ты к чаю, и намазывать
его на хлеб, и закусывать им пиво, что в первый день после  своего  изгнания
позавтракал очень плохо. Не слишком разыгрался у него  аппетит  и  к  обеду,
после того как он серьезно задумался о собственных делах и посоветовался  на
этот счет со своим приятелем, помощником органиста.
     Помощник органиста решительно высказался в  том  смысле,  что  Тому  во
всяком случае надо ехать в Лондон, потому что другого такого города  нет  на
свете. Что, в общем, может быть, и  было  верно,  однако  вряд  ли  являлось
достаточным основанием для того, чтобы Том туда ехал.
     Но Том и раньше думал о Лондоне, соединяя с ним мысли о своей сестре  и
о своем старом друге, Джоне Уэстлоке, у которого ему, естественно,  хотелось
попросить совета, раз такой важный перелом совершился в его судьбе.  Поэтому
он решил ехать  в  Лондон  и  немедленно  отправился  в  контору  дилижансов
заказывать себе билет. Все места в дилижансе были уже заняты, и ему пришлось
отложить отъезд до следующего вечера, но  даже  и  это  имело  свою  светлую
сторону, наравне с темной, ибо, угрожая его тощему кошельку  непредвиденными
расходами, доставляло ему случай написать письмо миссис Льюпин о том,  чтобы
сундук своевременно доставили все к  тому  же  придорожному  столбу,  а  это
давало ему возможность забрать свое сокровище с  собой  в  столицу,  избежав
расходов на пересылку.
     "Таким образом, - утешал себя Том, - получается почти одно и то же".
     И нельзя отрицать, что, придя к такому решению, он  ощутил  непривычное
чувство свободы - смутное и неопределенное впечатление праздника,  -  доныне
неведомую ему роскошь. У него были минуты уныния  и  тревоги,  и,  по  очень
основательной причине, таких минут насчитывалось довольно много; и все же он
черпал удивительную отраду в мыслях о том, что отныне он сам себе  хозяин  и
может строить планы на будущее, ни от кого не завися. Это было поразительно,
чудесно, почти непонятно, от этого захватывало дух и приводило в трепет; это
была   изумительная   правда,   вызывавшая   чувство    ответственности    и
требовательности к себе; однако,  невзирая  на  все  заботы,  она  придавала
особый вкус кушаньям в гостинице и заволакивала  будущее  радужной  пеленой,
волшебно изменяя его к лучшему.
     С такими мыслями и чувствами Том еще раз улегся  на  низкую  кровать  с
четырьмя колонками,  к  великому  изумлению  портретов  прежнего  хозяина  и
жирного быка, и в том же  расположении  духа  провел  весь  следующий  день.
Когда, наконец, подошел дилижанс с золотыми  буквами  "Лондон"  на  багажном
ящике, это так потрясло Тома, что ему чуть ли не захотелось убежать.  Однако
он не убежал; он занял свое  место  на  козлах,  и  здесь,  глядя  вниз,  на
четверку серых коней, чувствовал себя так, как будто он был пятым конем  или
по меньшей мере какой-то частью упряжки, причем сильно смущался  новизной  и
великолепием своего положения.
     И в самом деле, усевшись на козлах рядом с таким кучером,  смутился  бы
даже и не такой скромный человек, как Том Пинч; ибо этот щеголь был поистине
король над всеми щеголями, когда-либо щелкавшими кнутом по долгу службы.  Он
обращался со своими перчатками не так, как все люди, но,  надевая  их,  даже
когда стоял на тротуаре, совершенно независимо от дилижанса,  давал  понять,
неизвестно каким образом, что вся четверка серых у него в руках и  он  знает
ее как свои пять пальцев. То же было и с его шляпой. Со шляпой он проделывал
такие фокусы, в которых нельзя было приобрести  сноровку,  не  зная  лошадей
наизусть и не изучив дороги в совершенстве.  Ему  вручали  ценные  маленькие
посылки с особыми наставлениями, а он засовывал их в эту самую шляпу и опять
надевал ее так небрежно, как будто законы тяготения не могли сыграть  с  ним
скверной шутки, будто шляпу не могло сорвать ветром, - да и мало ли что  еще
могло с ней случиться. А кондуктор! "Верных семьдесят миль в  день"  -  было
написано даже  на  его  бакенбардах.  В  его  манерах  сказывался  галоп,  в
разговоре - крупная рысь. Это был точь-в-точь курьерский дилижанс, несущийся
под гору, - воплощенная скорость! Даже фургон не мог бы двигаться  медленно,
когда такой кондуктор сидел со своим рожком на крыше.
