орничная повела ее наверх по разным ходам и переходам и, наконец, указав на
единственную дверь в конце галереи, сообщила, что это и есть та комната, где
лежит больной. Сделав это, она поторопилась уйти со всей быстротой, на какую
была способна.
     Миссис Гэмп, вся запыхавшись оттого, что ей пришлось тащиться с большим
узлом по множеству лестниц, пересекла галерею и постучалась в дверь, которую
немедленно открыла миссис Приг, в чепце и  шали,  -  ей  явно  не  терпелось
поскорей уйти. Миссис Приг была того же склада, что и миссис Гэмп, только не
так толста; и голос у нее был погуще, скорее  мужской.  Кроме  того,  у  нее
росла бородка.
     - А я уж было думала, что вы совсем не придете! - заметила миссис  Приг
с некоторым неудовольствием.
     - Завтра вечером приду пораньше,  -  сказала  миссис  Гэмп,  -  честное
слово! Надо же мне было за вещами сходить.  -  Она  начала  уже  справляться
знаками, как чувствует себя больной и не может ли он  их  подслушать  (перед
дверью стояли ширмы), когда миссис Приг сразу разрешила ее недоумения.
     - 0! - сказала она вслух, - он тихий, не соображает ничего. При нем что
хочешь говори.
     - Может, вам надо что-нибудь  сказать  мне  перед  уходом?  -  спросила
миссис Гэмп, втаскивая узел в комнату и умильно глядя на свою товарку.
     - Маринованная лососина очень хороша, - отвечала миссис  Приг.  -  Могу
особенно рекомендовать. Вот холодную говядину похвалить нельзя -  отзывается
конюшней. Напитки все ничего себе.
     Миссис Гэмп выразила по этому поводу свое полное удовольствие.
     - Лекарства и все остальное  на  комоде  и  на  полке  над  камином,  -
отрывисто сообщила миссис Приг. - Последний раз он принял лекарство  в  семь
часов. Кресло жестковато. Придется вам взять у него подушку.
     Миссис Гэмп поблагодарила ее за эти сведения  и,  дружески  пожелав  ей
спокойной ночи, распахнула дверь и держала ее открытой  настежь  все  время,
пока  миссис  Приг  не  скрылась  из  виду.  Исполнив  таким  образом   долг
гостеприимства и благополучно проводив товарку, она закрыла  дверь,  заперла
ее изнутри, подхватила узел и, обойдя ширмы  кругом,  вступила  во  владение
комнатой больного.
     - Не очень-то весело, но бывает и хуже,  -  заметила  про  себя  миссис
Гэмп. - Хорошо, что тут перила есть на случай пожара - вон  сколько  крыш  с
трубами, есть куда вылезти.
     Из этих замечаний явствует, что миссис Гэмп  смотрела  в  окно.  Досыта
налюбовавшись видом, она попробовала кресло и объявила с  негодованием,  что
"кирпичи - и  то  мягче".  После  чего  продолжала  осматривать  пузырьки  с
лекарством, стаканы, кружки и чашки и, удовлетворив свое любопытство на этот
счет, развязала ленты чепца и,  наконец,  подошла  к  кровати  взглянуть  на
больного.
     Молодой человек,  смуглый,  недурной  наружности,  с  длинными  черными
волосами, которые казались еще чернее от белизны простынь. Его глаза были не
совсем закрыты, и он неустанно перекатывал голову по подушке  из  стороны  в
сторону, причем тело его оставалось почти неподвижным.  Он  не  говорил  ни,
слова, но время от времени вскрикивал  то  с  раздражением,  то  устало,  то
удивленно, и его голова - о тяжкие часы испытания! - лихорадочно металась по
подушке, не зная ни минуты покоя.
     Миссис Гэмп, угостившись понюшкой табаку, долго стояла  и  смотрела  на
больного,  наклонив  голову  немножко  набок,  словно  знаток,   созерцающий
сомнительное произведение искусства. Ей  все  неотвязнее  вспоминалась  одна
страшная отрасль ее ремесла, и, наконец, не в силах справиться  с  привычным
воспоминанием, она нагнулась и прижала  к  бокам  больного  его  беспокойные
руки, любопытствуя, как-то он  будет  выглядеть  на  смертном  одре.  Ей  не
терпелось придать его телу эту последнюю позу мраморного изваяния.
     - Ах, - сказала миссис Гэмп, отходя на несколько шагов от кровати, -  и
хорош будет покойничек!
