крылья  своей
непорочной души и почувствовал, что способен лететь куда угодно. У отцов  на
театральных подмостках имеется обыкновение,  выдам  дочь  за  избранника  ее
сердца, поздравлять себя с тем, что им больше ничего не остается делать, как
только поскорее умереть, хотя редко приходится  видеть,  чтобы  они  с  этим
спешили. Мистер  Пексниф,  будучи  отцом  более  разумного  и  практического
склада, наоборот, полагал, что ему надо пользоваться жизнью  и,  лишив  себя
одного утешения, заменить его другими.
     Но как бы игриво и весело ни был настроен добродетельный  Пексниф,  как
бы ни был он  расположен  играть,  веселиться  и,  так  сказать,  резвиться,
наподобие котенка, в садах архитектурной фантазии, он постоянно натыкался на
одно препятствие. Кроткая Черри, глубоко оскорбленная и  уязвленная  обидой,
которая отнюдь не смягчилась и не забылась со временем, а наоборот, все пуще
растравляла и терзала ей сердце, - кроткая  Черри  открыто  восстала  против
мистера Пекснифа. Она вовсю воевала со своим милым папой и устроила ему  то,
что, за отсутствием лучшей метафоры, называется собачьей жизнью. Но ни одной
собаке в конуре, на конюшне или в доме не жилось до такой  степени  скверно,
как мистеру Пекснифу с его кроткой дщерью.
     Отец с дочерью сидели за завтраком. Том Пинч уже ушел, и  они  остались
вдвоем. Мистер Пексниф сначала все хмурился, но потом, разгладив морщины  на
лбу. украдкой покосился на дочь. Нос у нее  сильно  покраснел  и  вздернулся
кверху в знак полной готовности к войне.
     - Черри, - взмолился мистер Пексниф, - что такое произошло между  нами?
Дитя мое, для чего нам чуждаться друг друга?
     Ответ мисс Пексниф отнюдь не вязался с таким  чувствительным  вопросом,
потому что она сказала всего-навсего:
     - Да отстаньте вы, папа!
     - Отстаньте? - повторил мистер Пексниф с болью в голосе.
     - Да, теперь  уже  поздно  со  мной  так  разговаривать,  -  равнодушно
отвечала ему дочь. - Я знаю, что это значит и чего это стоит.
     - Тяжело! - воскликнул мистер Пексниф, обращаясь к своей чайной  чашке.
- Это очень тяжело! Она - мое дитя. Я качал  ее  на  руках,  когда  она  еще
носила мягкие вязаные башмачки, можно даже сказать рукавички, много лет тому
назад!
     - Нечего надо мной насмехаться, - отвечала  Черри,  глядя  на  него  со
злостью. - Я вовсе не настолько старше сестры, хотя она и  успела  выскочить
замуж за вашего приятеля!
     -   Ах,   человеческая   натура,   человеческая   натура!   Злосчастная
человеческая натура! - произнес мистер Пексниф, укоризненно качая головой по
адресу человечества, будто сам не имел к нему никакого отношения. - Подумать
только, что все эти нелады начались по такому поводу! О боже мой, боже мой!
     - Да, вот именно, по такому! - закричала  Черри.  -  Скажите  настоящую
причину, папа, а не то я сама скажу! Смотрите, скажу!
     Быть  может,  энергия,  с  какой  она  это  произнесла,   подействовала
заразительно. Как бы то ни было, мистер  Пексниф  изменил  тон  разговора  и
выражение лица на гневное, если не прямо яростное, и ответил:
     - Скажешь! Ты уже сказала. Не дальше как вчера. Да и каждый день то  же
самое. Ты не умеешь сдерживаться; ты не скрываешь своего дурного  нрава;  ты
сотни раз выдавала себя перед мистером Чезлвитом!
     - Себя! - воскликнула Черри, злобно усмехаясь. - Действительно!  Мне-то
какое дело!
     - Ну,  и  меня  тоже!  -  сказал  мистер  Пексниф.  Дочь  ответила  ему
презрительным смехом.
     - И если уж у нас  дошло  до  объяснения,  Чарити,  -  произнес  мистер
Пексниф, грозно качая головой, - разреши мне сказать, что я этого не допущу.
Оставьте ваши капризы, сударыня! Я этого больше не позволю.
     - Я буду делать что хочу, - ответила Чарити, раскачиваясь на стуле взад
и вперед и повышая голос до пронзительного визга, - буду делать что  хочу  и
что всегда делала. Я не потерплю, чтобы мной помыкали, можете быть  уверены.
