н. - Я так думаю. Я  уверен
в этом. Прощайте!
     И он ушел.
     Том подвел сестру к стулу и сел на свое место. Он  взялся  за  книгу  и
стал читать, или сделал вид, что читает.  Но  вскоре  он  произнес  довольно
громко, перевертывая страницу: "Он пожалеет  об  этом!"  -  И  по  его  щеке
скатилась слеза и упала на страницу.
     Руфь опустилась рядом с ним на колени и, прижавшись к нему, обняла  его
за шею.
     - Не надо, Том! Нет, нет! Успокойся! Милый Том!
     - Я уже совсем... успокоился, - сказал Том. -  Это  недоразумение,  оно
рассеется когда-нибудь.
     - Так жестоко, так дурно отплатить тебе! - воскликнула Руфь.
     - Нет, нет, - сказал Том. - Он в самом деле этому верит. Не могу понять
- почему. Но это недоразумение рассеется.
     Еще тесней  прижалась  она  к  нему  и  заплакала  так,  словно  у  нее
надрывалось сердце.
     - Не плачь, не плачь! - утешал ее Том. - Что  же  ты  прячешь  от  меня
лицо, дорогая?
     И тут, заливаясь слезами, она высказалась наконец.
     - Ах, Том, милый Том, я знаю тайну твоего сердца. Я узнала ее, тебе  не
удалось скрыть от меня правду.
     Зачем же ты не сказал мне? Тебе стало бы легче, если бы ты  сказал!  Ты
любишь ее, Том, нежно любишь!
     Том сделал движение рукой, словно хотел в первый миг отстранить сестру;
но вместо того крепко сжал ее руку. Вся его нехитрая история была написана в
этом движении, все  ее  трогательное  красноречие  было  в  этом  безмолвном
пожатии.
     - И несмотря на это, - сказала Руфь, - ты был так предан и добр,  милый
Том; несмотря на это, ты был верен дружбе, ты забывал о  себе  и  боролся  с
собой; ты был так кроток, внимателен  и  ровен,  что  я  никогда  не  видела
раздраженного взгляда, не слышала недоброго  слова.  И  все  же  ты  жестоко
ошибся! Ах, Том, милый Том, или  и  это  недоразумение?  Так  ли  это,  Том?
Неужели  ты  всегда  будешь  носить  в  груди  свою  скорбь  -  ты,  который
заслуживаешь счастья! - или есть какая-то надежда?
     И все же она прятала лицо от Тома,  обняв  его,  и  плакала  о  нем,  и
изливала свое сердце и душу, скорбя и радуясь.
     Прошло не очень много времени, и они с Томом уже сидели рядом,  и  Руфь
глядела ему в глаза серьезно и спокойно. И  тогда  Том  заговорил  с  ней  -
бодрым, но грустным тоном:
     - Я очень рад, милая, что это произошло между нами. Не  потому,  что  я
еще больше уверился в твоей нежности и любви (я и раньше был в них  уверен),
но потому, что это сняло большую тяжесть с моей души.
     Глаза Тома просияли, когда он говорил о ее любви к нему, и он поцеловал
сестру в щеку.
     - Дорогая моя девочка, - продолжал Том, - какие бы чувства я ни питал к
ней (оба они, словно по взаимному уговору,  избегали  называть  ее  имя),  я
давно уже - можно сказать, с самого начала - отношусь к этому, как к  мечте,
как к чему-то такому, что могло бы осуществиться  при  других  условиях,  но
чего никогда не  будет.  А  теперь  скажи  мне,  какую  беду  ты  хотела  бы
поправить?
     Она бросила на Тома такой многозначительный взгляд,  что  ему  пришлось
удовольствоваться им вместо ответа.
     - По своему собственному выбору и добровольному согласию, голубка  моя,
она стала невестой Мартина; и была ею задолго до того, как оба они узнали  о
моем существовании. А тебе хотелось бы, чтоб она была моей невестой?
     - Да, - прямо ответила Руфь.
     - Да, - возразил Том, - но от этого могло бы стать только  хуже,  а  не
лучше. Или ты воображаешь, - печально улыбаясь, продолжал  Том,  -  что  она
влюбилась бы в меня, даже если бы никогда не видела его?
     - Почему же нет, милый Том?
     Том покачал головой и опять улыбнулся.