     После этого она развязала свой узел, зажгла свечу от огнива на  комоде,
налила воды в маленький чайник, намереваясь подкреплять свои  силы  чаем  во
время ночного дежурства; развела с этой же человеколюбивой целью то,  что  у
нее называлось "маленький огонек", а также  выдвинула  и  накрыла  небольшой
чайный столик, чтобы уж ни в чем  не  иметь  недостатка  и  расположиться  с
полным удобством. На эти приготовления ушло столько времени, что  пора  было
подумать и об ужине; поэтому она позвонила и заказала ужин.
     - Я, моя милая, - расслабленным голосом говорила  миссис  Гэмп  младшей
горничной, - съела бы, пожалуй, маленький кусочек  маринованной  лососины  с
хорошенькой веточкой укропа, чуть-чуть посыпанный белым  перцем.  Хлеба  мне
подайте самого мягкого, моя милая, а к нему немножко свежего масла и кусочек
сыра. В случае ежели  в  доме  найдется  огурец,  то,  будьте  так  любезны,
принесите мне огурец, я до них охотница, да и у больного в комнате их  очень
полезно держать. Ежели у вас тут есть брайтонский крепкий эль, милая, то  на
ночь я только его и пью: доктора советуют, чтобы сон разгоняло.  А  когда  я
вам позвоню во второй раз, то вы, милая, ни под  каким  видом  не  приносите
джина с горячей водой больше чем на шиллинг; это уж моя  всегдашняя  порция,
больше у меня душа не принимает!
     Перечислив эти умеренные требования, миссис Гэмп добавила, что  постоит
в дверях,  пока  горничная  не  вернется  с  заказом,  чтобы  не  беспокоить
больного, открывая дверь во второй раз; а потому она попросила девушку  быть
"попроворнее".
     Как только принесли поднос со всем, что было заказано, включая и свежий
огурец, миссис Гэмп, ни минуты не медля, уселась за еду и питье в  наилучшем
расположении духа. Сколько она потребляла при этом уксуса и как прихлебывала
его прямо с ножа, положительно не поддается описанию.
     - Ах! - вздохнула миссис Гэмп, впадая в раздумье над  порцией  горячего
напитка стоимостью в шиллинг, - как это приятно, когда ты  всем  доволен,  -
кругом-то ведь юдоль! Как это приятно ухаживать за больными, лишь бы им было
хорошо, а о себе даже и не думать, пока ты в силах  оказать  услугу!  Ничего
лучше этого огурца просто быть не может! Никогда в жизни такого не едала.
     Она рассуждала в том же духе, пока стакан не опустел, после  чего  дала
пациенту капли самым простым способом, а именно, сдавила ему горло так,  что
он захрипел и раскрыл рот, и в ту же минуту влила туда лекарство.
     - Подушку-то я чуть не  забыла,  право!  -  спохватилась  миссис  Гэмп,
вытаскивая ее из-под головы больного. - Ну вот! Теперь он у меня устроен как
нельзя лучше. Надо и мне самой тоже как-нибудь устроиться.
     Для этой цели она принялась  сооружать  на  кресле  временную  постель,
приставив для ног второе кресло. Наладив  себе  самое  удобное  ложе,  какое
дозволяли  обстоятельства,  она  достала  из  своего   узла   ночной   чепец
невероятных размеров, по форме напоминавший капустный кочан, и очень долго и
заботливо прилаживала и завязывала этот головной убор,  предварительно  сняв
облезлые фальшивые локоны, которые никого не могли ввести в обман  и  потому
вряд ли даже заслуживали названия фальшивых. Из того же  узла  она  вытащила
ночную кофту, в которую и облачилась. Наконец  она  извлекла  оттуда  шинель
караульного, завязала рукава вокруг шеи  -  и  стало  похоже,  что  это  два
человека; а если смотреть сзади  -  казалось,  будто  ее  обнимает  какой-то
служивый старых времен.
     Покончив со всеми этими приготовлениями, она зажгла тростниковую свечу,
улеглась на своем ложе и уснула. Мрачно и темно стало  в  комнате,  отовсюду
поползли зловещие тени. Отдаленный шум на улицах постепенно  умолк;  в  доме
стало тихо, как в гробу; мертвое молчание ночи притаилось в стенах города.

     О  тяжкий,  тяжкий  час!  О  измученная  душа,  блуждающая  в  потемках
прошлого, неспособная оторваться от горестного настоящего; душа, что  влачит
тяжелую цепь забот сквозь мрачное великолепие пиров и празднеств,  ища  хотя
бы минуты забвения в давно покинутых местах детских игр и вчерашнего веселья
и повсюду находя лишь смутные видения, вселяющие  страх!  О  тяжкий,  тяжкий
час! Что в сравнении с этим все странствования Каина!