Со мной так обращались, как никогда и ни с кем на свете, - тут она ударилась
в слезы, - а от вас, пожалуй, дождешься обращения и похуже, я  знаю.  Только
мне это все равно. Да, все равно!
     Мистер Пексниф пришел  в  такую  ярость  от  ее  громкого  крика,  что,
растерянно оглядевшись по сторонам в поисках  какого-нибудь  средства  унять
дочь, вскочил с места и начал трясти ее так, что декоративное сооружение  из
волос у нее на макушке заколыхалось, как страусовое перо. Она была настолько
ошеломлена этим нападением, что  сразу  утихла,  и  желаемый  результат  был
достигнут.
     - Ты у меня дождешься! - восклицал  мистер  Пексниф,  снова  садясь  на
место и переводя дыхание. - Посмей только разговаривать громко!  Кто  это  с
тобой плохо обращается, что ты этим  хочешь  сказать?  Если  мистер  Чезлвит
предпочел тебе твою сестру, то кто же тут виноват, хотел бы я знать?  Что  я
тут мог поделать?
     - А разве я не была ширмой? Разве моими чувствами не играли?  Разве  он
не за мной ухаживал сначала? - рыдала Черри, сжимая руки. - А теперь  вот  я
дожила до того, что меня трясут. Господи, господи!
     - И опять будут трясти, - пригрозил ее родитель, -  если  ты  заставишь
меня этим способом соблюдать приличия в моем скромном  жилище.  Но  ты  меня
удивляешь. Мне странно, что у тебя оказалось так мало характера. Если мистер
Джонас не питал к тебе никаких чувств, зачем он тебе понадобился?
     - Он мне понадобился! - воскликнула Черри. - Он  мне  понадобился!  Что
вы, папа, в самом деле?
     - Так из-за чего весь этот крик, - возразил отец, -  если  он  тебе  не
нужен?
     - Из-за того, что он вел себя двулично, - сказала Черри, - из-за  того,
что моя родная сестра и мой родной отец сговорились против меня. Я на нее не
сержусь, - продолжала Черри, по-видимому рассердясь пуще прежнего.  -  Я  ее
жалею. Мне за нее больно. Я знаю, какая судьба ее ждет с этим негодяем.
     - Ну, я думаю, мистер Джонас как-нибудь  стерпит,  что  ты  зовешь  его
негодяем, - сказал мистер Пексниф,  возвращаясь  к  прежней  кротости,  -  а
впрочем, зови его как хочешь, только положи этому конец.
     - Нет, не конец, папа, - отвечала Чарити. - Нет, не конец! Мы  ведь  не
только в этом одном не согласны. Я ни за что  не  покорюсь.  Так  и  знайте.
Лучше вам наперед это знать. Нет, нет, нет, ни за  что  не  покорюсь!  Я  не
круглая дура и не слепая. Одно могу вам сказать: я не покорюсь, вот и все!
     Что бы ни  подразумевалось  под  этим,  теперь  дочь  потрясла  мистера
Пекспифа, ибо, несмотря на все попытки казаться спокойным, вид  у  него  был
весьма  плачевный.  Гнев  он  сменил  на  кротость   и   заговорил   мягким,
заискивающим тоном.
     - Душа моя, - сказал он, - если, выйдя из себя в сердитую минуту,  я  и
прибегнул к непозволительному средству, чтобы  подавить  маленькую  вспышку,
которая была оскорбительна для тебя не меньше, чем для меня. - возможно, что
я это сделал, вполне возможно, - то я прошу у  тебя  прошения.  Отец  просит
прощения у своего дитяти! - воскликнул мистер Пексниф. -  Я  полагаю,  такое
зрелище может смягчить самое ожесточенное сердце.
     Однако оно нисколько не смягчило мисс Пексниф, - Сыть может потому, что
ее сердце было недостаточно ожесточено. Наоборот,  она  стояла  на  своем  и
твердила без конца, что она не круглая дура, и не слепая, и не покорится  ни
за что!
     - Это какое-то недоразумение, дитя мое, - сказал мистер Пексниф, - но я
не стану тебя спрашивать, в чем оно заключается; я не  желаю,  этого  знать.
Нет, нет, прошу тебя! - добавил он, простирая руку вперед и  краснея.  -  Не
будем касаться этой темы, душа моя, какова бы она ни была!
     - Так и надо, нам ее не стоит касаться, - отвечала Черри.  -  Только  я
желаю, чтобы она меня совершенно не касалась, а потому, прошу  вас,  найдите
мне другой дом.
