кажется! - воскликнул старик. - Да и в  ваших  словах  "вам
так кажется" я слышу подлинный звон металла, из которого вы отлиты. Поймите,
любезнейший, - добавил он  еще  более  горько,  -  что  мне,  ныне  богатому
человеку, пришлось на своем веку иметь дело со  всякими  людьми:  с  родней,
чужими и знакомыми; с людьми, которым я доверял,  будучи  беден,  и  доверял
справедливо, ибо тогда они еще не обманывали меня и не чернили  друг  друга.
Но ни разу не довелось мне, одинокому богачу, столкнуться с человеком - нет,
нет, ни разу, - в котором я  не  обнаружил  бы  скрытой  гнили,  до  времени
затаившейся и ждущей  только  случая,  чтобы  выйти  наружу.  Предательство,
обман,  низкие  происки,  ненависть  к   действительным   или   воображаемым
соперникам, добивающимся моих милостей, корысть, ложь, низость и раболепство
или, - и тут он зорко посмотрел в глаза своему  родственнику,  -  притворная
честность и независимость, что едва ли не хуже, -  вот  те  прелести,  какие
вывело на чистую воду мое богатство. Брат против  брата,  сын  против  отца,
друзья, попирающие ногами друзей, - вот общество, в  котором  я  провел  всю
свою жизнь. Существуют рассказы, -  не  знаю,  сказка  они  или  быль,  -  о
богачах,  переодетых  нищими,  которые  разыскивают  добродетель  и,  найдя,
вознаграждают ее. Глупцы и простаки, сколько труда они затратили понапрасну!
Им следовало бы пускаться на такие поиски в своем собственном обличье. То-то
была бы достойная цель для  всяких  низких  и  грабительских  происков,  для
интриг и обольщений со стороны своры мошенников, которые с радостью стали бы
плевать на гроб одураченной жертвы; тогда эти поиски добродетели  окончились
бы тем же, чем окончились мои; и искатели пришли бы к тому же, к чему пришел
теперь я.
     Мистер Пексниф решительно не  знал,  что  на  это  ответить;  во  время
последовавшей короткой паузы он всеми силами  старался  показать,  будто  бы
собирается изречь нечто достойное оракула, будучи твердо уверен, что  старик
прервет его на полуслове. И он не ошибся; Мартин Чезлвит, переведя  дыхание,
продолжал:
     - Выслушайте меня до конца;  посудите  сами,  какой  выгоды  можете  вы
добиться повторениями этого визита. и оставьте меня  в  покое.  Я  до  такой
степени развратил и испортил натуру каждого, кто соприкасался со  мной,  сея
вокруг себя корыстные помыслы и надежды; я породил столько раздоров и  свар,
даже в пределах собственной семьи, в мирном кругу родных; я, словно пылающий
факел, столько раз воспламенял взрывчатые газы и  пары  домашней  атмосферы,
которые без меня остались бы  непотревоженными,  -  что  в  конце  концов  я
попросту бежал от всех, кто меня знает, и, скрываясь в безвестных  убежищах,
все последнее время жил  жизнью  изгнанника.  Молодая  девушка,  которую  вы
только что видели... Ага! Ваши глаза загорелись, не  успел  я  заговорить  о
ней! Вы уже ненавидите ее, вот как!
     - Даю вам честное слово, сэр... - сказал  мистер  Пексниф,  прикладывая
руку к сердцу и опуская глаза.
     - Я забыл,  -  воскликнул  старик,  глядя  на  мистера  Пекснифа  таким
проницательным взором, что тот его почувствовал, хотя и не поднимал  глаз  и
не мог его видеть, - прошу прощения. Я забыл, что вы мне  совсем  чужой.  На
минуту вы мне напомнили некоего Пекснифа,  моего  родственника.  Как  я  уже
говорил вам, молодая девушка, которую вы только что видели, -  это  сиротка,
которую я взрастил и воспитал, или удочерил, если вам  больше  нравится  это
слово, с совершенно  особой  целью.  Уже  с  год  или  более  того  она  моя
постоянная спутница, а с недавних пор и единственная. Она знает, что  я  дал
торжественную клятву не оставлять ей по завещанию ни гроша; но пока  я  жив,
она получает годовое содержание, не слишком щедрое и не  слишком  скаредное.
