али громко и весело, и  их  было  слышно  довольно
далеко, несмотря на стук колес и топот копыт.  Двуколка  с  шумом  подъехала
туда, где от каменной ограды начиналась тропа и где им надлежало расстаться.
Здесь они остановились.
     - Увы, вот оно, это место, к сожалению, - произнес  мистер  Пексниф,  -
слишком, слишком скоро, дорогой мой. Так держитесь тропинки, а когда дойдете
до опушки, ступайте прямо через  лесок.  Тропинка  там  становится  уже,  но
пропустить ее невозможно. Когда мы с вами опять увидимся? Надеюсь, скоро?
     - Надеюсь, что да, - ответил Монтегю.
     - Всего хорошего!
     - Всего хорошего. И приятной поездки!
     Пока мистер Пексниф еще не скрылся из виду и то  и  дело  оборачивался,
чтобы помахать ему шляпой, Монтегю стоял посреди дороги,  улыбаясь  и  делая
ручкой. Но  как  только  его  новый  компаньон  исчез  за  поворотом  и  это
притворство стало уже не  нужно,  он  сел  на  каменную  ступеньку  с  таким
изменившимся лицом, словно вдруг постарел лет на десять.
     Он раскраснелся от вина, но был невесел. Его план удался, но  незаметно
было,  чтобы  он  торжествовал.  Быть  может,  его   утомила   необходимость
выдерживать трудную роль  перед  своим  собеседником;  возможно,  что  вечер
нашептывал что-то его совести; а возможно (и так оно  и  было),  что  пелена
мрака окутывала  его,  угашая  все  мысли,  кроме  смутного  предчувствия  и
предвидения неизбежной развязки.
     Если существуют жидкости, - а мы знаем, что они есть, -  которые  перед
ветром, дождем или морозом сжимаются  и  уходят  в  стеклянные  артерии,  то
отчего же более сложному  раствору  крови  не  чуять,  в  силу  присущих  ей
свойств, что уже подняты руки, для того чтобы расточить и пролить ее,  и  не
холодеть, замедляя свой бег в жилах, как холодела его кровь в этот час?
     Она так похолодела, хотя воздух был теплый, и так замедлила  свой  бег,
что он поднялся на ноги, весь дрожа, н поспешно зашагал снова.  И  сразу  же
остановился, не зная, идти ли ему по уединенной и  безлюдной  тропинке,  или
вернуться на дорогу.
     Он выбрал тропинку.
     Сияние уходящего солнца било ему в лицо. Хоры птиц  звучали  у  него  в
ушах. Душистые  лесные  цветы  пестрели  вокруг.  Соломенные  кровли  бедных
домиков виднелись вдали,  и  ветхая  серая  колокольня,  осененная  крестом,
вставала между ним и надвигающимся мраком.
     Он никогда не понимал урока, заключавшегося во  всем  этом;  он  всегда
равнодушно отворачивался и насмехался над этим; но, прежде чем спуститься  в
низину, он  еще  раз  с  грустью  взглянул  на  вечернее  небо.  Потом  стал
спускаться все ниже, и ниже, и ниже в долину.
     Она привела его к лесу - частому, густому, тенистому лесу, по  которому
шла, извиваясь, тропа, превращаясь постепенно в еле  заметную  тропинку.  Он
остановился на опушке, прежде чем войти, потому что тишина этого леса пугала
его.
     Последние лучи солнца освещали  его  искоса,  ложась  золотой  дорожкой
среди стволов и ветвей, и  начинали  гаснуть  у  него  на  глазах,  послушно
уступая место подползавшим сумеркам. Было до такой степени тихо, что мягкий,
скрадывавший звуки мох на стволах старых  деревьев,  казалось,  вырастал  из
этой тишины и был  ее  порождением.  Те  деревья,  которые  в  зимнее  время
поддались ветрам и пошатнулись, но не  упали  на  землю,  а  прислонились  к
другим, лежали сухие и голые в их густолиственных объятиях, словно не  желая
нарушать общий покой шумом своего падения. Молчаливые  прогалины  уходили  в
чащу леса, в его самую потаенную глубь, вначале похожие то на придел  храма,
то на монастырь, то на руины, лишенные  кровли,  -  дальше  они  терялись  в
полной шорохов и мрака таинственной  глуши,  где  искалеченные  пни,  кривые
сучья, оплетенные плющом стволы, дрожащая  листва  и  лишенные  коры  старые
деревья, вытянувшиеся на земле  во  весь  рост,  перемешались  в  живописном
беспорядке.
