ейству Пекснифов он чувствовал утрату  Мерри
больше, чем остальные, как это ни странно показалось бы тому, кто  не  знал,
что во всех унижениях, какие  ему  приходилось  терпеть,  Том  винил  только
самого себя и собственные недостатки.  Едва  он  успел  примириться  с  этой
потерей, как и Чарити собралась покинуть родительский дом.  Она  выросла  на
глазах у Тома, если можно так выразиться, и он не представлял  обеих  сестер
отдельно от Пекснифа и  от  самого  себя;  они  были  неразрывно  связаны  с
добродетелями Пекснифа н с преданностью  Тома.  Не  в  силах  перенести  эту
потерю, он за всю ночь не спал и двух часов,  ворочаясь  с  боку  на  бок  и
обдумывая эти сокрушительные перемены.
     Когда забрезжило  утро,  он  подумал,  что  ему,  должно  быть,  только
приснилась эта сомнительная новость; однако нет: сойдя вниз, он увидел,  как
там увязывают чемоданы и укладывают сундуки, снаряжая в дорогу мисс  Чарити,
что продолжалось весь день. Задолго до отправления вечернего дилижанса  мисс
Чарити торжественно положила  на  стол  в  гостиной  свои  ключи,  милостиво
распрощалась со всеми домочадцами и покинула родительский кров, - за что, по
наблюдениям некоторых нечестивцев, служанка  мистера  Пекснифа  в  следующее
воскресенье усиленно благодарила в церкви бога.

ГЛАВА   XXXI

     Мистера  Пинча  освобождают  от  его  обязанностей,  а  мистер  Пексниф
выполняет свою обязанность перед обществом

     Заключительные слова последней главы, естественно, ведут к началу этой,
ее преемницы, ибо она тоже имеет отношение к церкви.  К  той  самой  церкви,
которая нередко упоминалась на страницах нашего повествования и где Том Пинч
безвозмездно играл на органе.
     В один знойный день, спустя неделю после отъезда мисс Чарити в  Лондон,
мистеру Пекснифу, который прогуливался в одиночестве, случилось забрести  на
кладбище. Как раз  в  то  время  когда  он  прохаживался  между  надгробными
плитами, подыскивая среди эпитафий какое-нибудь подходящее изречение  -  ибо
он никогда не упускал возможности пополнить запас поучительных сентенций,  с
тем чтобы преподнести их кому-нибудь при случае, - Том Пинч начал играть  на
органе. Том забегал в церковь, как только находилось  свободное  время,  ибо
орган был маленький, несложного устройства, мехи его приводились в  действие
ногами органиста, и никаких помощников при этом не требовалось.  Хотя,  если
бы понадобилось помогать  Тому,  ни  один  мужчина  или  мальчишка  во  всей
деревне, включая и сторожа при шлагбауме, не отказался бы помочь и  раздувал
бы мехи до полного изнеможения.
     Мистер Пексниф не возражал против музыки, не  возражал  ни  в  малейшей
степени. Он ко всему относился терпимо и часто сам об этом  говорил.  Вообще
же он считал музыку забавой для бездельников, как раз по плечу  Тому.  Но  к
игре Тома на церковном органе он относился в высшей степени  снисходительно,
прямо-таки покровительственно; ибо, когда Том играл на нем по  воскресеньям,
мистеру Пекснифу, по беспредельной его отзывчивости, чудилось, будто это  он
сам играет, оказывая благодеяние прихожанам. Так что  если  не  предвиделось
другой возможности выжать  из  Тома  что-нибудь  за  его  жалованье,  мистер
Пексниф милостиво разрешал ему по-упражняться на органе. За  такое  внимание
Том был ему очень благодарен.
     День был  необыкновенно  жаркий,  а  мистер  Пексниф  совершил  далекую
прогулку. Он не обладал тем, что называется музыкальным слухом, однако знал,
какая музыка успокоительно действует на его душу:  именно  такая,  какую  он
слышал теперь, напоминавшая ему мелодичный храп. Он подошел к  церкви  и  за
косым переплетом окна при входе  увидел  Тома,  игравшего  на  органе  очень
выразительно и с чувством.