     "Все это уже предвещает Лондон", - думал Том, сидя на козлах и глядя по
сторонам. Ни такого возницы, ни такого кондуктора не могло быть нигде  между
Солсбери и каким бы то  ни  было  другим  городом.  Самый  дилижанс  был  не
какая-нибудь  тяжелая  на  подъем  деревенщина,  но   настоящий   лондонский
дилижанс, гуляка и щеголь, ведущий рассеянный образ жизни:  в  движении  всю
ночь, - на отдыхе весь день. На Солсбери этот дилижанс смотрел сверху  вниз,
все равно что на простую деревушку. Он с грохотом прокатил по главной улице,
не обратив никакого внимания на собор; лихо огибая самые  опасные  углы,  он
врезался в толпу и заставлял всех и вся  шарахаться  с  дороги  и,  наконец,
помчался по просторному шоссе, задорно трубя в рожок на прощанье.
     Вечер был чудесный, тихий и ясный. Даже с тяжестью на душе, со страхом,
который внушал ему огромный, неведомый  Лондон,  Том  не  мог  не  поддаться
пленительному ощущению быстрой езды на чистом воздухе. Четверка серых летела
вперед, словно им это доставляло такое же удовольствие, как  и  Тому;  рожок
веселился не меньше серых; кучер по временам вторил ему басом;  колеса  тоже
подпевали в тон; вся медь на сбруе  звенела,  как  целый  оркестр  маленьких
бубенчиков; и так, плавно несясь вперед, со звоном, звяканьем и тарахтеньем,
все сооружение, от пряжек на уздечке коренника до ручки на багажнике  сзади,
являло собой один большой музыкальный инструмент.
     Эй, пошел! - мимо  зеленых  изгородей,  мимо  ворот  и  деревьев,  мимо
домиков и сараев, мимо людей, идущих с работы. Эй, пошел!  -  мимо  тележек,
запряженных осликами и сдвинутых с дороги, мимо порожних подвод с  бьющимися
лошадьми, которых с трудом сдерживают возчики, пока дилижанс не минует узкий
перекресток. Пошел! Пошел!  -  мимо  церквей,  которые  жмутся  к  сторонке,
окруженные сельскими кладбищами, где зеленеют могилы и  в  вечернем  сумраке
дремлют маргаритки на груди у мертвецов. Пошел!  -  мимо  речек,  где  стоят
стада в прохладной воде и растут тростники; мимо огороженных выгонов, усадеб
и гумен; мимо прошлогодних стогов, которые тают слой за слоем и в  убывающем
вечернем  свете  кажутся  темными  и  древними,  похожими  на  развалившиеся
островерхие кровли. Эй, пошел! - вниз по крупной гальке откоса, через весело
журчащий брод, и снова галопом по ровной дороге. Пошел! Пошел!
     Был ли сундук на месте, когда  они  подъехали  к  старому  придорожному
столбу? Сундук! А сама миссис Льюпин? Разве она не выехала,  как  полагается
хозяйке,  во  всем  великолепии,  на  собственном  шарабане?  И   разве   не
красовалась она на сиденье красного дерева,  правя  собственной  лошадью  по
прозвищу Дракон (хотя ей больше подошло бы прозвище Шарик)?  Разве  дилижанс
не проехал мимо шарабана так близко, что  едва  не  задел  колесо?  И  разве
кондуктор, приняв от работника сундук, не огласил  всю  окрестность  звуками
рожка так, что эхо долетело даже до отдаленных владений Пекснифа,  словно  и
дилижанс радовался избавлению Тома Пинча?
     - Какая вы добрая, право! - сказал Том,  наклоняясь,  чтобы  пожать  ей
руку. - Я не хотел доставлять вам столько хлопот!
     - Хлопот, мистер Пинч! - воскликнула хозяйка "Дракона".
     - Ну да, для вас это удовольствие,  я  знаю,  -  сказал  Том,  сердечно
пожимая ей руку. - Есть какие-нибудь новости?
     Хозяйка покачала головой.
     - Передайте, что вы меня видели, - сказал Том, - и что я очень  бодр  и
весел и нисколько не упал духом, и что я прошу ее о том же, потому что  все,
конечно, уладится в конце концов. Прощайте!
     - Вы напишете, когда устроитесь, мистер Пинч? - спросила миссис Льюпин.
     - Когда устроюсь? - воскликнул Том,  невольно  поднимая  брови.  -  Да,
конечно, напишу, когда устроюсь. Может быть, лучше будет написать до  этого,
потому что я, должно быть, устроюсь не так скоро, - денег у меня не много, и
друг всего-навсего один. Я передам ваш поклон моему другу. Вы же всегда были
очень хороши с мистером Уэстлоком. Прощайте!