     Но как только угас солнечный свет  и  вечер  спустился  над  лесом,  он
решился войти туда. Раздвигая то тут, то там  кусты  терновника  или  ветви,
нависшие над тропой, он все больше углублялся в лес и вскоре скрылся  в  его
чаще. Время от времени в узком просвете мелькала его фигура или резкий треск
тонкого сучка отмечал его путь - и после этого его больше никто не видел.
     Не видел никто - кроме одного человека. Этот человек, раздвигая  руками
листву и ветви, вскоре вынырнул на другом конце леса, близ того  места,  где
тропинка опять выходила на дорогу.
     Что такое оставил он в лесу, если выбежал из  него  опрометью,  как  из
ада?
     Тело  убитого  человека.  В  глухом,  безлюдном  месте  оно  лежало  на
прошлогодних листьях, дубовых и буковых, лежало так же, как  упало,  ничком.
Смачивая и  окрашивая  листья,  служившие  убитому  подушкой,  впитываясь  в
болотистую почву, словно стремясь скрыться от людских глаз, растекаясь между
свернувшимися листьями, словно даже  они,  лишенные  жизни,  отстранялись  и
отрекались от него и сжимались от ужаса, - расходилось темное, темное пятно,
обагрившее всю летнюю ночь от земли до небес.
     Совершивший это деяние выбежал из леса  так  стремительно,  что  вокруг
него градом посыпались зеленые ветки, сорванные им  на  бегу,  и  с  размаху
повалился на траву. Но скоро  он  вскочил  на  ноги  и,  держась  поближе  к
изгороди, побежал к  дороге,  согнувшись  в  три  погибели.  Как  только  он
добрался до дороги, он перешел на быстрый шаг, направляясь к Лондону.
     Он не жалел о том, что сделал. Он пугался, когда думал  об  этом,  -  а
когда он об этом не думал! - но ни о чем не жалел. Он испытывал страх и ужас
перед лесом, пока был в нем, но, выйдя из лесу, он странным образом  перенес
все свои страхи на ту темную комнату, которую оставил запертой у себя  дома.
Теперь, на обратном пути, она  казалась  ему  несравненно  более  мрачной  и
пугала больше, чем лес.  Там  была  заперта  гнусная  тайна,  и  все  страхи
поджидали его там; ему представлялось, что именно там, а вовсе не в лесу. Он
прошел около десяти миль,  потом  остановился  в  кабачке,  чтобы  дождаться
дилижанса, который, как он знал, должен был скоро пройти мимо, направляясь в
Лондон; он знал также, что это не тот дилижанс,  с  которым  он  приехал  из
Лондона, тот шел из другого места. Он сел на скамью перед  дверью,  рядом  с
человеком, курившим трубку. Заказав себе пива  и  отхлебнув  из  кружки,  он
предложил выпить своему соседу; тот поблагодарил и принял  угощение.  Джонас
не мог не подумать, что, если бы этот человек только знал, он вряд  ли  стал
бы с таким удовольствием пить из одной кружки с ним.
     - Хороший вечер, хозяин! - сказал этот прохожий. - И редкий закат.
     - Я его не видел, - торопливо ответил Джонас.
     - Не видели? - спросил прохожий.
     - Как же, к черту, мог я его видеть, если я спал?
     - Спали! Да,  да.  -  Он  был,  по-видимому,  удивлен  такой  внезапной
раздражительностью и больше не заговаривал, предпочитая курить  свою  трубку
молча. Они просидели так не очень долго, когда в доме послышался стук.
     - Это что такое? - вскрикнул Джонас.
     - Право, не могу сказать, - ответил прохожий.
     Больше он не стал расспрашивать, потому  что  вопрос  вырвался  у  него
помимо воли. Но в ту минуту он думал о запертой комнате; о  том,  что,  быть
может,  кто-нибудь  постучится  в  дверь  по  какому-нибудь  непредвиденному
случаю; что домашние встревожатся, не получив ответа, взломают замок, найдут
комнату пустой, запрут дверь, выходящую в тупик, и ему нельзя будет войти  в
дом, не показавшись всем в этом одеянии; это поведет к болтовне, болтовня  к
разоблачению, разоблачение - к смерти. И в эту-то минуту,  как  нарочно,  по
какому-то странному стечению обстоятельств, раздался стук.