     Церковь показалась ему заманчиво прохладной. Приятно  было  глядеть  на
старый  дубовый  потолок  с  поперечными  балками,  на  древние  стены,   на
мемориальные доски и на растрескавшиеся плиты пола.  Листья  плюша  легонько
постукивали в окна на противоположной стороне, и солнце заглядывало только в
одно из них, оставляя всю церковь в соблазнительной тени. Но самым  приятным
местом во всем храме была скамья с красными занавесями и мягкими  подушками,
где сельские сановники (первым и главным  из  которых  был  мистер  Пексниф)
восседали  по  воскресеньям.  Место  мистера   Пекснифа   было   в   уголке,
замечательно  удобном   уголке,   где   лежал   его   большой   молитвенник,
величественно раскинувшись на пюпитре во  всю  ширину  своего  ин-кварто  *.
Мистер Пексниф решил войти и отдохнуть.
     Вошел он совсем тихо -  отчасти  потому,  что  это  был  храм,  отчасти
потому, что он и всегда ходил тихо, отчасти потому, что  мистер  Пинч  играл
торжественную мелодию, отчасти же потому, что он хотел появиться  перед  ним
неожиданно, когда Том перестанет  играть.  Открыв  дверцы  почетной  скамьи,
окруженной высоким барьером, мистер Пексниф проскользнул внутрь, запер их за
собой, уселся на обычное место, протянул ноги на  скамеечку  и  приготовился
слушать.
     Трудно объяснить,  почему  мистеру  Пекснифу  захотелось  спать  именно
здесь, где одной силы ассоциаций, казалось, было достаточно, чтобы  не  дать
ему уснуть; тем не менее он задремал. Он не  пробыл  и  пяти  минут  в  этом
уютном уголке, как уже начал кивать головой. Потом очнулся, но не  прошло  и
минуты, как голова его опять  склонилась  на  грудь.  Не  успевал  он  сонно
раскрыть глаза, как снова погружался в дремоту. Так он то засыпал, то  снова
просыпался, пока, наконец, не затих совсем и не сделался недвижим, как  сама
церковь.
     Сквозь сон он долго еще слышал звуки органа, хотя скоро утратил  всякое
представление о том, что это орган, и не мог  бы  отличить  его  от  мычания
быка. Спустя  некоторое  время  ему  начали,  также  сквозь  сон,  слышаться
какие-то голоса, и, почувствовав праздное любопытство к разговору, он открыл
глаза.
     Мистер Пексниф был так скован дремотой, что, обведя взглядом подушки  и
скамью, собирался уже снова погрузиться в сон, как вдруг понял, что в церкви
действительно звучат  голоса,  тихие  голоса,  оживленно  беседующие  где-то
рядом, и эхо что-то шепчет им в ответ. Он встряхнулся и прислушался.
     Не прошло и десяти секунд, как весь сон с него слетел и он сделался так
бодр, как никогда в жизни. Широко открыв глаза и рот и наставив  уши,  он  с
величайшей осторожностью слегка подался вперед и, придерживая занавес рукой,
выглянул наружу.
     Том Пинч и Мэри! Ну, конечно. Он узнал их голоса и сразу понял,  о  чем
они разговаривают. Высунув голову до  подбородка,  так  что  она  напоминала
голову гильотинированного, и готовый тотчас же спрятаться,  если  кто-нибудь
из них обернется,  он  стал  прислушиваться.  Он  прислушивался  -  с  таким
напряженным  вниманием,  что  даже  волосы  и   углы   воротничка   у   него
встопорщились, словно помогая ему.
     - Нет, - восклицал Том. - Никаких писем я не получал, кроме одного,  из
Нью-Йорка. Но не тревожьтесь, очень возможно,  что  они  уехали  куда-нибудь
далеко, откуда почта ходит редко и нерегулярно. Он писал в  том  же  письме,
что это вполне возможно даже и там, куда они собирались поехать, - в  Эдеме,
вы же знаете.
     - На душе у меня так тяжело, - сказала Мэри.
     - Не надо этому поддаваться, - утешал ее Том. - Есть верная  пословица,
что дурные вести доходят скорее всего,  и  если  б  что-нибудь  случилось  с
Мартином, вы бы давно об этом услышали. Как часто мне хотелось  сказать  вам
это, - продолжал Том в смущении, которое очень к нему шло, -  только  вы  ни
разу не дали мне возможности.
     - Я иногда боялась, - сказала Мэри, - как бы вы не подумали, что  я  не
решаюсь вам довериться, мистер Пинч.
     - Нет, - запнулся Том, - я... кажется, эта мысль никогда  не  приходила
мне в голову. И конечно, если бы пришла, я сейчас  же  отогнал  бы  ее,  как
несправедливую по отношению к вам. Я понимаю, насколько вам трудно, если вам
приходится доверяться мне, - сказал Том, - но я не пожалел бы  жизни,  чтобы
вы хоть один день прожили спокойно, право не пожалел бы!