     - Прощайте! -  ответила  миссис  Льюпин,  торопливо  доставая  корзину,
откуда торчала длинногорлая бутылка. - Возьмите это. Прощайте!
     - Вы хотите, чтобы я отвез ее в Лондон? - крикнул  Том.  Миссис  Льюпин
уже повернула шарабан.
     - Нет, нет, - ответила миссис Льюпин. - Это так,  немножко  закусить  в
дороге. Сиди смирно, Джек. Поезжайте, сэр. Все в порядке. Прощайте!
     Она уже успела отъехать  на  четверть  мили,  прежде  чем  мистер  Пинч
собрался с мыслями, и только тогда он энергично замахал рукой; она  отвечала
ему тем же.
     "И это в последним раз я вижу старый придорожный столб, - подумал  Том,
напрягая глаза, - где я стоял так часто,  глядя,  как  проезжает  мимо  этот
самый дилижанс,  и  где  я  расстался  со  столькими  друзьями!  Когда-то  я
сравнивал этот дилижанс со сказочным чудовищем, которое  является  время  от
времени и уносит моих друзей в далекий мир. А теперь оно уносит меня  самого
на поиски счастья бог знает куда!"
     Том загрустил, вспомнив, как ходил, бывало,  по  тропинке  к  столбу  и
обратно к дому мистера Пекснифа; а загрустив, посмотрел на корзинку  у  себя
на коленях, о которой позабыл на время.
     "Она самая добрая и самая внимательная женщина на свете, - подумал Том.
- Она нарочно не велела своему  работнику  оборачиваться,  чтобы  я  не  мог
бросить ему шиллинг! Я все время держал монету наготове. Но он так ни разу и
не взглянул на меня, а ведь обыкновенно  только  и  делает,  что  глазеет  и
ухмыляется. Честное слово, меня прямо трогает такая доброта!"
     Тут он встретился глазами с кучером. Тот подмигнул.
     - Замечательно видная женщина для своих лет, - сказал он.
     - Совершенно с вами согласен, - ответил Том. -  В  самом  деле,  видная
женщина.
     - Я хочу сказать, красивей многих молоденьких, - заметил кучер. - А?
     - Да, красивей, - согласился Том.
     - Я сам не охотник до очень молоденьких, - заметил кучер.
     Думая, что это дело вкуса, Том не нашел нужным вдаваться  в  дальнейшее
обсуждение.
     - Редко, знаете ли, бывает, чтобы женщины  разбирались  как  следует  в
еде, когда они еще очень молоды, - сказал кучер. - Женщина должна дожить  до
зрелых лет, тогда только сообразит приехать вот с такой корзинкой.
     - Может быть, вам хочется узнать, что  в  ней  лежит?  -  -  с  улыбкой
спросил Том.
     Кучер только засмеялся, и  так  как  Тому  самому  было  любопытно,  он
распаковал корзину и выложил всю провизию,  одно  за  другим,  на  подножку:
холодную жареную курицу, сверток с  ветчиной,  нарезанной  ломтями,  румяную
ковригу, кусок сыра,  пакет  с  печеньем,  полдюжины  яблок,  ножик,  масло,
немножко соли и бутылку старого хереса. Кроме того, там было письмо, которое
Том сунул в карман.
     Кучер так настойчиво расхваливал хозяйственность миссис  Льюпин  и  так
горячо поздравлял Тома с удачей, что  Том  счел  необходимым,  ради  доброго
имени миссис Льюпин,  объяснить,  что  корзина  эта  чисто  платоническая  и
подарена ему просто в знак дружбы. Сообщив это с  совершенной  серьезностью,
ибо считал своим долгом вывести из заблуждения разбойника  кучера,  Том  дал
понять, что будет рад поделиться с ним дарами и  предложил  ему  взяться  за
корзину, по-товарищески, в любое время ночи, какое он сочтет  более  удобным
по своему кучерскому опыту и знанию дороги. После этого между ними завязался
самый приятный разговор, и хотя Том несравненно больше смыслил в единорогах,
чем в лошадях, кучер все же сообщил своему приятелю кондуктору на  следующей
же станции, что "этот, на козлах смотрит чудаком, а в рассуждении  разговора
хоть куда! Так что лучше и не требуется".