     Стук   все   не   умолкал,   словно   предостерегающее   эхо    ужасной
действительности, вызванной им из небытия. Не в состоянии  больше  сидеть  и
прислушиваться, он заплатил за пиво и снова пустился в путь. И оттого что он
прятался весь день в незнакомых  ему  местах,  шел  всю  ночь  по  безлюдной
дороге, в необычном платье, и оттого что в голове у  него  все  спуталось  и
начиналось что-то  вроде  бреда,  он  не  раз  останавливался,  озираясь  по
сторонам, в надежде, что все это только снится ему.
     И все-таки он ни о чем  не  жалел.  Нет.  Он  слишком  ненавидел  этого
человека и слишком долго и отчаянно стремился от него  избавиться.  Если  бы
все это могло повториться еще раз, он еще раз убил бы его. Его озлобленные и
мстительные чувства не так легко было усмирить. Теперь в нем было не  больше
раскаяния или угрызений совести, чем в то время, когда он замышлял убийство.
     Страх овладел им до такой степени, что он и сам не ожидал, и он  просто
не в силах был с  собой  справиться.  Он  до  потери  рассудка  боялся  этой
дьявольской комнаты, боялся не только за себя - мрачно, люто, до  бешенства,
но боялся и себя, того, что он был как бы неотделим от этой  комнаты,  того,
что он должен быть там, но отсутствует, - и он погружался в ее  таинственные
ужасы и, рисуя в  своем  воображении  эту  отвратительную,  обманчиво  тихую
комнату во все темные часы двух последних ночей, со смятой постелью, где его
не было, хотя все думали, что он  там,  он  становился  как  бы  собственным
двойником и призраком, одновременно гонителем и гонимым.
     Когда подошел дилижанс, что  произошло  довольно  скоро,  Джонас  занял
наружное место и помчался дальше, по направлению к дому. И  тут,  очутившись
среди пассажиров, - это были по большей части местные фермеры, -  он  сперва
вообразил  со  страха,  будто  они  слыхали  про  убийство  и   станут   ему
рассказывать, что тело уже найдено, хотя он отлично знал, что этого не могло
еще случиться,  если  принять  во  внимание,  когда  и  где  совершено  было
убийство. Но,  хотя  он  знал  и  понимал,  что  это  в  порядке  вещей,  их
неосведомленность все же ободрила его - до того даже, что он поверил,  будто
тела никогда не найдут, и стал размышлять о такой возможности. Полагаясь  на
нее и измеряя время быстрым полетом своих преступных мыслей,  ходом  событий
до  того,  как  он  пролил  кровь,  и  лихорадочной  сменой  осаждавших  его
бессвязных и беспорядочных видений, к  рассвету  он  стал  смотреть  на  это
убийство, как на дело далекого прошлого, и уже считал себя  в  относительной
безопасности, раз оно до сих пор не раскрыто. До  сих  пор!  Когда  вот  это
солнце, заглянувшее  в  лес  и  позолотившее  споим  рассветным  лучом  лицо
убитого, не далее  как  вчера  вечером,  при  заходе,  видело  его  живым  и
старалось вернуть к мысли о небесах!
     Но вот и снова лондонские улицы. Т-с-с!
     Было всего пять часов. У  него  оставалось  достаточно  времени,  чтобы
добраться до дома незамеченным, прежде чем  на  улицах  станет  людно,  если
только, за эти сутки не случилось ничего, что грозило бы ему  разоблачением.
Он спрыгнул с дилижанса, не беспокоя  кучера  просьбой  остановить  лошадей,
торопливо перебежал дорогу и, нырнув сначала в один переулок, потом в другой
и все время  избирая  окольный  путь,  очутился,  наконец,  по  соседству  с
собственным  жилищем.  Тут  он  стал   особенно   осторожен:   то   и   дело
останавливался и оглядывал лежащую перед ним улицу, потом быстро пробегал ее
и опять останавливался, чтобы оглядеть следующую, и так далее.
     Темный тупик был пуст, когда в него заглянуло лицо убийцы. Он подкрался
к двери на цыпочках, словно боясь потревожить свой воображаемый покой.
     Он прислушался. Ни звука. Как только он повернул ключ дрожащей рукой  и
тихонько толкнул дверь коленом,, безумный страх овладел им.
     А что, если он сейчас увидит перед собой убитого!
     Он  обвел  комнату  боязливым  взглядом.  Но  нет,  здесь   ничего   не
изменилось.
     Он вошел, запер за собой дверь, старательно извалял ключ  в  отсыревшей
золе очага и повесил на старое место.  Он  снял  свое  маскарадное  одеяние,
связал его в узел, чтобы еще до ночи вынести и потопить в реке, и запер  его
в шкаф. Приняв эти предосторожности, он разделся и лег в постель.