     Мистер Пексниф обвел глазами комнату и воскликнул:
     - Другой дом, дитя мое?
     - Да, другой дом,  папа,  -  сказала  Чарити  с  величием  королевы.  -
Поместите меня у миссис Тоджерс или еще где-нибудь, чтобы я жила независимо,
а здесь я ни за что не останусь, если уж до того дошло.
     Возможно, что  пансион  миссис  Тоджерс  рисовался  воображению  Чарити
толпой восторженных поклонников, стремящихся пасть к ее ногам. Возможно, что
мистер Пексниф, только что возвратившийся к юности, видел в том же заведении
легчайшее средство свалить с себя обузу, неприятную как  дурным  характером,
так  и  наклонностью  вечно  подсматривать.   Бесспорно,   однако,   что   в
настороженных ушах мистера Пекснифа это  предложение  прозвучало  отнюдь  не
похоронным звоном для всех его надежд.
     Но это был человек мягкосердечный и чувствительный, а потому он  прижал
платок к глазам обеими руками, как всегда делают такие люди,  особенно  если
за ними наблюдают.
     - Одна из моих пташек, - произнес он, - оставила меня и  приютилась  на
груди чужого, а другая хочет лететь к миссис Тоджерс! Да что  я  такое?  Вот
именно, я не знаю, что я такое! Ну и пусть!
     Но даже и это замечание, хотя оно вышло еще чувствительнее, оттого  что
он всхлипнул на середине фразы, нисколько не подействовало  на  Чарити.  Она
оставалась по-прежнему сурова, мрачна и непреклонна.
     - Однако я всегда, - продолжал мистер  Пексниф,  -  жертвовал  счастьем
моих детей ради моего счастья, то есть наоборот: моим счастьем ради  счастья
моих детей, - и сейчас не изменю своим правилам. Если  тебе  будет  лучше  в
доме миссис Тоджерс, чем в доме твоего отца,  душа  моя,  поезжай  к  миссис
Тоджерс! Не думай обо мне, -  моя  девочка!  -  произнес  мистер  Пексниф  с
чувством. - Я, конечно, проживу как-нибудь и без тебя. Мисс Чарити,  которая
знала,  что  он  втайне  радуется  предполагаемой  перемене,   скрыла   свою
собственную радость и сразу же начала торговаться из-за условий. Сначала  ее
родитель был до такой степени далек от щедрости, что едва  не  возникло  еще
одно  разногласие,  возможно  грозившее  новой  встряской;  однако  оба  они
все-таки столковались, хоть и не сразу, и гроза пронеслась мимо. И  в  самом
деле, план мисс Чарити был так удобен для них обоих,  что  странно  было  не
прийти к полюбовному соглашению. Отец  и  дочь  довольно  скоро  уговорились
испробовать этот план на практике, не откладывая в долгий ящик.  Уговорились
также, что Чарити по слабости здоровья нуждается  в  перемене  обстановки  и
желает быть поближе к сестре, - эти доводы должны были послужить оправданием
ее отъезда в глазах Мэри и мистера Чезлвита,  которым  она  последнее  время
упорно жаловалась на нездоровье. Условившись на этот  счет,  мистер  Пексниф
преподал дочери  свое  благословение  со  всем  достоинством  человеколюбца,
который только что принес большую жертву и утешается мыслью, что добродетель
заключает награду в самой себе. Таким образом, они примирились впервые после
того  злосчастного  вечера,  когда  мистер  Джонас  отверг  старшую  сестру,
признавшись, что питает страсть к младшей, а мистер Пексниф содействовал ему
из высоконравственных побуждений.
     Но, во имя всех семи чудес света, как же это случилось, каковы  бы  они
ни были и в чем бы ни заключались, и во имя этого нового  прибавления  к  их
семейству, - как же  случилось,  что  мистер  Пексниф  и  его  старшая  дочь
решились расстаться? Как же случилось, что их взаимные отношения  изменились
до такой степени? Зачем понадобилось мисс Пексниф объяснять с таким  криком,
что она не слепая и не дура и что она этого не потерпит? Быть того не может,
чтобы мистер Пексниф задумал жениться  снова  и  чтобы  дочь  разгадала  его
тайные намерения со всей проницательностью старой девы.
     Давайте посмотрим, в чем дело.
     Мистер Пексниф, как человек незапятнанной репутации, с которого дыхание
клеветы сходило бесследно, как обыкновенное дыхание сходит  с  зеркала,  мог
позволить себе то, чего простые смертные себе позволить не  могут.  Он  знал
чистоту собственных побуждений, и поэтому, если у него являлось какое-нибудь
намерение, он добивался своей цели настойчиво, как это может  делать  только
самый добродетельный (или самый безнравственный) человек. Имелись ли у  него
какие-нибудь основательные и солидные  побуждения  взять  вторую  жену?  Да,
имелись, и не одно или два, а целый ворох всяких побуждений.