     Бедный Том!
     - Я опасался иногда рассердить вас, - продолжал он, - тем, что иной раз
брал на себя  смелость  предупреждать  ваши  желания.  В  другое  время  мне
казалось, что вы по своей доброте стараетесь держаться подальше от меня.
     - Что вы!
     - Думать так было очень глупо, очень самонадеянно и смешно, - продолжал
Том, - но я боялся, вдруг вы предположите,  будто  я...  будто  я  настолько
восхищаюсь вами, что это угрожает моему спокойствию, и оттого не  позволяете
себе пользоваться даже самой незначительной помощью  с  моей  стороны.  Если
такая мысль когда-нибудь возникнет у вас -  пожалуйста,  прогоните  ее.  Мне
немного нужно для счастья, и я буду жить здесь, довольный своей  судьбой,  и
после того, как вы с Мартином меня забудете. Я беден, робок, неловок, совсем
не светский человек;  думайте  обо  мне  так,  как  вы  стали  бы  думать  о
каком-нибудь старом монахе!
     Если бы монахи  обладали  таким  сердцем,  как  твое,  Том,  пускай  бы
множились на свете монахи, хотя такого правила нет в их суровой арифметике.
     - Дорогой мистер Пинч! - ответила Мэри, протягивая ему руку. - Не  могу
сказать вам, как ваша доброта меня трогает. Я ни разу не  оскорбила  вас  ни
малейшим сомнением и ни на минуту не переставала чувствовать, что вы  именно
такой, каким рисовал вас Мартин, и даже много лучше.  Без  вашей  молчаливой
заботы и дружбы моя жизнь здесь была  бы  несчастливой.  Но  вы  стали  моим
добрым ангелом и пробудили в моем сердце благодарность, надежду и мужество.
     - Боюсь, что я так же мало похож  на  ангела,  -  возразил  Том,  качая
головой, - как эти каменные херувимы на могильных плитах;  не  думаю,  чтобы
много нашлось ангелов такого образца. Но мне хотелось бы знать (если  только
это можно), почему вы так долго молчали о Мартине?
     - Потому что боялась повредить вам, - сказала Мэри.
     - Повредить мне! - воскликнул Том.
     - Поссорить вас с вашим хозяином.
     Джентльмен, о котором шла речь, нырнул за барьер.
     - С Пекснифом? - удивился Том, преисполненный доверия. - Боже  мой,  да
он никогда ничего дурного о нас  не  подумает!  Это  лучший  из  людей.  Чем
спокойней вы  будете,  тем  ему  приятнее.  Боже  мой,  вам  нечего  бояться
Пекснифа. Он не какой-нибудь соглядатай.
     Многие на месте Пекснифа, если б имели возможность  провалиться  сквозь
пол почетной скамьи и вынырнуть где-нибудь в Калькутте  или  в  какой-нибудь
необитаемой  стране  на  другой  стороне  земного   шара,   провалились   бы
немедленно. А мистер Пексниф присел на  скамеечку  и,  насторожив  уши  пуще
прежнего, улыбнулся.
     Тем временем Мэри, по-видимому, выразила  свое  несогласие  со  словами
Тома, так как он продолжал горячо и убежденно:
     - Право, не знаю почему, но с кем бы я ни заговорил на эту тему, всегда
оказывается, что мои собеседники все как один несправедливы к Пекснифу.  Это
самое удивительное совпадение, какое мне только известно, и все же это  так.
Вот хотя бы Джон Уэстлок, бывший его ученик, добрейший юноша,  какой  только
есть на свете, - я уверен, что Джон, если бы  мог,  приказал  бы  отхлестать
Пекснифа плетью. И Джон не единственный, - все ученики,  которые  перебывали
тут за мое время, уходили от нас, возненавидев Пекснифа до глубины души. Вот
и Марк Тэпли тоже, человек совсем другого звания, - продолжал Том, - как  он
подсмеивался  над  Пекснифом,  когда  служил  в  "Драконе",  просто  неловко
вспомнить. Мартин тоже, Мартин даже больше других. Впрочем,  что  я  говорю!
Это он, конечно, научил вас не любить Пекснифа, мисс Грейм.  Вы  приехали  с
предубеждением  против  него,  мисс  Грейм,  и  не  можете  судить   о   нем
беспристрастно.
     Том радовался, сделав такое открытие, и удовлетворенно потирал руки.
     - Мистер Пинч, - сказала Мэри, - вы заблуждаетесь.