     Мучительная жажда, огонь, пожиравший его, когда он накрылся  с  головой
одеялом, и страх перед комнатой, еще усилившийся оттого, что он  не  мог  ее
видеть из-под одеяла; нечеловеческое напряжение, с которым он  прислушивался
ко всякому звуку, воображая,  что  каждый,  даже  самый  незначительный  шум
является предвестием того стука, который разгласит тайну; дрожь, с какой  он
вскакивал с постели  и  подбегал  к  зеркалу,  воображая,  что  преступление
написано у него на лице, а потом опять укладывался и хоронился  под  одеяло,
слушая, как его собственное сердце отстукивает: убийца,  убийца,  убийца!  -
какими словами можно описать подобный ужас!
     Близилось утро. В доме раздавались шаги. Он слышал, как поднимали шторы
и открывали  ставни,  как  кто-то  крадучись,  на  цыпочках,  несколько  раз
подходил к его двери. Он пытался подать голос, но во рту у  него  пересохло,
словно он был полон песку. Наконец он сел на кровати и крикнул:
     - Кто там?
     Это была его жена.
     Он спросил ее, который час. Девять.
     - Никто... никто не стучался ко мне вчера? - едва выговорил  он.  -  Я,
кажется, слышал стук, но от меня нельзя  было  добиться  ответа,  разве  что
вышибли бы дверь.
     - Нет, никто, - ответила она. Это  было  хорошо.  Он  ждал  ее  ответа,
затаив дыхание. Это принесло  ему  облегчение,  если  что-нибудь  могло  его
принести.
     - Мистер Неджет хотел тебя видеть, - продолжала она,  -  но  я  сказала
ему, что ты устал и просил тебя не беспокоить. Он ответил, что  это  не  так
важно, и ушел. А сегодня, очень рано утром, когда я  открывала  окно,  чтобы
проветрить комнату, я увидела его на улице; но к нам он больше не заходил.
     Видела его на улице этим утром! Очень рано! Джонас задрожал при  мысли,
что он и сам чуть было не наткнулся  на  Неджета  -  того  Неджета,  который
постоянно избегал людей и  старался  проскользнуть  незамеченным,  чтобы  не
выдать своей тайны, на того Неджета, который никогда никого не замечал.
     Он велел жене приготовить завтрак и собрался идти наверх,  переодевшись
в платье, которое снял, войдя в эту комнату, и  которое  с  тех  пор  так  и
висело за дверью. Всякий раз при мысли о встрече с домашними  впервые  после
того, что он совершил, его охватывал тайный страх, и он мешкал у дверей  под
разными предлогами, чтобы они могли  увидеть  его,  не  глядя  ему  в  лицо;
одеваясь, он оставил дверь приоткрытой и приказывал  то  распахнуть  настежь
окна, то полить мостовую, приучая их к  своему  голосу.  Но  сколько  он  ни
оттягивал время всеми способами, так, чтобы  успеть  перевидать  их  всех  и
поговорить со всеми, он долго не мог набраться храбрости и выйти к ним и все
стоял у двери, прислушиваясь к отдаленному шуму их голосов.
     Но нельзя же было оставаться тут вечно, и в конце  концов  он  вышел  к
ним. Бросив последний взгляд в зеркало, он понял, что лицо  выдаст  его,  но
это могло быть и потому, что он гляделся в зеркало с такой тревогой.  Он  не
смел ни на кого взглянуть, боясь, что все следят за ним, но ему  показалось,
что сегодня они уж очень молчаливы.
     И как он ни держал себя в руках, он не мог не прислушиваться и  не  мог
скрыть того, что все время прислушивается.  Вникал  ли  он  в  их  разговор,
старался ли думать о другом, говорил ли сам, или молчал,  или  с  решимостью
отсчитывал глухое тиканье часов за своей спиной, он вдруг забывал обо всем и
начинал прислушиваться словно завороженный. Ибо  он  знал,  что  это  должно
прийти; а пока его кара,  и  мука,  и  отчаяние  заключались  в  том,  чтобы
прислушиваться и ждать, когда оно придет.
     Т-с-с!