     - Ты думаешь обо мне, Руфь, - сказал он, - и с твоей стороны это  очень
естественно - как о герое из какой-нибудь книжки, и желаешь,  чтобы  в  силу
поэтической справедливости я  в  конце  концов,  вопреки  всякому  вероятию,
женился бы на девушке, которую люблю. Но существует  справедливость  гораздо
выше  поэтической,  моя  дорогая,  и   она   предопределяет   ход   событий,
руководствуясь иными основаниями. Бывает,  конечно,  что  люди,  начитавшись
книжек и вообразив себя героями романа, считают своим  долгом  напустить  на
себя мрачность, разочарованность и мизантропию и даже не  прочь  возроптать,
только потому, что не все идет так, как им нравится. Ты хочешь, чтобы я стал
таким, как эти люди?..
     - Нет, Том. Но все-таки я знаю, - прибавила она робко, - что  для  тебя
это горе, как бы ты ни рассуждал.
     Том хотел было спорить с ней. Но  передумал,  ибо  это  было  бы  сущим
безумием.
     - Моя дорогая, - сказал Том, - я отплачу за твою любовь правдой, чистой
правдой. Для меня - это горе. Иногда, не скрою, оно дает себя знать, хоть  я
и стараюсь с ним бороться. Но если умрет дорогой  тебе  человек,  тебе  ведь
может присниться, что ты на небесах, вместе с его отлетевшей душой, и  тогда
для тебя будет горем проснуться к земной жизни, хотя она не  стала  тяжелее,
чем была, когда ты засыпала. Мне горько думать о моей мечте, а между  тем  я
всегда знал, что это - мечта, даже тогда, когда она впервые явилась мне;  но
тут действительность ни в чем не виновата. Она все та же, что  и  была.  Моя
сестра, моя кроткая спутница, присутствие которой так  украшает  мою  жизнь,
разве она меньше привязана ко мне, чем была бы, если бы это видение  никогда
меня не смущало? А мой старый  друг  Джон,  который  мог  отнестись  ко  мне
холодно и небрежно, разве он стал менее сердечен со мной? Разве меньше стало
хорошего в окружающем меня мире? Так  неужели  я  должен  говорить  резко  и
глядеть озлобленно, неужели мое сердце должно очерстветь, оттого что на моем
пути  встретилось  доброе  и  прекрасное  создание,  -  ведь   если   б   не
эгоистическое сожаление о том, что я не могу назвать ее своей,  эта  девушка
могла бы сделать меня  счастливей  и  лучше,  как  и  все  другие  добрые  и
прекрасные создания, каких человек  встречает  на  своем  пути!  Нет,  милая
сестра, нет, - решительно говорил Том. - Вспоминая  все,  чем  я  могу  быть
счастлив, я вряд ли смею называть эту беглую тень горем; но какое бы имя она
ни носила, я благодарю бога за то, что она делает меня восприимчивее к любви
и привязанности и смягчает меня на тысячу ладов. Она не отнимает счастья, не
отнимает счастья. Руфь!
     Сестра не в силах была заговорить с ним, но чувствовала, что любит  его
так, как он того заслуживает. Именно так, как он того заслуживал, она любила
его.
     - Она откроет глаза Мартину, - говорил Том горячо и с  гордостью,  -  и
недоразумение рассеется, потому что это и  в  самом  деле  недоразумение.  Я
знаю, никто не может убедить ее в том, что я изменил ему. Но она откроет ему
глаза, и  он  будет  очень  сожалеть  о  своей  ошибке.  Наша  тайна,  Руфь,
принадлежит только нам, она будет жить и умрет  вместе  с  нами.  Не  думаю,
чтобы я решился когда-нибудь сказать тебе это сам, - улыбаясь, заключил Том,
- но как же я рад, что ты догадалась!
     Никогда еще у них не бывало такой приятной прогулки, как в этот  вечер.
Том рассказывал ей все так свободно и просто и так стремился ответить на  ее
нежность полным доверием, что  они  гуляли  гораздо  дольше  положенного  и,
вернувшись домой, засиделись до позднего часа. А  когда  они  простились  на
ночь, у Тома было такое спокойное, прекрасное выражение лица, что она  никак
не могла наглядеться на  него  и,  подкравшись  на  цыпочках  к  дверям  его
комнаты, стояла, любуясь им, до тех пор, пока он ее не заметил, а потом, еще
раз поцеловав его, ушла к себе. И в ее молитвах и во сне - хорошо,  когда  о
тебе вспоминают с такой нежностью, Том! - его имя  первым  приходило  ей  на
уста.