Мы уговорились избегать ласковых и  льстивых  обращений,  она  всегда  будет
звать меня по имени, так же как и я ее. Пока я  жив,  она  связана  со  мной
узами выгоды, а так как моя смерть не сулит ей напрасных надежд, - напротив,
она все потеряет, - то, быть может, она и станет меня оплакивать, хотя я  об
этом мало тревожусь. Это единственный друг, какого я могу иметь теперь или в
будущем. Судите же сами, много ли выгод принесет  вам  час,  проведенный  со
мною, и оставьте меня, чтобы не возвращаться больше.
     С этими словами старик медленно опустился на  подушки.  Мистер  Пексниф
так же медленно поднялся с места и, предварительно кашлянув, начал:
     - Мистер Чезлвит!
     - Ну вот! Уходите! - прервал его старик. -  Довольно  с  меня.  Вы  мне
надоели.
     - Меня это огорчает, сэр, - возразил мистер Пексниф,  -  потому  что  я
должен исполнить долг, от которого не отступлю,  можете  быть  уверены.  Да,
сэр, не отступлю ни за что.
     Как это ни прискорбно, но когда мистер  Пексниф  стал  перед  кроватью,
выпрямившись во весь рост и адресуясь к старику во всем величии добродетели,
тот бросил  яростный  взгляд  на  подсвечник,  словно  испытывая  сильнейшее
желание запустить им в голову своего кузена. Однако он сдержался  и  показал
гостю пальцем на дверь, словно давая понять, что  именно  туда  ему  следует
выйти.
     - Благодарю вас, - сказал мистер Пексниф. - Я сам  это  знаю  и  сейчас
уйду. Но сперва я просил бы, чтобы вы позволили мне высказаться; мало  того,
мистер Чезлвит, вы должны - да, да, я повторяю! - должны меня выслушать. То,
что вы сообщили мне  сегодня,  нисколько  не  удивило  меня,  сэр.  Все  это
естественно, 'вполне естественно, и по большей части  было  известно  мне  и
раньше. Не стану говорить, -  продолжал  мистер  Пексниф,  извлекая  носовой
платок и мигая обоими  глазами  сразу,  как  бы  против  воли,  -  не  стану
говорить, что вы во мне ошиблись. Пока вы находитесь в таком  настроении,  я
ни за что этого не скажу. Право,  я  хотел  бы,  чтобы  у  меня  был  другой
характер и чтобы я мог подавить даже вот это невольное признание в слабости,
которую я не в силах скрыть от вас, но которую считаю унизительной и которую
вы по доброте своей простите мне. Если вам угодно, - прибавил мистер Пексниф
со слезой в голосе, - мы припишем это  простуде,  или  понюшке  табаку,  или
нюхательным солям, или луку - чему угодно, только не истинной причине.
     Тут он помолчал с минуту и спрятал лицо в платок. Потом  улыбнулся  как
бы через силу и, ухватившись одной рукой за столбик  кровати,  продолжал:  -
Но, мистер Чезлвит, хотя я готов забыть о себе, тем не менее должен  сказать
вам ради себя самого, ради своей репутации - да, сэр, у меня есть репутация,
которую, как высшее достояние, я оставлю в наследство своим двум дочерям,  -
я должен сказать вам, не в своих интересах, но в интересах другого, что ваше
поведение  дурно,  противоестественно,  чудовищно,  что  ему  нет   никакого
оправдания. И еще скажу вам, сэр, - продолжал далее мистер Пексниф, паря  на
цыпочках между занавесями кровати и как бы воочию возносясь  над  корыстными
расчетами мира,  так  что,  казалось,  не  держись  он  крепко  за  столбик,
почтенный джентльмен ракетою взвился бы к небесам,  -  скажу  без  страха  и
пристрастия, что вам не подобает забывать вашего  внука,  молодого  Мартина,
который имеет на вас все права самого близкого родственника. Это не годится,
сэр, - повторил мистер Пексниф, качая головой. - Вы,  может  быть,  думаете,
что годится, - но это  не  годится.  Вы,  конечно,  позаботитесь  о  молодом
человеке: вы должны позаботиться о нем, и это  вам  известно.  Я  уверен,  -
продолжал мистер Пексниф, бросая взгляд на перо и чернила, - что вы  и  сами
уже обо всем подумали.  Благослови  вас  господь  за  это.  За  то,  что  вы
поступили как должно. 3а то, что вы ненавидите меня. И спокойной вам ночи!
     Свою речь мистер Пексниф закончил торжественным мановением правой руки,
после чего снова заложил эту руку за борт жилета и удалился. По всему  видно
было, что он взволнован,  но  походка  его  оставалась  твердой.  Не  чуждый
человеческим слабостям, он находил опору в сознании, что совесть его чиста.
