д  старыми  фундаментами  Тэмпла;  чтобы  лепетать  едва  слышно
мрачные легенды о рыцарях со  скрещенными  ногами,  чьи  мраморные  изваяния
покоятся в церквах. Как только он ставил ногу на первую ступеньку  лестницы,
ведущей к его пыльной конторе, эти  тайны  начинали  множиться  и,  наконец,
поднявшись вместе с Томом по лестнице, расцветали полным цветом во время его
уединенных дневных трудов.
     Каждый день вновь приносил с собою  все  ту  же  неистощимую  тему  для
размышлений. Его наниматель - придет ли он сегодня? И что  это  за  человек?
Воображение Тома никак не мирилось с  мистером  Фипсом.  Он  вполне  поверил
мистеру Фипсу, что тот действует по поручению другого, и догадки о том,  что
за человек этот другой, цвели пышным цветом в саду фантазии Тома,  цвели  не
увядая, не тронутые ничьей рукой.
     Одно время он  воображал,  что  мистер  Пексниф,  раскаявшись  в  своем
вероломстве,  придумал  этот  способ  найти  ему   занятие,   для   чего   и
воспользовался своим влиянием на кого-то третьего. Эта мысль показалась  ему
настолько  невыносимой,  после  всего  что  произошло  между  ним   и   этим
добродетельным человеком, что он в тот же день доверился  Джону  Уэстлоку  и
сообщил ему, что он скорее наймется в грузчики, нежели упадет  так  низко  в
собственных глазах, приняв хотя бы малейшее одолжение от  мистера  Пекснифа.
Но Джон Уэстлок убедил Тома, что он еще не  вполне  отдает  должное  мистеру
Пекснифу,  если  полагает,  что  этот  джентльмен  способен  на   какой-либо
великодушный поступок; и что он может совершенно  не  беспокоиться  на  этот
счет, пока не увидит, что солнце позеленело, а луна почернела,  и  в  то  же
время различит невооруженным  глазом  и  совершенно  ясно  двенадцать  комет
первой величины, бешено вращающихся вокруг этих светил. Вот если дело примет
столь необычайный оборот, сказал он, тогда не будет, быть может, решительным
безумием   подозревать   мистера   Пекснифа   в   таком   сверхъестественном
великодушии. Словом, он беспощадно высмеял эту мысль, и Том,  расставшись  с
нею, опять почувствовал себя сбитым с толку и опять терялся в догадках.
     Тем временем Том каждый день ходил на занятия и  довольно  много  успел
сделать: книги были уже приведены  в  относительный  порядок  и  производили
самое лучшее впечатление в каллиграфически  переписанном  каталоге.  В  часы
занятий он иногда позволял себе удовольствие читать урывками -  что  нередко
бывало необходимо для дела, - и так  как  он,  набравшись  смелости,  обычно
уносил один из этих волшебных томиков с собою на ночь (причем  утром  всегда
ставил книгу на место, на тот случай,  если  его  необыкновенный  наниматель
появится и спросит, куда  она  девалась),  то  жизнь  его  текла  счастливо,
спокойно и деятельно и была вполне ему по сердцу.
     Никогда еще книги не казались Тому так интересны и полны новизны, и все
же они не настолько приковывали его внимание, чтобы он  не  слышал  хотя  бы
даже самого тихого звука в  этой  таинственной  квартире.  Каждый  отголосок
шагов во дворе заставлял его настороженно прислушиваться, и когда  эти  шаги
заворачивали в дом и поднимались все выше,  выше  и  выше  по  лестнице,  он
всегда думал с бьющимся сердцем: "Наконец-то  я  встречусь  с  ним  лицом  к
лицу!" Но ничьи шаги не  поднимались  на  самый  верх,  все  останавливались
этажом ниже - все, кроме его собственных.
     Это уединение и таинственность порождали в  мозгу  Тома  фантазии,  всю
неразумность которых легко угадывал его здравый смысл, однако прогнать их он
был не в силах, потому что здравый смысл у  нас  в  этих  случаях  похож  на
старую французскую полицию: он быстро раскрывает преступление, но не в силах
предупредить его. Подозрения,  неопределенные,  нелепые,  необъяснимые,  что
кто-то  прячется  во  внутренней  комнате,  бесшумно  ходит   над   головой,
подсматривает в дверную щель, тайно делает что-то  там,  куда  не  проникает
взгляд Тома, - находили на него по сто раз  в  день,  так  что  он  рад  был
поднять оконную раму и развлечься хотя бы в обществе воробьев, которые  вили
гнезда под кровлей и в водосточных желобах и целый день щебетали под окнами.