     Эй, пошел! - в надвигающемся сумраке, не обращая  внимания  на  длинные
тени деревьев, но одинаково летя во весь опор как при свете, так и во мраке,
словно лондонских огней, в пятидесяти милях  впереди,  за  глаза  и  даже  с
избытком довольно для путешествия. Эй, пошел! -  мимо  деревенского  выгона,
где еще медлят игроки в крикет и  где  каждая  маленькая  вмятина  в  свежей
траве, оставленная битой, мячом или ногой  игрока,  источает  благоухание  в
ночном воздухе. И дальше - на четверке свежих лошадей от "Лысого Оленя", где
гуляки, любуясь  конями,  толпятся  в  дверях,  а  старая  четверка,  волоча
постромки, вскачь пускается к пруду, пока  никто  не  спохватился,  а  тогда
добровольцы мальчишки бегут вдогонку,  под  громкие  крики  десятка  глоток.
Дальше - по старому каменному  мосту,  стуча  копытами  и  выбивая  огненные
искры, и опять по тенистой дороге, в открытые ворота, и  дальше,  дальше  по
пустынному нагорью. Эй, пошел!
     Эй, там сзади! Перестань дудеть в рожок  хоть  на  минуту!  Перебирайся
наперед по крыше дилижанса, кондуктор, и угощайся из корзины. Не то чтобы мы
стали придерживать из-за этого коней, напротив - мы пустим их во весь опор в
честь этой пирушки. Ах, давно уже аромат такого старого вина не смешивался с
мягким дыханием ночи, и отличное это винцо для того, чтобы  промочить  горло
трубачу. Попробуйте только.  Не  бойся  приложиться  к  бутылке,  Билл,  еще
глоточек! Теперь вздохни поглубже, Билл, и берись за рожок. Вот это  музыка!
Вот это звук! "Через горы, далеко", в  самом  деле.  Эй,  пошел!  Проказница
кобылка нынче так и играет. Эй, пошел! Пошел! Взгляните на ясный  месяц!  Мы
не успели моргнуть глазом, как он уже поднялся высоко, -  и  земля,  подобно
воде, отражает все, что ни есть у ней на груди. Изгороди, деревья, низенькие
домики, колокольни, гнилые пни и свежая молодая поросль -  все  вдруг  гордо
подняло голову и намерено до утра любоваться на свою  прекрасную  тень.  Вон
там трепещут тополя, для того чтобы их дрожащие листья могли видеть себя  на
земле. Не таков дуб: ему не к лицу трепетать, и он смотрит на свой крепкий и
коренастый образ, не шевеля ни единой веткой. Поросшая  мхом  калитка,  едва
держась на скрипучих петлях, вертится взад  и  вперед,  вся  покосившись  от
старости, словно капризная старая вдова перед зеркалом; а  наша  собственная
тень бежит через канавы и кусты, по вспаханным  полям  и  ровной  земле,  по
крутым косогорам и отвесным стенам, словно призрачный охотник.
     А облака! А туман над  долиной!  Не  плотный,  скучный  туман,  который
прячет ее, но легкий, воздушный как вуаль, который, на наш  взгляд  скромных
созерцателей, придает новую прелесть всему,  что  прикрывает  как  настоящая
вуаль, кто бы против этого ни возражал, - и так всегда  было  и  будет.  Эй,
пошел! Теперь мы плывем, как сама луна. То прячемся на минуту в роще,  то  в
облаке тумана; то появляемся опять на широкой светлой дороге, то скрываемся,
- но всегда мчимся вперед, и наш бег на земле повторяет бег луны в небе. Эй,
пошел! У нас состязание с луной!
     Красоту ночи перестаешь ощущать, когда быстро  приближается  день.  Эй,
пошел! Еще два перегона, и сельская дорога превратилась  в  сплошную  улицу.
Эй, пошел! -  мимо  летят  огороды,  ряды  домов,  дачи,  аллеи,  площади  и
бульвары; мимо фургоны,  дилижансы,  подводы;  мимо  спозаранку  поднявшиеся
рабочие, запоздавшие прохожие, пьяные гуляки и трезвые грузчики; мимо кирпич
и известка во всех видах; и вот мы въезжаем в город по тряской  мостовой,  и
теперь нам  не  так-то  легко  сохранить  небрежную  позу,  сидя  на  козлах
дилижанса!  Эй,  пошел!  -  мимо  бесчисленных  поворотов,  по  бесконечному
лабиринту извилистых улиц, а вот, наконец, и старая гостиница, и  Том  Пинч,
сойдя с козел, растерянный и оглушенный, оказывается в Лондоне!
     - Да еще на пять минут раньше времени, - сказал кучер, получив  с  Тома
на чай.
     - Честное слово, - сказал Том, - я бы не очень огорчился,  если  бы  мы
приехали на пять часов позже; в такой ранний час я не знаю, куда идти и  что
с собой делать.