     Мартин Чезлвит некоторое время лежал молча, и лицо его  выражало  немое
изумление, которое пересиливало гнев; наконец он пробормотал едва слышно:
     - Что это значит? Неужели вероломный  мальчишка  избрал  своим  орудием
наглеца, который только что вышел отсюда? Почему же  нет?  Ведь  он  тоже  в
заговоре против меня, как и все прочие: оба они  одного  поля  ягоды.  Опять
козни, опять козни! О  эгоизм,  эгоизм!  Куда  ни  повернись,  ничего  кроме
эгоизма!
     Некоторое время он молчал и только перебирал пальцами сожженную  бумагу
на подсвечнике. Он перебирал ее  в  полном  рассеянии,  затем  и  мысли  его
обратились к этой бумаге.
     - Еще одно завещание составлено  и  уничтожено,  -  пробормотал  он,  -
ничего не решено, ничего не сделано, а ведь я... мог умереть  сегодня!  Вижу
ясно, каким гнусным целям послужат в конце концов эти  деньги,  -  восклицал
он, чуть ли не корчась в постели. - Всю мою жизнь я не  знал  ничего,  кроме
забот и горя из-за этих денег, да и после моей смерти они  будут  возбуждать
только  раздор  и  вражду.  Так  всегда  бывает.  Какие  тяжбы  произрастают
повседневно на могилах богачей!  Сколько  сеется  лжи,  ненависти,  раздоров
среди близких родных, там, где нет места ничему, кроме любви. Горе нам,  ибо
за многое нам придется ответить! О эгоизм, эгоизм! Каждый за себя, а за меня
- никто!
     Вездесущий эгоизм! Но разве не было какой-то  доли  эгоизма  и  в  этих
размышлениях; да и во всей истории Мартина  Чезлвита,  по  собственному  его
свидетельству?

ГЛАВА IV,

     из которой следует, что если в  единении  сила  и  родственные  чувства
приятно видеть, то род Чезлвитов надо считать самым сильным и самым приятным
на свете

     Итак, сей достойнейший муж,  мистер  Пексниф,  распрощавшись  со  своим
кузеном  в  торжественных  выражениях,  запечатленных  в  предыдущей  главе,
отправился к себе домой, где и просидел целых три дня, не  отваживаясь  даже
на прогулку за пределами собственного сада, из боязни,  как  бы  его  в  это
время не вызвали спешно к  одру  провинившегося  и  кающегося  родственника,
которого мистер Пексниф, по своему великому милосердию, решил  простить  без
всяких оговорок и любить на каких угодно условиях. Но таковы были  упрямство
и озлобление  сурового  старика,  что  покаянного  зова  не  последовало,  и
четвертый день ожидания  застал  мистера  Пекснифа  гораздо  дальше  от  его
благочестивой цели, чем первый.
     В продолжение всего этого времени он забегал в "Дракон" в любой час дня
и ночи и, платя добром за зло, справлялся о  здоровье  закоснелого  упрямца,
проявляя величайшее внимание к нему,  так  что  миссис  Льюпин,  видя  такую
бескорыстную заботу, совсем расчувствовалась, - ибо в разговорах  с  ней  он
неукоснительно подчеркивал, что сделал бы то же самое и для чужого человека,
даже для нищего, если б тот находился в таком положении, - и пролила  немало
умиленных и восторженных слез.
     Тем временем старый Мартин Чезлвит сидел у себя запершись, не видясь ни
с кем, кроме своей юной спутницы да еще хозяйки  "Синего  Дракона",  которую
допускали к нему в иных случаях. Однако, как только она входила  в  комнату,
Мартин притворялся, будто спит, и до тех пор не отвечал  ни  слова  даже  на
самый простой вопрос, пока его не оставляли наедине с молодой девушкой, хотя
мистеру  Пекснифу,  который  усердно  подслушивал  у  дверей,   удалось-таки
установить, что с ней старик бывал довольно разговорчив.