     Со  старым  Мартином  Чезлвитом   постепенно   произошла   значительная
перемена. Еще в тот вечер, когда он так не  вовремя  явился  в  дом  мистера
Пекснифа, он держал себя сравнительно покорно и  уступчиво.  Мистер  Пексниф
приписал тогда эту перемену  влиянию,  которое  оказала  на  старика  смерть
брата. Но с того самого часа его характер, казалось, продолжал постепенно  и
непрерывно меняться, и с некоторых пор в нем стало  заметно  какое-то  вялое
равнодушие почти ко всем, кроме мистера Пекснифа. С виду старик был тот  же,
что и всегда, но духовно он изменился до неузнаваемости. Не то чтобы та  или
другая страсть в нем вспыхнула ярче или потускнела, но весь  человек  словно
поблек. Исчезала одна какая-нибудь черта, но другая не  являлась  занять  ее
место. И чувства его тоже притупились. Он  стал  хуже  видеть,  по  временам
страдал глухотой, почти не замечал того, что  происходит  вокруг,  а  иногда
погружался на целые дни в глубокое молчание. Перемена в нем происходила  так
незаметно, что совершилась прежде, чем  на  нее  успели  обратить  внимание.
Однако мистер Пексниф подметил ее первым, и так как  образ  Энтони  Чезлвита
был еще свеж в его памяти,  то  и  в  брате  его  Мартине  он  видел  то  же
старческое одряхление.
     Джентльмену  с  чувствительностью  мистера   Пекснифа   такое   зрелище
представлялось весьма печальным. Он не мог не  предвидеть  возможности,  что
его уважаемый родственник станет жертвой интриганов,  а  все  его  богатства
попадут в недостойные руки. Ему это было до такой степени прискорбно, что он
решил  закрепить  будущее   наследство   за   собой,   держать   недостойных
претендентов на почтительном расстоянии и не подпускать  к  старику  никого,
оставив его, так сказать, для собственного употребления. Понемножку он  стал
нащупывать, есть ли какая-нибудь возможность сделать мистера Чезлвита  своим
послушным орудием, и, обнаружив, что такая возможность  имеется  и  что  его
ловкие руки действительно могут лепить из  старика  все  что  угодно,  он  -
добрая душа! - поставил себе целью упрочить свою власть над ним; а  так  как
каждая небольшая проверка  по  этой  части  сопровождалась  успехом  превыше
ожиданий, то мистеру Пекснифу начинало уже  казаться,  что  денежки  старика
Мартина позвякивают в его собственных добродетельных карманах.
     Но всякий раз,  как  мистер  Пексниф  размышлял  об  этом  предмете  (а
размышлял он, по своему  усердию,  довольно  часто)  и  вспоминал,  умиляясь
сердцем, о том стечении обстоятельств, которое выдало старика ему в  руки  и
привело к посрамлению порока и торжеству добродетели, он всегда  чувствовал,
что Мэри Грейм стоит ему поперек дороги. Что бы ни  говорил  старик,  мистер
Пексниф отлично видел, как сильно он к  ней  привязан.  Он  видел,  что  это
чувство проявляется в тысяче пустяков, что старик не любит отпускать от себя
Мэри и беспокоится, если она уходит  надолго.  Чтобы  он  действительно  дал
клятву не оставлять ей ничего по завещанию, в  этом  мистер  Пексниф  сильно
сомневался. Даже если он и дал такую клятву, мистеру Пекснифу было известно,
что много существует  путей  обойти  это  обстоятельство  и  успокоить  свою
совесть. Что непристроенность Мэри лежала тяжким бременем  на  душе  старого
Чезлвита, он тоже знал, ибо тот, не скрываясь, говорил ему об этом. "А  что,
если б я на ней женился, - загадывал мистер Пексниф, - если бы,  -  повторял
он, ероша волосы и поглядывая на  свой  бюст  работы  Спокера,  -  если  бы,
уверившись наперед, что он это одобряет, - ведь бедняга совсем выжил из ума,
- я бы взял да и женился на ней!"
     Мистер Пексниф весьма живо чувствовал красоту, особенно в женщинах. Его
манера обращаться с прекрасным полом была замечательна своей  вкрадчивостью.