     Он постоянно сидел с распахнутой настежь  дверью,  чтобы  слышать  шаги
входивших в дом и заворачивавших в квартиры нижних этажей. При виде прохожих
на улице у него появлялись странные мысли, и иногда он говорил  себе,  глядя
на человека, обратившего на себя его внимание какой-нибудь особенной  чертой
в одежде или внешности: "Я бы не удивился, если б это был он!" Но  этого  не
случалось. И хотя Том в самом деле  поворачивал  обратно  и  шел  следом  за
привлекшим его внимание незнакомцем, в странной уверенности, что тот идет  в
дом, откуда сам он только что вышел, это  всегда  кончалось  одинаково:  Том
лишний раз убеждался, что ошибся.
     Мистер Фипс скорее сгущал, чем рассеивал окружавший  его  мрак,  ибо  в
первый же раз, когда Том зашел к нему  получить,  жалованье  за  неделю,  он
заметил:
     - Да, между прочим, мистер Пинч,  вам  незачем  об  этом  рассказывать,
будьте так любезны!
     Том подумал, что он собирается ему сообщить какую-то  тайну,  и  потому
стал уверять, что он ни в коем случае не проговорится и  мистер  Фипс  может
всецело положиться на него. Но так как мистер Фипс  ответил  только:  "Очень
хорошо" - и ничего больше, Том решил добиться от него объяснения.
     - Совершенно незачем, - согласился Том. Мистер Фипс повторил:
     - Очень хорошо.
     - Вы хотели сказать... - намекнул Том.
     - О боже мой, нет! - воскликнул Фипс. - Ровно ничего не хотел.
     Однако, видя смущение Тома, он прибавил:
     - Я хотел только пояснить, что  вам  незачем  рассказывать  кому-нибудь
подробно о том, где вы работаете. Лучше не рассказывать.
     - Я еще не имел удовольствия видеть  своего  патрона,  -  заметил  Том,
кладя в карман жалованье за неделю.
     - Разве не видели? - сказал Фипс. - Да,  впрочем,  я  полагаю,  что  не
видели.
     - Мне хотелось бы поблагодарить его и спросить, доволен ли он тем,  что
я уже сделал, - нерешительно выговорил Том.
     - Совершенно правильно, - сказал Фипс, зевая. - Чрезвычайно  похвально.
Так и следует.
     Том попробовал подойти к нему с другой стороны.
     - Я скоро закончу работу с книгами, - сказал он. - Надеюсь, моя  служба
не ограничится этим, или я больше не понадоблюсь?
     - О боже мой, что вы! - возразил Фипс. -  Работы  много,  работы  очень
много! Идите осторожней: тут довольно темно.
     И это было самое большее, чего Том сумел от него добиться. Так что  тут
было темно во всех смыслах, и если мистер  Фипс  говорил  и  в  прямом  и  в
переносном смысле, значит у него были на то основания.
     Но тут подвернулось такое обстоятельство,  что  мысли  Тома  отвлеклись
даже и от этой тайны, вернее разделились между нею и новым  руслом,  которое
уже само по себе представляло целый Нил.
     Произошло это вот каким образом. Привыкнув с давних пор вставать рано и
не имея теперь органа  под  руками,  чтобы  по  утрам  предаваться  любимому
занятию, он завел обыкновение совершать долгие прогулки перед тем, как  идти
в Тэмпл; и так как его в качестве провинциала, естественно, более привлекали
те части города, где постоянно царили жизнь и движение, он  стал  постоянным
посетителем рынков, набережных, мостов и особенно  -  пароходных  пристаней:
было так весело и приятно смотреть на людей, бегущих по делам или в  поисках
рассеяния, и Тома радовала мысль, что в скучном однообразии городской  жизни
можно найти столько свободы и всяких впечатлений.
     Руфь обычно  сопровождала  его  в  этих  утренних  прогулках.  Так  как
владелец дома, где они жили, вставал очень рано и уходил по своим делам (что
это были за дела, никто,  по-видимому,  не  знал),  то  привычки  домохозяев
совпадали с их собственными. Таким образом, нередко бывало, что к семи часам
они уже кончали завтракать и выходили на свежий  воздух.  После  двухчасовой
прогулки они расставались где-нибудь на перекрестке, и  Том  отправлялся  на
службу, а его сестра возвращалась домой, так чинно и аккуратно,  как  только
можно было пожелать.
