  сказал
сын, опять принимаясь за газету.
     - Ага! - засмеялся старик. - Вот именно - если бы! А все-таки, до  чего
же холодно!
     - Оставьте огонь в покое! - воскликнул мистер Джонас, останавливая руку
почтенного родителя, ухватившуюся за кочергу. - Неужели вы хотите разориться
на старости лет, что не бережете добро?
     - Теперь я уже не успею, Джонас, - отвечал старик.
     - Чего не успеете? - прорычал его наследник.
     - Не успею разориться. А жаль, что не успею.
     - Всегда был эгоист, каких мало, старый хрыч, - пробормотал Джонас  так
тихо, чтобы Энтони не слышал, и, взглян