     Вечером четвертого дня случилось так, что  мистер  Пексниф,  войдя,  по
обыкновению, в общую залу "Дракона" и не застав там  миссис  Льюпин,  прошел
прямо наверх, намереваясь, в пылу христианского  усердия,  приложить  ухо  к
замочной скважине и, душевного спокойствия ради, удостовериться в  том,  что
жестокосердый пациент чувствует  себя  хорошо.  Случилось  так,  что  мистер
Пексниф, тихонько войдя в темный коридор, куда  сквозь  упомянутую  замочную
скважину обычно падал косой луч света, к своему изумлению  не  увидел  этого
луча; а далее случилось так, что  мистер  Пексниф,  найдя  ощупью  дорогу  к
дверям спальни и нагнувшись второпях,  чтобы  удостовериться  путем  личного
осмотра, не велел ли старик, по своей  подозрительности,  заткнуть  скважину
изнутри, - так сильно столкнулся головой с кем-то  другим,  что  не  мог  не
испустить довольно громкого восклицания "ой!", исторгнутого у него  чувством
страха. И, наконец, случилось так, что мистер Пексниф  немедленно  вслед  за
этим был схвачен за шиворот  неведомой  силой,  которая  издавала  смешанный
запах мокрых зонтиков, пивной бочки, горячего грога и насквозь  прокуренного
трактирного помещения, и без всяких околичностей отведен вниз,  в  ту  самую
залу, откуда только что пришел и где он  теперь  очутился  лицом  к  лицу  с
совершенно незнакомым ему джентльменом престранной наружности, который одной
рукой держал мистера Пекснифа за шиворот, а другой, свободной, изо всех  сил
растирал себе голову, глядя на него довольно свирепо.
     По наружности незнакомца можно  было  отнести  к  тому  разряду  людей,
который принято именовать "благородной бедностью",  хотя,  судя  по  одежде,
нельзя  было  сказать,  что  он  находится  в  стесненных   обстоятельствах:
наоборот, пальцы у него свободно  вылезали  из  перчаток,  а  подошвы  сапог
существовали почти самостоятельно, отделившись от головок.  Его  невыразимые
были голубовато-серого цвета - когда-то очень яркого, а теперь потускневшего
от времени и грязи, - и тик туго натянуты, в силу противодействия подтяжек и
штрипок, что, казалось, готовы были в любую минуту лопнуть на коленках.  Его
синяя венгерка военного покроя, со шнурами, была застегнута на все  пуговицы
до самого подбородка, а шейный платок цветом и узором напоминал те салфетки,
какими парикмахеры обычно подвязывают  своих  клиентов,  совершая  над  ними
профессиональное таинство. Его шляпа дошла до такого состояния,  что  весьма
затруднительно было бы решить, какого цвета она была  вначале  -  белая  или
черная. При всем том он носил усы - и даже очень щетинистые усы, не то чтобы
мягкие  и  снисходительные,  но  довольно  свирепого  и  надменного  фасона,
поистине дьявольские усы, а сверх того целую копну нечесаных волос.  Он  был
очень грязен и очень нахален, очень дерзок и очень угодлив,  -  словом,  это
был человек, который мог бы добиться в жизни чего-то  лучшего  и  несомненно
заслуживал гораздо худшего.
     - Вы подслушивали у дверей, негодяй вы этакий! - сказал незнакомец.
     Но мистер Пексниф пренебрег  им,  как,  вероятно,  Георгий  Победоносец
пренебрег драконом, когда это чудовище находилось при  последнем  издыхании;
не удостоив его ответом, он сказал:
     - Где миссис Льюпин, хотел бы я  знать?  Неужели  этой  доброй  женщине
неизвестно, что здесь находится человек, который...
     - Постойте! - воскликнул джентльмен. - Одну минуту! А если ей известно?
Что тогда?
     - Что тогда? - воскликнул мистер Пексниф. - Что тогда?  Знаете  ли  вы,
сэр, что я  друг  и  родственник  этого  больного  джентльмена?  Что  я  его
защитник, его покровитель, его...
     - Но все-таки не муж его племянницы, - прервал  незнакомец,  -  это  уж
наверняка, потому что он побывал здесь раньше вас.
     - То есть как это? - удивленно и негодующе вопросил мистер  Пексниф.  -
Что вы мне рассказываете, сэр?
     - Одну микутку! - воскликнул тот. - Может  быть,  вы  кузен?  Тот,  что
живет в здешних местах?
     - Да, я кузен, который живет в  здешних  местах,  -  отвечал  достойный
человек.
     - Ваша фамилия Пексниф? - спросил незнакомец.
     - Да, это моя фамилия.
     - Честь имею представиться и  прошу  вашего  прощения,  сэр,  -  сказал
незнакомец, дотрагиваясь до шляпы, а затем ныряя под шейный платок в поисках
воротничка, который, однако, ему не удалось извлечь  на  поверхность.  -  Вы
видите перед собой человека, который тоже интересуется тем джентльменом, что
наверху. Одну минуту.