ГЛАВА XLVIII

     содержит известия о Мартине и Марке, равно как и о  третьем  лице,  уже
знакомом читателю. Показывает сыновнюю преданность в самом непривлекательном
виде и проливает сомнительный свет на одно очень темное место

     Том Пинч с сестрою сидели за ранним завтраком у открытого окна, которое
Руфь сама уставила горшками с цветочной рассадой. Она вдела Тому  в  петлицу
цветок герани, для того  чтобы  придать  его  туалету  по-летнему  свежий  и
нарядный вид (пришлось приколоть цветок, иначе этот славный  Том  непременно
потерял бы его). По всей улице  сновали  продавцы  цветов,  выкрикивая  свой
товар; заблудившаяся  пчела,  попав  между  двумя  оконными  рамами,  билась
головой о стекло, стремясь вырваться на волю и воображая себя  околдованной,
оттого что это  ей  не  удается.  А  утро  было  такое  ясное,  какое  редко
приходится видеть; благорастворенный воздух ласкал Руфь и веял вокруг  Тома,
словно говоря: "Как поживаете, мои милые? Я прилетел издалека,  нарочно  для
того, чтобы поздороваться с вами". Словом, это был  один  из  тех  радостных
дней, когда у нас является, или должно явиться, желание, чтобы все на  земле
были счастливы,  ловили  проблески  летней  поры  в  сердце  и  наслаждались
прелестью летнего утра.
     Завтрак был  даже  приятнее  обыкновенного,  хотя  он  и  всегда  бывал
приятен. Маленькая Руфь теперь занималась с двумя ученицами, с каждой по три
раза в неделю и по два часа  каждый  раз;  а  кроме  того,  она  разрисовала
несколько экранов и бюваров для визитных карточек и, тайком от  Тома  (может
ли быть что-нибудь восхитительнее!), зашла в одну лавку, торговавшую  такими
вещами, не один раз  заглянув  сначала  в  окно,  и,  набравшись  храбрости,
спросила хозяйку, не купит ли она ее работу. Хозяйка не только купила, но  и
заказала еще. И сегодня Руфь призналась в этом брату и передала ему деньги в
маленьком кошельке, нарочно для того связанном.  Оба  они  взволновались,  а
быть может, и прослезились от  радости  (во  всяком  случае,  известные  нам
источники этого не опровергают), но  теперь  все  уже  улеглось,  и  светлое
солнце с тех самых пор, как зашло вчера, не видывало  лица  светлее,  чем  у
Тома или чем у Руфи.
     - Милая моя девочка, - сказал Том,  так  неожиданно  переходя  к  новой
теме, что даже не успел отрезать себе кусок хлеба, и нож у  него  застрял  в
ковриге, - какой чудак наш хозяин! По-моему, он ни разу не был  дома,  после
того как запутал меня в эту неприятную историю. Я  начинаю  думать,  что  он
больше никогда не вернется домой! Какую загадочную жизнь ведет этот человек!
     - Очень странную, не правда ли, Том?
     - Действительно, - сказал Том, -  надеюсь,  что  она  только  странная.
Надеюсь, что в ней нет ничего худого. Иногда я начинаю в  этом  сомневаться.
Мне надо будет с ним объясниться, - продолжал Том, кивая головой, как  будто
это была самая страшная угроза, - когда я его поймаю.
     Два коротких стука в дверь прогнали с лица Тома  угрожающее  выражение,
которое тут же сменилось удивлением.
     - Вот так-так! - сказал Том. - Раненько для гостей! Это, наверно, Джон.
     - Я... мне кажется, это не его стук, - заметила сестричка Тома.
     - Нет? - сказал Том. - Но это, конечно, и не мой наниматель;  не  может
быть, чтобы он приехал неожиданно  в  город,  был  направлен  сюда  мистером
Фипсом и пришел за ключом от конторы. Это кто-то спрашивает меня,  вот  что!
Войдите, пожалуйста!
     Но едва посетитель вошел, Том Пинч,  вместо  того  чтобы  сказать:  "Вы
желали говорить со мной,  сэр?",  или  "Моя  фамилия  Пинч,  сэр,  разрешите
спросить, что вам  угодно?",  или  вообще  обратиться  к  нему  с  подобными
сдержанными выражениями, воскликнул: "Боже милостивый!" - и схватил  его  за
обе руки, живейшим образом выражая радость и изумление.
     Гость был тронут не меньше Тома, и оба  они  без  конца  пожимали  друг
другу руки, причем ни с той, ни с другой стороны не сказано было  больше  ни
слова. Том опомнился первый.
     - И Марк Тэпли тоже! - воскликнул Том, подбегая к порогу и пожимая руку
кому-то еще. - Дорогой Марк, входите же. Как  вы  поживаете,  Марк?  Он  все
такой же, как был