     - Разве они вас не ждут? - спросил кучер.
     - Кто?
     - Да они! - возразил кучер.
     Он  так  явно  расположен  был  думать,  будто  Том  приехал  в  Лондон
повидаться с обширным кругом заботливых  друзей  и  знакомых,  что  было  бы
довольно трудно разубедить его. Том и не пытался. Он с радостью уклонился от
этой темы и, войдя в гостиницу, вскоре крепко уснул перед огнем в  одной  из
общих комнат окнами во двор. Когда он проснулся, все в доме уже поднялись, и
он умылся и переоделся, что очень его освежило после дороги; и так как  было
уже восемь часов, он тут же отправился повидаться со своим другом Джоном.
     Джон Уэстлок жил в Фэрнивелс-Инне *, Верхний Холборн, в  четверти  часа
ходьбы от гостиницы Тома, однако  ему  показалось,  что  это  очень  далеко,
потому что он сделал крюк мили в две, надеясь сократить дорогу.  Очутившись,
наконец, перед дверью Джона на третьем этаже, он остановился в  нерешимости,
положив руку на дверной молоток и дрожа от головы до  пяток:  его  волновала
мысль, что нужно будет рассказать  обо  веем,  что  произошло  между  ним  и
Пекснифом, и он боялся, что Джона страшно обрадует эта новость.
     "Но сказать придется рано или поздно, - подумал Том, - и уж лучше сразу
пройти через это".
     Тук-тук!
     "Боюсь, что в Лондоне так не стучат, - подумал Том. - Уж очень несмело.
Может, оттого никто не отворяет дверь?"
     В самом деле, никто не отворял, и Том стоял, глядя на дверной молоток и
ломая голову над тем, где же тут  по  соседству  живет  джентльмен,  который
кричит кому-то во все горло: "Войдите!"
     "Господи помилуй! - сообразил Том, наконец, - может быть, этот  человек
живет здесь и кричит именно мне. А я и не подумал. Не знаю, удастся  ли  мне
открыть дверь снаружи? Кажется, да".
     Конечно, это ему удалось, стоило только  повернуть  ручку;  и  конечно,
повернув ее, он услышал все тот же голос, повторявший необыкновенно  громко:
"Что же вы не входите?"
     Том шагнул из маленького коридорчика в комнату, откуда  доносились  эти
крики, и едва успел разглядеть джентльмена в халате и туфлях (сапоги  стояли
рядом наготове), сидевшего за завтраком с газетой в руках,  как  этот  самый
джентльмен, рискуя опрокинуть чайный столик, бросился к Тому и обнял его.
     - Да ведь это вы, Том, дружище? - закричал джентльмен. - Том!
     - Как я рад вас видеть, мистер Уэстлок! - сказал Том Пинч, пожимая  ему
руки и дрожа сильнее прежнего. - Как вы добры.
     - Мистер Уэстлок? - повторил Джон. - Что это значит, Пинч? Надеюсь,  вы
не забыли, как меня, зовут?
     - Нет, Джон, нет; я не забыл, - сказал Том Пинч. - -Боже ты мой, как вы
добры!
     - В жизни не видывал такого человека!  -  воскликнул  Джон.  -  Что  вы
твердите все одно и то же? Чего же вы от меня ждали, хотел бы я знать?  Вот,
садитесь сюда, Том, и ведите себя разумно. Как вы поживаете,  мой  милый?  Я
страшно рад вас видеть!
     - А я страшно рад видеть вас, - сказал Том.
     - Это взаимно, разумеется, -  возразил  Джон.  -  И  всегда  так  было,
надеюсь. Если бы я знал, что вы приедете, Том, я  бы  заказал  что-нибудь  к
завтраку. Для меня лично такой сюрприз лучше всякого завтрака, но вы -  дело
другое, не сомневаюсь, что вы проголодались,  как  на  охоте.  Придется  вам
обойтись тем, что есть, а за обедом мы себя вознаградим. Вам  с  сахаром,  я
знаю; помните сахар у Пекснифа? Ха-ха-ха! Как  поживает  Пексниф?  Когда  вы
приехали в город? Да  начните  же  с  чего-нибудь,  Том!  Вот  здесь  только
остатки, но это совсем не плохо. Копченая кабанья голова - попробуйте,  Том.
Начните хотя бы. Какой вы чудак! Я страшно рад вас видеть!
     Говоря все это в большом волнении, Джон все время перебегал от стола  к
буфету, доставая разные копчености в банках, выгребая из чайницы невероятное
количество чая, роняя французские булки в сапоги,  поливая  масло  кипятком,
делая много других промахов в том же роде и ни