В другой главе этого романа рассказано, как он по малейшему  поводу  норовил
обнять миссис  Тоджерс;  такая  уж  была  у  него  привычка,  она,  конечно,
составляла одну из сторон его мягкого и деликатного характера. Еще до  того,
как мысль о супружестве  зародилась  в  его  уме,  он  стал  оказывать  Мэри
маленькие знаки платонического внимания. Их принимали с негодованием, но это
его не смущало. Правда, едва  только  эта  мысль  укрепилась  в  нем,  знаки
внимания стали слишком пылкими, чтобы ускользнуть  от  зорких  глаз  Чарити,
которая сразу разгадала  замысел  своего  папаши,  однако  он  и  раньше  не
оставался равнодушен к очарованию Мэри. Так Выгода и  Склонность,  впрягшись
парой в колесницу мистера Пекснифа, влекли его к намеченной цели.
     Никто не мог  заподозрить  мистера  Пекснифа  в  том,  что  он  намерен
отомстить молодому Мартину за его дерзкие слова при расставанье или отнять у
него всякую надежду на примирение с дедом, ибо для этого мистер Пексниф  был
слишком мягок и незлопамятен. Что  касается  возможного  отказа  со  стороны
Мэри, мистер Пексниф, зная ее  положение,  был  вполне  уверен,  что  ей  не
устоять, если они с мистером  Чезлвитом  примутся  за  нее  вдвоем.  Что  же
касается того, чтобы справиться наперед с ее сердечными склонностями,  то  в
моральном кодексе мистера Пекснифа такой статьи вообще не значилось, ибо ему
было известно, что он прекрасный человек и может осчастливить любую девушку.
И так как теперь благодаря Чарити лед между отцом и  дочерью  был  сломан  и
никаких тайн друг от друга у них больше не было, мистеру Пекснифу оставалось
только добиваться своей цели, пустив  в  ход  всю  свою  ловкость  и  хитрые
приемы.
     - Ну, дорогой мой сэр, - сказал мистер Пексниф, встретившись с Мартином
в той аллее, которую старик облюбовал для своих прогулок,  -  как  чувствует
себя мой дорогой друг в это восхитительное  утро?  -  Вы  это  про  меня?  -
спросил мистер Чезлвит. - - Ага! - заметил мистер Пексниф. - Нынче он  опять
плохо слышит, я вижу. Про кого же другого,  дорогой  мой  сэр?  -  Вы  могли
спросить про Мэри, - сказал старик.
     - Да, действительно. Совершенно верно. Надеюсь, я  мог  бы  спросить  о
ней, как о самом дорогом друге? - заметил мистер Пексниф.
     - Надеюсь, что так, - отвечал старый  Мартин.  -  Я  думаю,  она  этого
заслуживает.
     - Думаете! - воскликнул Пексниф. - Думаете, мистер Чезлвит!
     - Вы что-то говорите, - ответил Мартин, - но я не разбираю слов. Нельзя
ли погромче!
     - Становится глух, как пень, - сказал Пексниф. - Я говорил, мой дорогой
сэр, что боюсь, как бы мне не пришлось расстаться с Черри.
     - А что она такого сделала? - спросил старик.
     - Спрашивает какие-то глупости, - пробормотал мистер Пексниф. -  Совсем
нынче впал в детство. - После чего  он  деликатно  проревел:  -  Она  ничего
решительно не сделала, мой дорогой друг!
     - Так зачем же вам с ней расставаться? - спросил Мартин.
     - Здоровье у нее стало уже  не  то,  совсем  не  то,  -  сказал  мистер
Пексниф. - Она скучает по сестре, мой  дорогой  сэр;  ведь  они  с  колыбели
обожают друг друга. Вот я и хочу, чтобы она погостила в Лондоне для перемены
обстановки. И подольше погостила, сэр, если ей захочется.
     - Вы совершенно правы! - воскликнул Мартин. - Это весьма благоразумно.
     - Я очень рад это слышать от вас. Надеюсь, вы составите мне компанию  в
нашем глухом углу, когда она уедет?
     - Я пока не намерен уезжать отсюда, - был ответ Мартина.
     - Тогда почему бы, - сказал мистер Пексниф, беря  старика  под  руку  и
медленно прохаживаясь по аллее имеете с ним, - почему бы, мой  дорогой  сэр,
вам не погостить у меня? Как ни скромна моя хижина, я уверен, что у меня вам
будет гораздо удобнее, чем в сельской харчевне.  И,  простите  меня,  мистер
Чезлвит, простите, если я скажу, что такое  место,  как  "Дракон",  едва  ли
год