     - Нет, нет! - воскликнул Том. - Это вы заблуждаетесь. Но в чем же дело,
- прибавил он совсем другим тоном, - мисс Грейм, в чем дело?
     Мистер Пексниф постепенно приподнял над барьером сначала волосы,  потом
лоб, потом брови, потом глаза. Она сидела на скамейке у двери,  закрыв  лицо
руками, а Том наклонился над ней.
     - В чем дело? - восклицал Том. - Разве я сказал что-нибудь обидное  для
вас? Или кто-нибудь другой нас обидел? Не плачьте. Скажите мне,  пожалуйста,
что случилось? Я не могу видеть  вас  в  таком  отчаянии.  Господи  помилуй,
никогда в жизни я не был так удивлен и огорчен!
     Мистер Пексниф глядел на них, не сводя  глаз.  Ничем,  кроме  шила  или
раскаленной докрасна проволоки, нельзя было бы заставить его отвести глаза.
     - Я бы не стала говорить вам, мистер Пинч, - сказала  Мэри,  -  если  б
было можно. Но я вижу, как велико ваше заблуждение, а нам надо остерегаться,
чтобы не скомпрометировать вас. Вместе с  тем  вы  должны  знать,  кто  меня
преследует, - вот почему мне не остается другого выхода, как все  рассказать
вам. Я пришла сюда нарочно для этого, но думаю, что у  меня  не  хватило  бы
духу, если б вы сами не подвели меня к цели.
     Том пристально смотрел на нее, как будто спрашивая: "Что же дальше", но
не произнес ни слова.
     - Этот человек, которого вы считаете лучшим из  людей...  -  произнесла
Мэри дрожащими губами, подняв на него сверкающие глаза.
     - Господи помилуй!  -  едва  выговорил  Том,  отшатнувшись  от  нее.  -
Погодите минуту. Этот человек, которого я считаю лучшим из людей! Вы  имеете
в виду, конечно, Пекснифа. Да, я вижу, что  Пекснифа.  Боже  милостивый,  не
говорите так, если не имеете оснований! Что он сделал? Если он не лучший  из
людей, то кто же он?
     - Худший из людей. Самый лживый,  самый  хитрый,  самый  низкий,  самый
жестокий, самый подлый, самый бесстыдный, - сказала девушка,  вся  дрожа  от
негодования.
     Том сел на скамью и стиснул руки.
     - Что же это за человек, - продолжала Мэри, - если, приняв меня  в  дом
как гостью, гостью поневоле, зная мою историю,  зная,  как  я  беззащитна  и
одинока, он смеет на глазах у своих дочерей оскорблять меня так, что, будь у
меня брат, хотя бы совсем мальчик, он невольно бросился бы защищать меня.
     - Он негодяй! - воскликнул Том. - Кто бы он ни был, это негодяй!
     Мистер Пексииф опять нырнул.
     - Что же это за человек, - говорила Мэри, -  тот,  кто  унижался  перед
моим единственным другом, любящим и добрым другом, и кого этот  друг,  когда
был  в  полном  разуме,  разгадал  и  выгнал,  как  собаку,  но,  по  своему
христианскому смирению, простил ему все обиды, - а  теперь,  когда  здоровье
этого друга пошатнулось, вкрался к нему в доверие и  пользуется  завоеванным
низостью влиянием для низких и презренных целей - среди них нет ни одной, ни
одной благородной и доброй.
     - Я говорю, что он негодяй! - ответил Том.
     - Но что же он такое, мистер Пинч, что он  такое,  если,  думая  скорее
добиться своей цели, когда я буду его женой, он преследует меня недостойными
речами, обещая, что, если я выйду за него замуж, Мартин, которому я принесла
столько несчастий, будет восстановлен в своих правах, а не  выйду  -  упадет
еще глубже в бездну погибели? Что он такое, если обращает даже мою  верность
человеку, которого я люблю всем сердцем, в мучение  для  меня  и  обиду  для
него, если он хочет превратить меня, как бы я ни противилась, в орудие пытки
для того, кого я хотела бы осыпать благодеяниями? Что он такое, если, опутав
меня предательскими сетями, он еще смеет лживым языком и  с  лживой  улыбкой
объяснять мне при свете  дня,  для  чего  они  расставлены,  если  он  смеет
обнимать меня и подносить к губам вот эту руку, -  продолжала  взволнованная
девушка, показывая руку, - которую я отрубила бы, если б этим избавилась  от
стыда и унижения?
     - Я говорю, - воскликнул Том в сильном волнении, - что он негодяй,  что
он злодей! Кто бы он ни был, я говорю, что он закоренелый  злодей,  которого
нельзя терпеть!