     Много, много приятных прогулок совершили они на Ковент-Гарденский рынок
*, дыша ароматом цветов и  фруктов,  дивясь  великолепию  ананасов  и  дынь;
заглядывая в боковые переулки, где старухи  сидели  рядами  на  перевернутых
корзинках и лущили горох; любуясь на толстые пучки спаржи, которыми,  словно
брустверами, были укреплены зеленные лавки; с удовольствием вдыхая у  дверей
семенных лавок запахи, напоминавшие о  сыром  телячьем  фарше,  смешанные  с
благоуханием каперсов, оберточной бумаги и семян; кое-где  можно  было  даже
увидеть жирных улиток и вертлявых молодых пиявок.
     Много, много приятных прогулок совершили они на Птичий Рынок, где  куры
и утки с неестественно длинными  шеями  лежали,  связанные  попарно,  совсем
готовые для жаренья, где были выставлены  крапчатые  яйца  в  убранных  мхом
корзинах и белые деревенские колбасы, не внушавшие никаких подозрений еще не
истребленным кошкам и собакам, лошадям и ослам; молодые сыры всех  сортов  и
видов; живая птица в корзинках и клетках, казавшаяся очень  крупной,  оттого
что клетки были очень малы; и несметное множество кроликов, живых  и  битых.
Много  приятных  прогулок  совершили  они  по  рыбным   рядам,   освежающим,
прохладным, блещущим серебром, где все, кроме вечно румяных  омаров,  словно
было залито лунным светом; много приятных  прогулок  среди  возов  душистого
сена, под  которыми  крепко  спали  собаки  и  усталые  возчики,  позабыв  о
пирожнике и распивочной. Но ни о два из этих прогулок не  была  и  вполовину
так хороша, как прогулка на пароходную пристань в ясное летнее утро.
     Пароходы стояли один возле другого, казалось прикованные навеки, однако
каждый из них норовил улизнуть и явно не  терял  уверенности,  что  ему  это
удастся; и, в надежде  на  это,  толпы  пассажиров  и  груды  багажа  спешно
переправлялись на борт. Маленькие пароходики непрерывно сновали вверх и вниз
по реке. Ряды за рядами судов, целые рощи  мачт,  паутина  снастей,  праздно
повисшие паруса, плещущие весла, проворные лодки, тяжеловесные барки, вбитые
в речное дно сваи, в ослизлых щелях которых ютится множество  водяных  крыс,
церковные колокольни, склады, крыши домов, арки, мосты, мужчины  и  женщины,
дети, бочки, краны, ящики, лошади, кареты, зеваки и чернорабочие -  все  это
можно было видеть каждое летнее утро перемешанным в  таком  беспорядке,  что
Том не в силах был во всем этом разобраться.
     Надо всей этой суматохой без умолку ревели пароходные гудки, что вполне
выражало напряженное волнение  сцены.  Все  пароходы,  казалось,  обливались
потом и суетились совершенно так же, как  и  пассажиры;  они  волновались  и
беспокоились на свой собственный хриплый  лад,  не  умолкая  ни  на  миг,  и
нет-нет разражались  тревожными  криками,  не  соблюдая  знаков  препинания:
"Скорей торопитесь я волнуюсь скорей ох боже  мой  опоздаем  что  же  вы  не
спешите я ухожу!"
     Даже снявшись с якоря и благополучно выбравшись  на  середину  течения,
они опять принимались за  то  же,  пользуясь  малейшим  предлогом;  минутная
остановка, вызванная затором на  реке,  -  и  самый  храбрый  из  пакетботов
немедленно начинал пыхтеть и беспокоиться снова: "Ох задержка что  случилось
пустите скорей я спешу это вы нарочно да что же вы ах боже мой да пустите же
скорей!" - и так, волнуясь чуть не до сумасшествия, он снова пускался в путь
и медленно уплывал сквозь туман навстречу  летнему  дню,  красившему  его  в
розовый цвет.
     Однако пароход Тома - вернее,  тот  почтовый  пароход,  которым  они  с
сестрой особенно заинтересовались в данном случае, - и не думал еще уходить,
и здесь суета была в самом разгаре. Наплыв пассажиров  был  очень  велик:  с
обеих сторон парохода стояло по катеру; сходни были переполнены; растерянные
женщины, явно направляющиеся в  Грейвзенд*,  но  глухие  ко  всем  увещаниям
насчет того, что этот пароход отходит в Антверпен, упрямо совали корзинки  с
провизией под скамейки, за переборки и за бочки с водой, и  вообще  суматоха
была неимоверная.