     И все время, не зная ни минуты покоя, горячая голова  металась  взад  и
вперед.  И  время  от  времени  усталость,  злоба,  страдание  и   удивление
прорывались очень явственно  среди  этих  мук,  но  никогда  -  словами.  И,
наконец, в торжественный час полуночи, больной начал  разговаривать,  словно
незримые спутники окружали его ложе; он то в  страхе  дожидался  ответа,  то
спрашивал кого-то, то отвечал сам.
     Миссис Гэмп проснулась и села в кресле, причем на стену легла  огромная
тень ночного сторожа, борющегося со своим пленником.
     - Ну! Придержите язык! - воскликнула она сурово и укоризненно. - Нечего
тут шум поднимать.
     Лицо больного не  изменилось,  голова  его  все  так  же  металась,  он
продолжал бормотать все так же бессвязно.
     - Так я и знала, что  это  ненадолго,  уж  очень  сладко  я  уснула,  -
говорила  миссис  Гэмп,  слезая  с  кресла  и  сердито  вздрагивая.  -  Черт
разгулялся, должно быть, до чего ночь холодная!
     - Не пейте так много! - закричал больной. - Вы нас всех погубите. Разве
вы не видите, как убывает фонтан? Смотрите, здесь только что сверкала вода!
     - Сверкала вода, как бы не так! - сказала миссис Гэмп. - А вот у  меня,
пожалуй, сейчас засверкает чашечка чаю. Ну, нечего так шуметь!
     Больной разразился хохотом и смеялся долго,  пока  смех  не  перешел  в
жалобный стон. Резко оборвав стон, он  с  болезненной  непоследовательностью
начал считать - и очень быстро:
     - Раз, два, три, четыре, пять, шесть...
     - "Раз, два - кружева, -  отозвалась  миссис  Гэмп,  которая  разводила
огонь, стоя на коленях, - три, четыре, - прищемили"... Хоть бы вы язык  себе
прищемили, молодой человек... "пять, шесть - дров не счесть".  Мне  бы  сюда
два-три поленца, чайник и закипел бы.
     В ожидании  этого  желанного  результата,  она  уселась  так  близко  к
каминной решетке (которая была очень высока), что упиралась в  нее  лбом,  и
некоторое время разгоняла дремоту, водя носом взад и вперед по медному верху
решетки. При этом она все  время  сопровождала  беглыми  комментариями  бред
больного, метавшегося в кровати.
     - Всего пятьсот двадцать один человек,  одеты  одинаково,  с  одинаково
искаженными лицами, вошли  в  окно,  а  вышли  в  двери!  -  кричал  больной
тревожно. - Смотрите! Пятьсот двадцать два, двадцать три,  двадцать  четыре.
Видите вы их?
     - Еще бы! Как же не видеть, - сказала миссис Гэмп,  -  всех  вижу,  вон
они, с номерами, как на кэбах - гак, что ли?
     - Ущипните меня! Чтобы я знал, что мне не кажется! Ущипните меня!
     - Вот закипит чайник, буду нам давать лекарство, - невозмутимо отвечала
миссис Гэмп, - тогда и ущипну. Да еще как ущипну, если не успокоитесь.
     - Пятьсот двадцать восемь, пятьсот двадцать девять, пятьсот тридцать...
Смотрите!
     - Ну, что там еще? - спросила миссис Гэмп.
     - Идут по четверо в ряд, каждый взял под руку соседа, а другому  соседу
положил руку на плечо. Что это у них на флаге и на рукавах?
     - Пауки, может? - сказала миссис Гэмп.
     - Креп! Черный креп! Боже мой, зачем они носят его на виду?
     - А как же еще носить черный креп? Не прятать же,  -  возразила  миссис
Гэмп. - Помолчите-ка лучше, успокойтесь.
     Огонь к этому времени начал распространять благотворное тепло, и миссис
Гэмп притихла; она все  медленнее  и  медленнее  водила  носом  по  каминной
решетке и, наконец, впала в глубокую дремоту.  Она  проснулась  оттого,  что
(как ей показалось) на всю комнату прозвучало знакомое ей имя:
     - Чезлвит!
     Крик был такой громкий, такой явственный, и в нем звучала такая  мольба
и мука,  что  миссис  Гэмп  вскочила  и  в  испуге  бросилась  к  двери.  Ей
представилось, будто в коридоре полно народу, будто  прибежали  сказать  ей,
что в доме Чезлвитов пожар. Но все было пусто, нигде ни  души.  Она  открыла
окно и выглянула наружу: лишь темные, тусклые, нагоняющие тоску крыши домов.