     Оставшись один, Том немало размышлял об ее открытии,  очень  удивляясь,
как она проникла в его тайну. "Потому что, - думал Том, - я ли не старался -
хотя это было ненужно и даже неумно, как я теперь понимаю, когда  мне  стало
гораздо легче оттого, что она все знает, - я ли не старался  скрыть  это  от
нее. Разумеется, я видел,  какая  она  умная  и  живая,  и  потому  особенно
остерегался, но ничего подобного просто не ожидал. Я  уверен,  что  все  это
произошло совершенно случайно.  Но  боже  мой,  -  удивлялся  Том,  -  какая
необычайная проницательность!"
     Эти мысли никак не выходили у Тома из головы. Они  не  покинули  его  и
тогда, когда он опустил голову на подушку.
     "Как она дрожала, когда призналась мне, что обо  всем  догадывается,  -
думал Том, припоминая все мельчайшие подробности и обстоятельства, -  и  как
разгорелось ее лицо! Но это было естественно,  о,  вполне  естественно!  Тут
нечему удивляться".
     Тому и не снилось, насколько это было естественно. Ему  и  не  снилось,
что в собственном сердце Руфи совсем не так  давно  поселилось  то  чувство,
которое помогло ей угадать его тайну. Ах, Том! Он так  и  не  донял,  о  чем
шепчет фонтан в Тэмпле, хотя проходил мимо него каждый день.
     Кто другой был так оживлен и весел, как хлопотливая Руфь  на  следующее
утро! Ее легкие шаги и ранний стук в дверь Тома были бы  музыкой  для  него,
даже если; бы она не заговорила. Но она сказала,  что  сегодня  самое  ясное
утро, какое только можно себе представить, и так оно и было, а если  б  даже
было иначе, все равно Том поверил бы ей.
     Когда он спустился вниз, она  уже  приготовила  ему  скромный  завтрак,
достала шляпку для утренней прогулки и рассказала ему так много нового,  что
Том только диву давался. Словно она всю ночь не ложилась, собирая  для  него
новости. И про то, что мистер Неджет до сих пор не возвращался домой; и  про
то, что хлеб подешевел на один пенни; и про то, что чай нынче вдвое  крепче,
чем прошлый раз; и про то, что муж молочницы вышел  из  госпиталя  и  совсем
здоров; и про то, что кудрявый мальчик из дома напротив пропадал вчера целый
день; и про то, что она хочет наварить всех сортов варенья, а в доме нашлась
подходящая для этого кастрюлька; и что она прочла  ту  книжку,  которую  Том
принес прошлый раз, всю до конца, хотя читать ее было очень скучно; и что ей
столько нужно ему рассказать, вот  почему  она  первая  кончила  завтракать.
Потом она надела шляпку, заперла чай и  сахар,  положила  ключи  в  сумочку,
вдела, как всегда, цветок в петлицу брата и совсем собралась проводить  его,
прежде чем Том понял, что она собирается. Словом, как сказал Том, - с  такой
уверенностью в справедливости своего  мнения,  что  это  звучало  как  вызов
обществу, - никогда еще не было на свете такой хозяюшки, как она.
     Она заставила Тома разговориться. Устоять против нее  было  невозможно.
Она с таким  увлечением  расспрашивала  его  -  о  книгах,  органах,  старых
церквах, о Тэмпле и о чем только возможно. В самом деле, идти вместе  с  нею
было настолько веселее (и на сердце у Тома тоже  становилось  веселей),  что
Тэмпл показался ему совсем неинтересным и пустынным, когда  он  расстался  с
нею у ворот.
     "Я полагаю, знакомый мистера Фипса не придет и сегодня", - подумал Том,
поднимаясь по лестнице.
     Пока еще не пришел во всяком случае, потому что дверь была заперта, как
обычно, и Том открыл ее своим ключом. Книги он уже привел в полный  порядок,
подклеил  рваные  страницы,  исправил  поврежденные  переплеты   и   заменил
аккуратными ярлыками стершиеся надписи. Комнату трудно  было  узнать,  такая
тут была чистота и порядок. Том с гордостью  любовался  трудами  своих  рук,
хотя некому было хвалить или порицать его за это.
     Теперь он был занят  перепиской  набело  своего  каталога,  а  так  как
торопиться было некуда, Том не пожалел труда и пустил в ход все то уменье  и
трудолюбие, которое он вкладывал в карты и чертежи у мистера  Пекснифа.  Это
было истинное чудо, а не каталог; Тому нередко казалось, что деньги  слишком
легко ему достаются, и про себя он решил потратить часть  своего  досуга  на
составление этого документа.