     Это было так любопытно,  что  Том,  держа  Руфь  под  руку,  глядел  на
пароход, совершенно не замечая за своей спиной пожилой дамы, которая явилась
на пристань с большим зонтиком и теперь  не  знала,  куда  его  девать.  Это
страшное орудие с крючковатой ручкой прежде всего дало знать о себе тем, что
очень больно сдавило Тому дыхательное горло, случайно зацепив  его  за  шею.
Высвободившись  довольно  добродушно,  он  тут  же   почувствовал   железный
наконечник зонтика на своей спине, и немедленно вслед за этим  крюк  зацепил
его за ноги; потом зонтик прогулялся по его шляпе, хлопая наподобие  крыльев
большой птицы, и, наконец, угостил его тычком под ребра так больно, что  это
заставило Тома обернуться и слегка попенять на такую бесцеремонность.
     Обернувшись назад, он увидел владелицу зонтика,  которая  привстала  на
цыпочки, чтобы лучше разглядеть пароходы; судя по ее разъяренной физиономии,
Том решил, что она напала на него с умыслом, как на своего природного врага,
стоящего в первых рядах толпы.
     - Какой у вас, должно быть, дурной характер! - сказал Том.
     Дама неистово завопила: "Где  тут  полиция?"  -  и  продолжала  вопить,
угрожая Тому зонтиком, что ежели  бы  только  не  то,  что  этих  молодчиков
никогда нет поблизости, когда они  нужны,  она  бы  его  велела  арестовать,
велела бы непременно.
     - Поменьше бы помадили усы да побольше бы думали о своих  обязанностях,
чем даром получать такие деньги, - кричала она, - незачем было  бы  людям  с
ума сходить в этой толкучке!
     Ее в самом деле ужасно затолкали и даже капор на ней смяли так, что  он
превратился  в  треуголку.  Дама  была  маленькая  и  толстая,  она   сильно
запыхалась  и  разгорячилась.  Поэтому,   вместо   того   чтобы   продолжать
пререкания, Том вежливо спросил у нее, на какой пароход ей нужно садиться.
     - Конечно, - возразила дама, - это вам только можно просто так  глядеть
на пароход, а другим обязательно садиться надо, как же! Дурак!
     - На какой  же  пароход  вы  хотите  смотреть?  -  спросил  Том.  -  Мы
посторонимся, если нужно. Не выходите из себя.
     - Скольким милым особам я помогала в трудное время,  -  возразила  она,
несколько смягчившись, - всех не  перечтешь,  и  ни  одна  меня  в  этом  не
обвиняла, разве в чем другом, потому что характер у меня  ровный  и  мягкий,
это всем известно. Я всегда говорю: перечьте мне сколько хотите, милая, если
вам от этого легче; вы же знаете, что Сара вам и словечка не скажет,  можете
на нее положиться. А  что  нынче  я  в  большом  расстройстве  и  огорчении,
отрицать не стану, боже сохрани, и причин для этого достаточно.
     Тем временем миссис Гэмп  (это  был  не  кто  иной,  как  наша  опытная
лекарка) с помощью Тома  протиснулась  в  маленький  уголок  между  Руфью  и
перилами, где, после кратковременного пыхтенья и нескольких опасных маневров
с зонтиком, она ухитрилась, наконец, устроиться довольно удобно.
     - А которое же из этих страшилищ будет антверпенский пароход, хотела бы
я знать? Дыму-то, боже мой! - воскликнула миссис Гэмп.
     - Какой пароход вам нужен? - спросила Руфь.
     - Антверпенский, - ответила миссис Гэмп. -  Не  стану  вас  обманывать,
милочка, к чему бы мне это?
     - Вон антверпенский пароход, в середине, - сказала Руфь.
     - По мне, лучше б он был у Ионы в чреве *, - воскликнула  миссис  Гэмп,
как видно путая пророка с китом в этом более чем странном пожелании.
     Руфь ничего не ответила, но так как миссис Гэмп, положив подбородок  на
холодный чугун перил, не сводила глаз с антверпенского парохода и  время  от
времени испускала негромкие стоны, она спросила, не уезжает  ли  сегодня  за
границу кто-нибудь из ее детей? Или, может быть, ее  муж?  -  прибавила  она
ласково.