Возвращаясь на свое место, она мимоходом взглянула на больного. Все  то  же,
только примолк. Миссис Гэмп стало так  жарко,  что  она  сбросила  шинель  и
обмахнулась платком.
     - Кажется, даже пузырьки с лекарством зазвенели, - сказала она. - И что
такое мне приснилось? Не иначе, как этот проклятый Чаффи.
     Догадка была близка к правде. Во всяком случае, понюшка табаку и  пение
закипающего чайника вполне восстановили  душевное  равновесие  миссис  Гэмп,
которая отнюдь не отличалась слабостью нервов. Она заварила  чай,  поджарила
гренки с маслом и уселась за чайный столик, лицом к огню.
     И вдруг опять, еще страшнее,  чем  сквозь  сон,  прозвучал  в  ее  ушах
пронзительный крик:
     - Чезлвит! Джонас! Нет!
     Миссис Гэмп выронила чашку, которую  собиралась  поднести  к  губам,  и
обернулась, вздрогнув так, что подскочил чайный  столик.  Крик  прозвучал  с
постели.
     Было ясное утро и весело  всходило  солнце,  когда  миссис  Гэмп  опять
выглянула в окно. Все больше и больше  светлело  небо  и  оживлялись  улицы;
высоко поднимался в летнем воздухе дым  только  что  затопленных  печей,  и,
наконец, совсем разгулялся шумный день.
     Миссис Приг пунктуально сменила свою  товарку,  отлично  выспавшись  за
ночь у другого пациента. Мистер Уэстлок пришел в это же  время,  но  его  не
впустили, так как болезнь была заразная. Пришел и доктор и покачал  головой.
Это было все, что он мог сделать при существующих обстоятельствах,  но  зато
он делал это очень внушительно.
     - Как прошла ночь, сиделка?
     - Беспокойно, сэр, - сказала миссис Гэмп.
     - Много говорил?
     - Не очень, сэр.
     - И все бессмыслицу, я думаю?
     - Господь с вами, сэр! Конечно, вздор один.
     -  Отлично!  -  сказал  доктор.  -  Наше  дело  успокаивать   больного,
проветривать комнату, аккуратно давать лекарство  и  ухаживать  за  ним  как
можно лучше. Вот и все.
     - И пока мы с миссис Приг ходим за ним, ничего такого не бойтесь,  сэр,
- подхватила миссис Гэмп.
     - Новостей, должно быть, никаких? - заметила миссис  Приг,  после  того
как они, приседая, выпроводили доктора за дверь.
     - Ровно никаких, моя милая, - сказала миссис Гэмп.  -  Поминает  только
всякие имена, слушать даже надоело,  а  так  нечего  вам  на  него  обращать
внимание.
     - И не собираюсь, - возразила миссис Приг. - Найдется о чем подумать  и
кроме него.
     - Нынче вечером я с вами расквитаюсь, милая, приду пораньше, -  сказала
миссис Гэмп. - Вот что, Бетси Приг, -  заключила  она  с  большим  чувством,
кладя руку ей на плечо, - попробуйте-ка вы огурцы, во славу божию!

ГЛАВА  XXVI

     Неожиданная встреча и многообещающие перспективы

     Законы родственной симпатии между волосами и перьями, а  также  скрытые
первопричины  этого  явления,  нередко  побуждающие   брадобреев   торговать
птицами,  подлежат  всестороннему  рассмотрению  и   обсуждению   в   ученых
обществах, тем более что такое рассмотрение  не  приведет,  вероятно,  ни  к
какому определенному выводу. Читателю же достаточно знать, что  маэстро,  на
долю которого выпала честь сдавать миссис  Гэмп  второй  этаж  своего  дома,
умудрялся объединять в своем лице две профессии - брадобрея и продавца птиц,
а также, что эта мысль пришла в голову не ему первому, -  наоборот,  у  него
была целая орда соперников, рассеянных  по  глухим  переулкам  и  пригородам
Лондона.
     Имя этого домохозяина было  Поль  Свидлпайп.  Но  почти  все  соседи  и
знакомые звали его женским именем Полли, а многие даже думали, что  это  имя
получено им при крещении.