     Так он  проработал  целое  утро,  орудуя  то  пером,  то  линейкой,  то
циркулем, то резинкой, то карандашом, то черной и красной  тушью.  Он  много
думал о Мартине и о вчерашнем свидании с ним; у него стало бы гораздо  легче
на душе, если б он решился довериться своему другу  Уэстлоку  и  узнать  его
мнение на этот счет. Но Джон, как ему было известно,  не  оставил  бы  этого
так, а ведь Джон помогал теперь  Мартину  в  очень  важном  деле,  и  лишить
Мартина помощи в такую критическую минуту - значило бы нанести ему серьезный
ущерб.
     - Так что придется держать это про себя, - сказал  Том  со  вздохом,  -
придется держать про себя.
     И, стараясь забыться за  работой,  он  принялся  за  нее  еще  усерднее
прежнего, орудуя попеременно пером, линейкой, резинкой, карандашом, черной и
красной тушью.
     Он проработал еще час или около того, когда внизу у  входа  послышались
чьи-то шаги.
     - Ага, - сказал Том, взглядывая на дверь, - было время, и  еще  не  так
давно, когда эти шаги заставили бы  меня  насторожиться.  Но  теперь  я  это
бросил.
     Шаги слышались все выше по лестнице.
     - Тридцать шесть, тридцать семь,  тридцать  восемь,  -  считал  Том.  -
Теперь  ты  остановишься.  Никто  не  поднимается  выше   тридцать   восьмой
ступеньки.
     Посетитель и в самом  деле  остановился,  но  только  для  того,  чтобы
перевести дыхание, потом шаги послышались снова. Сорок,  сорок  один,  сорок
два, и так далее.
     Шаги приближались. Дверь была открыта настежь, If и Том с  любопытством
и нетерпением поглядывал на нее. Когда  на  площадке  показалась  фигура  и,
остановившись на пороге, посмотрела на него, он вскочил со стула, думая, что
видит привидение.
     Старый Мартин  Чезлвит!  Тот  самый,  которого  он  оставил  у  мистера
Пекснифа дряхлым и все более и более слабеющим стариком!
     Тот самый? Нет, не тот самый; этот старик был хотя  и  стар,  но  полон
жизни, и опирался на трость сильной рукой, другой  рукой  делая  знак  Тому,
чтоб он молчал. Один взгляд на  решительное  лицо,  живые  глаза,  на  руку,
сжимавшую трость, на выражение энергии и настойчивости во всей  фигуре  -  и
Тома мгновенно озарило.
     - Вам долго пришлось меня ждать, - сказал Мартин.
     - Мне сказали, что мой патрон скоро приедет, - ответил Том, - но...
     - Я знаю. Вам не сказали, кто он такой. Это было по  моему  желанию.  Я
собирался повидаться с вами гораздо ранее. Я думал, что время уже настало. Я
думал, что не узнаю о нем ничего больше и ничего хуже, чем в тот день, когда
мы с вами виделись в последний раз. Но я ошибся.
     Он подошел к Тому и пожал ему руку.
     - Я жил у него в доме, Пинч, и терпел его подлое раболепие долгие  дни,
недели, месяцы. Вы это знаете. Я позволил ему сделать меня своим орудием. Вы
это знаете: вы видели меня там. Я вытерпел в тысячу раз больше, чем  мог  бы
вытерпеть, будь я тем жалким, дряхлым стариком, каким он считал меня. Вы это
знаете. Я замечал, как он навязывается  Мэри  со  своим  вниманием.  Вы  это
знаете: кому лучше знать, кому,  как  не  вам,  верное  сердце!  Его  низкая
душонка разоблачалась передо мной день за днем, и я ни разу не выдал себя. Я
бы ни за что не вытерпел такую муку, если бы не  надеялся,  что  придет  час
расплаты.
     Он  остановился  посреди  своей  страстной  речи,  если  можно  назвать
страстной такую решительную и твердую речь, чтобы еще раз пожать Тому  руку.
Потом сказал в сильном волнении:
     - Закройте дверь, закройте же дверь!  Он  с  минуты  на  минуту  должен
явиться сюда за мной; боюсь, как бы он не  пришел  слишком  скоро.  Близится
время, - сказал старик торопясь, однако лицо и глаза его  сияли,  -  которое
вознаградит всех. Даже за миллион золотых монет я не хотел бы, чтоб он  умер
или повесился! Закройте дверь!
     Том закрыл ее, сам не зная, во сне или наяву он это видит.