     Опять закрыв руками лицо, словно горе и  стыд  пересилили  негодование,
которое поддерживало ее во время этой речи, Мэри дала волю слезам.
     Всякое проявление печали, конечно, тронуло бы сердце  Тома,  но  печаль
Мэри в особенности. Ее слезы и рыдания раздирали ему сердце. Пытаясь утешить
ее, он сел с нею рядом и заговорил  о  Мартине,  вселяя  в  нее  бодрость  и
надежду. Да, хотя он любил ее от всей души  такой  самоотверженной  любовью,
какая редко достается на долю женщины, он говорил только о Мартине.  Никакие
сокровища обеих Индий не заставили бы Тома хоть раз  покривить  душой  и  не
упомянуть имени ее возлюбленного.
     Когда Мэри  несколько  успокоилась,  она  заставила  Тома  понять,  что
человек, о котором она говорила, и есть Пексниф в его истинном виде, и слово
за словом и фраза за  фразой  передала  ему,  насколько  помнила,  все,  что
произошло между ними  в  лесу,  и  этим,  без  сомнения,  доставила  большое
удовольствие самому мистеру Пекснифу, который, желая все видеть и боясь быть
увиденным, то нырял за барьер,  то  выскакивал  обратно,  словно  плутоватый
хозяин Панча * из-за ширмы, старающийся увернуться  от  ударов  дубинкой  по
голове. В заключение Мэри попросила Тома держаться от нее подальше  и  ничем
себя не выдавать, после  чего  она  поблагодарила  его,  и  они  простились,
заслышав чьи-то шаги на кладбище. Том снова остался в церкви один.
     Только теперь волнение и горе охватили Тома с полной силой. Звезда всей
его жизни в одно мгновение превратилась в гнилой туман. Не в том было  дело,
что Пексниф, его Пексниф, перестал существовать, а в - том, что его  никогда
и не было. Если бы Пексниф умер, Том утешался бы, вспоминая, каким  он  был;
после же этого открытия оставалась только жгучая боль  воспоминаний  о  том,
что Пексниф никогда другим и не был. Ибо, если его  слепота  была  полной  и
безусловной, то таким же было и  вернувшееся  к  нему  зрение.  Его  Пексниф
никогда не сделал бы той подлости, о которой он только что слышал, но всякий
другой Пексниф был на нее способен; а тот Пексниф, который был  способен  на
такую подлость, был способен на что угодно и, без сомнения, всю  свою  жизнь
поступал как угодно, только не по  справедливости.  С  недостижимой  высоты,
куда был вознесен кумир Тома, он свалился вниз головою,  и  вся  королевская
конница и вся королевская рать  *  не  могли  бы  собрать  мистера  Пекснифа
воедино. Легион титанов не мог бы вытащить  его  из  грязи,  и  туда  ему  и
дорога! Но страдал от этого не он, страдал Томас Пинч. Компас его  разбился,
карта разорвана, часы остановились, мачты рухнули за борт,  а  якорь  унесло
течением за много тысяч миль.
     Мистер Пексниф наблюдал за Томом с живейшим интересом, так как угадывал
направление его мыслей, и любопытствовал, как он будет  вести  себя  дальше.
Том бродил взад и вперед по церкви,  словно  помешанный,  время  от  времени
останавливаясь и облокачиваясь в раздумье  на  какую-нибудь  скамью;  он  то
заглядывался  на  старый  памятник,  украшенный  орнаментом  из  черепов   и
перекрещенных костей, как будто это было выдающееся произведение  искусства,
хотя обычно вовсе не замечал его, то садился, то снова начинал ходить взад и
вперед, и, наконец, побрел вверх на хоры и коснулся клавишей органа.  Но  их
музыка  звучала  теперь  иначе,  гармония  исчезла,  и,  взяв  один  долгий,
печальный аккорд, Том опустил голову на руки и бросил играть.
     - Я бы не оскорбился,  -  произнес  Том  Пинч,  вставая  с  табурета  и
окидывая взглядом церковь, словно он был пастор, - я бы не  оскорбился,  что
бы он ни сделал мне, потому что я часто испытывал его терпение, и жил у него
из милости, и никогда не был ему таким помощником, каким следовало  быть.  Я
бы не обиделся, Пексниф, - продолжал Том, нисколько не  беспокоясь,  слушают
его или нет, - если бы вы сделали зло мне; этому я нашел  бы  оправдание,  и
хотя огорчился бы, все же уважал бы