     Если не считать лестницы  и  частных  апартаментов,  занимаемых  миссис
Гэмп, весь дом  Полли  Свидлпайпа  представлял  собой  одно  большое  птичье
гнездо.  Бойцовые  петухи  жили  на  кухне;  фазаны  усыпали  чердак  яркими
золотистыми перьями; бентамки сидели в погребе на  насесте;  совы  завладели
спальней; а в цирюльне щебетала и чирикала всякая  мелюзга  птичьей  породы.
Лестница была отведена под кроликов. Там, в клетках  всех  видов,  сортов  и
размеров, сколоченных из чайных ящиков, комодных ящиков, старых  упаковочных
ящиков, они размножались с поразительной быстротой и вносили свою долю в тот
сложный аромат, который совершенно беспристрастно, невзирая на лица,  ударял
в нос всякому вступавшему в общедоступную цирюльню Свидлпайпа.
     Однако, несмотря на все это, к нему заглядывали очень многие,  особенно
в воскресенье утром, перед церковной  службой.  Даже  архиепископы  бреются,
или, вернее, их бреют, по воскресеньям; но щетина не перестает  расти  после
субботней полуночи и на подбородках простых ремесленников, которые, не  имея
средств нанимать камердинеров помесячно, нанимают их сдельно и платят им - о
нечестивая медь! - грязными пенсами. Полли Свидлпайп, по грехам своим,  брил
кого угодно за один пенни и стриг желающих  за  два  пенса  с  головы,  и  в
качестве одинокого холостяка, имеющего кое-какие доходы  по  птичьей  части,
довольно удачно сводил концы с концами.
     Это был тщедушный человечек средних лет, с  холодной  и  липкой  правой
рукой, вечно пахнущей мылом для бритья, - даже  кролики  и  птицы  не  могли
отбить этого запаха. В повадках Полли было что-то птичье,  но  не  соколиное
или орлиное, а более сродное воробью, который вьет гнезда в печных трубах  и
любит общество человека. Однако он не отличался задором, как воробей, а был,
наоборот, смирен, как голубь. Походка у него была с развальцей,  и  этим  он
тоже слегка напоминал голубя, как и некоторой монотонностью речи, похожей на
голубиное воркование. Полли был очень любопытен, и когда он стоял вечером  в
дверях своей цирюльни и наблюдал за соседями, склонив голову набок и  лукаво
прищурив один глаз, то чуть-чуть смахивал на ворона.  Однако  злости  в  нем
было не больше, чем в зяблике. К счастью, все эти орнитологические свойства,
не доходя до крайности, умерялись, смягчались, растворялись  и  прикрывались
ремеслом цирюльника, так же как его лысая голова, похожая на  голову  бритой
сороки, прикрывалась черным кудрявым париком, разделенным сбоку  пробором  и
обнажавшим лоб почти до самой маковки,  что  должно  было  бы  указывать  на
колоссальные умственные способности.
     У Полли был очень  слабенький,  жиденький,  тоненький  голосок,  и  это
давало повод кингсгейтским шутникам настаивать на  том,  что  ему  приличнее
было бы родиться женщиной.  И  сердце  у  него  было  мягкое,  ибо,  получив
выгодный заказ  на  полсотни  или  даже  сотню  воробьев  для  состязания  в
стрельбе, он обычно замечал сострадательным  тоном:  как  это  странно,  что
воробьи созданы только для того, чтоб их стрелять. Однако вопрос, не созданы
ли люди только для того, чтобы стрелять воробьев, никогда не приходил ему  в
голову.
     В качестве спортсмена, Полли носил вельветовую куртку, длиннейшие синие
чулки, шейный платок какого-нибудь яркого цвета  и  очень  высокий  цилиндр.
Занимаясь более спокойным ремеслом брадобрея, он обычно надевал  фартук,  не
блиставший чистотой, фланелевую куртку и плисовые  короткие  штаны.  В  этом
самом костюме, только подоткнув повыше фартук - в знак  того,  что  цирюльня
уже закрыта на ночь, - он запер  двери  однажды  вечером,  спустя  несколько
недель после  событий,  описанных  в  предыдущей  главе,  и  остановился  на
крыльце,  дожидаясь,  пока  не  перестанет  звонить  маленький  надтреснутый
колокольчик. Ибо, пока он звонил - так рассуждал  мистер  Свидлпайп,  -  все
казалось, что в доме кто-то есть.
     - Маленький, а  раззвонится  -  никак  не  уймешь,  -  сказал  Поль.  -
Наконец-то успокоился.
     С этими словами он подоткнул фартук еще выше  и  торопливо  зашагал  по
улице. Сворачивая к Холборну, он наткнулся на молодого джентльмена в ливрее.
Юнец, хотя и маленького роста, оказался бойким  и  немедленно  накин