ГЛАВА   LI

     проливает - новый, яркий свет на весьма темное  место  и  рассказывает,
что воспоследовало из предприятии мистера Джонаса и его друга

     Настал тот вечер, когда  старый  конторщик  должен  был  поступить  под
надзор своих сторожей. Доведенный чуть ли не до сумасшествия мыслями о своем
злодеянии, Джонас все же не позабыл об этом.
     Терзаясь страхом, он не мог этого не помнить, ибо  от  настойчивости  в
выполнении задуманного зависела собственная его  безопасность.  Один  намек,
одно слово старика, пойманное в такую  минуту  настороженным  слухом,  могло
повлечь за собой целую цепь подозрений и погубить его. Он  зорко  следил  за
всеми путями, ведущими к раскрытию его  вины,  и  эта  зоркость  обострялась
имеете с сознанием  опасности,  которая  грозила  ему.  С  преступлением  на
совести, терзаясь бесчисленными тревогами и страхами, не дававшими ему покоя
ни днем ни ночью, он совершил бы убийство еще раз, если б увидел,  что  этот
путь ведет к спасению. В этом и была его кара, на это и  была  обречена  его
преступная душа.
     Страх принуждал его совершить снова то самое дело, которое внушало  ему
такой невыносимый страх.
     Однако достаточно будет держать Чаффи взаперти, как  он  решил.  Джонас
собирался бежать, когда уляжется первое  волнение  и  тревога  и  когда  его
попытка не возбудит ни в  ком  подозрения.  А  тем  временем  сиделки  уймут
старика; да если б  ему  и  вздумалось  поговорить,  их  ничем  не  удивишь.
Известно, что такое сиделки.
     И все же он не на ветер сказал,  что  старику  надо  заткнуть  рот.  Он
решил, что заставит его молчать, и ему важно было добиться  этой  цели,  все
равно какими средствами. Всю жизнь он был резок, груб и  жесток  с  беднягой
Чаффи, и насилие казалось ему вполне естественным по  отношению  к  старику.
"Ему заткнут рот, если он будет говорить,  и  свяжут  руки,  если  он  будет
писать, - говорил про себя  Джонас,  глядя  на  старика,  когда  они  сидели
вдвоем.  -  Для  этого  он  достаточно  полоумный,  а  я  ни  перед  чем  не
остановлюсь!"
     Т-с-с!
     Он все прислушивался! К каждому звуку. Он  прислушивался  с  тех  самых
пор, но этого еще не было. Банкротство страхового общества; бегство  Кримпла
и Буллами с награбленным добром, в том числе,  как  он  и  опасался,  с  его
собственным векселем, которого он не нашел в  бумажнике  убитого  и  который
вместе с деньгами мистера Пекснифа был, очевидно, переслан тому или  другому
из этих надежных друзей для помещения в банк; понесенные им огромные  потери
и до сих пор висевшая над ним угроза быть привлеченным к  ответственности  в
качестве  одного  из  директоров  обанкротившейся  фирмы  -  мысли  об  этом
возникали в его уме постоянно, но он не мог на них сосредоточиться. Он знал,
что они тут, но в ярости, замешательстве и отчаянии думал только об одном  -
когда же найдут мертвое тело в лесу.
     Он пытался - он непрестанно пытался - не то чтобы забыть, что оно лежит
там, - забыть об этом было невозможно, - но не мучить себя яркими картинами,
возникавшими в воображении: вот он бродит вокруг, все вокруг тела,  тихонько
ступая по листьям, видит его в просвет между ветвями и подходит все ближе  и
ближе, спугивая  мух,  которые  густо  усеяли  его,  точно  кучками  сушеной
смородины. Он  неотвязно  думал  о  минуте,  когда  тело  будет  найдено,  и
напряженно прислушивался к каждому стуку, к каждому крику, к шуму шагов,  то
приближавшихся, то удалявшихся от дома, следил в окно за прохожими на улице,
боясь выдать себя словом, взглядом или движением. И  чем  больше  его  мысли
сосредоточивались на той минуте,  когда  тело  будет  найдено,  тем  сильнее
приковывало их оно само, одиноко лежащее в лесу. Он:  словно  показывал  его
всем и каждому кого видел: "Слушайте!  Вы  знаете  про  это?  Уже  нашли?  И
подозревают меня?" Если бы его  приговорили  носить  это  тело  на  руках  и
повергать для опознания к ногам каждого встречного, то и тогда оно не  могло
бы находиться при нем более неотлучно и не занимало бы его  мыслей  с  таким
неотвязным упорством.
     И все же он ни о чем не жалел. Ни раскаяние, ни