     Сказав это, он приставил палец к кончику своего римского носа,  в  знак
того, что собирается посвятить мистера Пекснифа  в  какую-то  тайну,  потом,
сняв шляпу, начал рыться  в  тулье,  где  было  много  измятых  бумажонок  и
каких-то мелких клочков, похожих на сигарные  обертки,  и,  наконец,  выбрал
среди  них  конверт  от  старого  письма,  порядком  засаленный  и  насквозь
пропахший табаком.
     - Прочтите вот это, - сказал он, подавая конверт мистеру Пекснифу.
     - Адресовано эсквайру Чиви Слайму, - возразил Пексниф.
     - Я думаю, вы знаете эсквайра Чиви Слайма? - спросил незнакомец.
     Мистер Пексниф пожал плечами, как бы говоря:
     "Я знаю, что есть такое лицо, - к моему величайшему прискорбию".
     - Очень хорошо, - заметил джентльмен. - Это и привело  меня  сюда,  это
меня и интересует. - Тут он опять нырнул за воротничком и  вытащил  какую-то
веревочку.
     - Весьма огорчительно, друг мой, -  сказал  мистер  Пексниф,  покачивая
головой и безмятежно улыбаясь, - весьма огорчительно, но я вынужден  сказать
вам, что вы не то лицо, за которое себя выдаете. Я знаю мистера Слайма, друг
мой, и, право, зря вы это,  совсем  ни  к  чему:  самая  лучшая  политика  -
честность.
     - Постойте! - воскликнул джентльмен,  простирая  вперед  руку  в  таком
узком и тесном рукаве, что она походила на суконную колбасу. - Одну минуту!
     Он замолчал и, не теряя времени, расположился  поудобнее  перед  огнем,
став к нему спиной. Затем, забрав полы венгерки в левую  руку  и  поглаживая
усы большим н указательным пальцами правой, руки, продолжал:
     - Я понимаю вашу ошибку и не  обижаюсь.  Почему?  Потому  что  она  мне
льстит. Вы полагаете, что я выдаю себя за Чиви Слайма.  Сэр,  если  есть  на
свете  человек,  на  которого  лестно  и  почетно   быть   похожим   всякому
джентльмену,  то  этот  человек  мой  друг  Слайм.  Потому  что  это   самый
великодушный, самый независимый,  самый  оригинальный,  самый  образованный,
самый даровитый,  самый  возвышенный  ум  и  самый  шекспировский,  если  не
мильтоновский, характер, какой мне известен, и в то же  время  -  это  самый
распоследний неудачник, заслуг которого, к сожалению, не признают. Нет, сэр,
я не настолько тщеславен, чтобы выдавать себя за Слайма. Ни одному  человеку
на свете я не уступлю ни в чем;  но  Слайм,  признаюсь  откровенно,  человек
много выше меня. И, следовательно, вы не правы.
     - Я судил на основании этого, - сказал мистер Пексниф,  протягивая  ему
конверт.
     - Не сомневаюсь, - отвечал джентльмен. - Видите ли, мистер Пексниф, все
дело здесь в особенностях, свойственных гению.  У  всякого  истинного  гения
свои особенности. Сэр, особенность моего друга Слайма в том, что  он  всегда
ко всему готов и пребывает в ожидании. Пребывать в  ожидании  -  свойственно
ему, сэр. Он и сейчас пребывает в ожидании, тут, за дверью. Вот это и  есть,
- заключил незнакомец, потрясая указательным пальцем  у  себя  перед  носом,
расставляя ноги пошире и в то же время  не  сводя  внимательного  взгляда  с
мистера Пекснифа, - это  и  есть  самая  замечательная  и  любопытная  черта
характера мистера Слайма; и когда  будут  описывать  жизнь  мистера  Слайма,
биографу придется как  следует  развить  эту  черту,  иначе  общество  будет
разочаровано.  Заметьте,  общество  будет   разочаровано.   Мистер   Пексниф
кашлянул.
     - Биограф Слайма, сэр, кто бы он ни  был,  -  продолжал  джентльмен,  -
должен обратиться ко мне или, если я удалюсь в этот самый, как  его,  откуда
нет возврата,  пускай  адресуется  к  моим  душеприказчикам  за  разрешением
порыться в моих бумагах. Этой слабой  рукой  я  сделал  кое-какие  записи  о
некоторых делах мистера Слайма - моего названого брата, -  они  изумят  вас,
сэр. Не далее как пятнадцатого числа прошлого месяца, не будучи в  состоянии
уплатить по маленькому счету, он употребил одно выражение, сэр, которое было
бы вполне уместно в возз