     - Оно и видно, - сказала миссис Гэмп, закатывая глаза, -  как  мало  вы
еще в этой юдоли прожили, милая моя барышня! Одна моя  хорошая  приятельница
частенько мне говаривала, милочка моя, а зовут  ее  Гаррис,  миссис  Гаррис,
через площадь и подняться по лестнице, поворотя за  табачную  лавочку:  "Ох,
Сара, Сара, мало же мы знаем  насчет  того,  что  нам  суждено!"  -  "Миссис
Гаррис, сударыня, - говорю я, - это верно, что немного, а все же больше, чем
вы думаете. Наши расчеты, сударыня, - говорю я, - сколько будет в  семействе
детей, иной раз сходятся точка в точку, и гораздо чаще, чем вы полагаете". -
"Сара, - говорит миссис Гаррис, ужасно расстроившись, - скажите мне, сколько
же у меня их будет?" - "Нет уж, миссис Гаррис,  -  говорю  ей,  -  извините,
пожалуйста. У меня самой, говорю, дети падали с третьего этажа во двор, да и
сырость на лестнице им тоже действовала на легкие, а  один  так  и  помер  в
кроватке; никто даже не заметил, а он лежит  себе,  улыбается.  Вот  потому,
сударыня,  -  говорю  я,  -  старайтесь  не  роптать,  а  принимайте  все  с
покорностью. Бог дал, бог и взял". Мои-то все померли, милая моя деточка,  -
продолжала миссис Гэмп, - а насчет мужа, так у него была деревянная нога,  и
она тоже упокоилась своим порядком, а то, бывало, все по винным погребкам  -
никак оттуда не вытащишь, разве только силой, так что насчет  этой  слабости
деревяшка была все равно что живая плоть и кровь, если не хуже.
     Произнеся это надгробное слово, миссис Гэмп снова оперлась  подбородком
на холодный чугун и, пристально глядя  на  антверпенский  пакетбот,  качнула
головой и застонала.
     - Не хотела бы я, - заметила  миссис  Гэмп,  -  не  хотела  бы  я  быть
мужчиной и иметь такое на совести. Да ведь и то сказать, порядочный  мужчина
никогда так не сделает.
     Том с сестрой переглянулись, и Руфь после минутного колебания  спросила
миссис Гэмп, что ее так волнует.
     - Милая моя, - спросила та,  понизив  голос,  -  вы  ведь  не  замужем,
правда?
     Руфь засмеялась, покраснела и сказала:
     - Нет.
     - Тем хуже, - продолжала миссис Гэмп, - для всех  присутствующих.  Зато
другие замужем и в таком положении,  как  следует  замужним;  и  одна  милая
молоденькая дамочка должна была сесть нынче утром  на  этот  самый  пароход,
когда ей совсем не годится быть в море!
     Она замолчала, глядя на палубу парохода, о котором шла речь, на ведущую
вниз  лестницу  и  на  сходни.  Уверившись,  по-видимому,  что  предмет   ее
соболезнований еще не прибыл, она постепенно возвела глаза на самую верхушку
трубы и негодующе обратилась к пароходу.
     - О, чтоб тебя! - выбранилась миссис Гэмп, грозя  ему  зонтиком.  -  Ну
твое ли дело возить деликатных молоденьких пассажирок, когда  такому  чудищу
только бы грохотать да плеваться? Мало ли ты наделал вреда  по  нашей  части
своим стуком, и ревом, и шипеньем,  и  коптеньем,  скотина  ты  этакая!  Эти
проклятые паровики, - говорила миссис Гэмп, опять грозя зонтиком, - побольше
всякого пугала наделали бед - и нас без работы  оставляют,  и  мало  ли  что
из-за них случается раньше времени, когда никто этого не ждет  (особенно  на
железной дороге, те всего страшней воют).  Я  слыхала  про  одного  молодого
человека, кондуктора на железной дороге, всего три  года  как  она  открыта,
миссис Гаррис хорошо его знает, он ей даже родней приходится по сестре,  что
вышла замуж за пильщика,  так  он  за  это  время  окрестил  двадцать  шесть
невинных ангельских душек, и  все  неожиданно,  и  назвали  всех  по  именам
паровозов, из-за которых оно раньше времени приключилось.  Уф!  -  заключила
миссис Гэмп свое обращение, - сразу видно, что  ты  дело  рук  человеческих,
потому что нисколько не жалеешь нашу слабую натуру, - да еще  как  видно-то,
скотина ты этакая!
     Было бы вполне естественно предположить, особенно по началу  причитаний
миссис Гэмп, что она держит контору дилижансов или почтовых лошадей. Сама же
она не