сутствующим видом,  пока  глаза
его  не  остановились  на  Джонасе,  и  тогда  в  них  засветилось  разумное
выражение, словно он вдруг вспомнил о чем-то.
     - Да! - крикнул старик Чаффи. - Да! Вот как  это  было.  Теперь  я  все
помню. Перед смертью мой хозяин поднялся с постели, он, видно, хотел сказать
сыну, что прощает ему, и сошел вместе со мной в эту  комнату.  Но  когда  он
увидел его, своего единственного, любимого сына, язык у него отнялся. Он так
и не мог сказать ему, что знает, - и никто не понял его тогда,  кроме  меня.
Но я понял, я понял!
     Старый Мартин глядел на него в изумлении,  его  спутники  тоже.  Миссис
Гэмп, которая ни слова еще не сказала, но держалась на две трети за  дверью,
готовясь бежать, и на одну треть в комнате, готовясь  поддержать  победившую
сторону, выдвинулась немножко вперед и заметила, всхлипнув, что мистер Чаффи
"милый старичок".
     - Он купил это зелье, - продолжал Чаффи, простирая руку  к  Джонасу,  и
непривычный огонь заблистал в его глазах и осветил все лицо, - он купил  это
зелье, как вы и слышали, и принес его домой.  Он  смешал  яд  -  посмотрите,
какие у него глаза! - с вареньем в банке, точно так же, как смешивалось  для
его отца лекарство от кашля, и убрал в ящик, вон в тот ящик в  конторке,  он
знает, про какой ящик я говорю! Там он и держал эту банку, под замком. Но  у
него не хватило смелости или сердце у него смягчилось - боже  мой!  Надеюсь,
что смягчилось сердце! Ведь это был его единственный сын! - и он не поставил
яд на обычное место, откуда мой старый хозяин брал бы его по двадцать раз на
дню!
     Старик весь дрожал от овладевшего  им  сильного  волнения.  Но  с  этим
светом, горевшим в его глазах, с  простертой  вперед  рукой  и  с  волосами,
вставшими дыбом, он словно  вырос,  на  него  словно  снизошло  вдохновение.
Джонас избегал смотреть на него и  сидел,  весь  съежившись,  на  том  самом
стуле, за спинку которого держался  прежде.  Казалось,  эта  грозная  правда
заставила бы заговорить и немого...
     - Теперь я помню все, все могу вам сказать! - воскликнул Чаффи.  -  Все
до последнего слова! Он убрал банку в тот ящик, как я уже  говорил  вам.  Он
так часто туда заглядывал, и все тайком, что отец это  заметил,  и  однажды,
когда Джонас ушел из дому, отпер ящик. Мы вместе отперли и нашли этУ смесь -
я и мистер Чезлвит. Он взял ее к себе и даже вида не подал, что  огорчен,  а
ночью подошел к моей кровати со слезами и сказал мне, что родной сын задумал
отравить его. "О! Чафф, милый мой Чафф! Я нынче ночью слышал голос,  и  этот
голос открыл мне, что от меня пошло это преступление. Оно началось, когда  я
учил его больше всего в жизни  ценить  деньги,  которые  я  ему  оставлю;  я
превратил ожидание наследства в дело всей его жизни!" Это были его  слова  -
да, его подлинные слова! Если он и бывал прижимист иногда,  то  ради  своего
единственного сына. Он любил своего сына и всегда был добр ко мне!
     Джонас слушал все внимательнее. Надежда закрадывалась в его сердце.
     - "Ему не придется ждать моей смерти, Чафф", - вот что он сказал еще, -
продолжал старый конторщик, утирая глаза, - вот что он  сказал  еще,  плача,
как малый ребенок.. "Ему не придется ждать моей смерти, Чафф. Он все получит
теперь же. Он женится, на ком захочет, Чафф, хотя бы мне это и  было  не  по
сердцу; а мы с вами уедем и будем жить на самую малость. Я всегда его любил;
может, и он тогда меня полюбит.  Ужасно,  когда  родное  дитя  жаждет  твоей
смерти. Но я мог бы это предвидеть. Что посеешь, то и пожнешь.  Он  поверит,
что я принимаю лекарство; а когда я увижу, что он горюет, получив все,  чего
хотел, я скажу ему, что догадался, и прошу его.  Он  воспитает  своего  сына
лучше, и сам, быть может, станет лучше, Чафф".
     Бедный Чаффи умолк, опять вытирая  глаза.  Старый  Мартин  закрыл  лицо
руками. Джонас прислушивался еще напряженней, и его  грудь  вздымалась,  как
море во время прилива, - но от надежды, от растущей надежды.
     - На следующий день мой дорогой хозяин сделал вид, - продолжал Чаффи, -
будто он случайно открыл ящик одним из ключей в связке  (мы  заказали  такой
ключ и надели на кольцо) и будто бы очень удивился, найдя в нем новый  запас
лекарства от кашля, но решил, что его поставили туда  второпях,  когда  ящик
стоял открытым. Мы сожгли лекарство, но сын думал, что отец его принимает, -
он знает, что думал  так.  Однажды  мистер  Чезлвит,  чтобы  испытать  сына,
собрался с духом и сказал, что у лекарства странный вкус; он сейчас же встал
и вышел из комнаты.
     Джонас кашлянул сухим, коротким  кашлем  и,  переменив  позу  на  более
удобную, скрестил руки на груди; он ни на  кого  не  глядел,  хотя  все  они
теперь могли видеть его лицо.
     - Мистер Чезлвит написал ее отцу, я хочу сказать,  отцу  той  бедняжки,
которая стала его женой, - продолжал Чаффи, - и заставил его приехать, чтобы
ускорить свадьбу. Но от горя он немножко повредился в уме, как и я, а  потом
у него надорвалось сердце. Он стал слабеть и очень изменился после той ночи,
когда приходил ко мне, и больше не мог смотреть людям в глаза. Прошло  всего
несколько дней, но прежде десятки лет не могли  так  изменить  его.  "Пощади
его, Чафф! - сказал он перед смертью. - Пощади его, Чафф!" Я обещал  ему.  Я
пытался щадить его. Ведь это его единственный сын.
     При воспоминании о последних минутах  жизни  его  старого  друга  голос
бедного Чаффи, звучавший все слабее и слабее,  совсем  изменил  ему.  Сделав
движение рукой, словно желая сказать, что Энтони взял его за руку  и  так  и
умер, он удалился в уголок, где обычно прятал свое горе, и замолчал.
     Джонас был теперь в силах смотреть на собравшихся и смотрел злорадно.
     - Ну, - сказал он после некоторого молчания, - вы довольны? Или  у  вас
имеются еще какие-нибудь интриги в запасе? Этот ваш  Льюсом  может  выдумать
вам еще хоть десяток. Это все? Больше у вас ничего нет?
     Старый Мартин пристально смотрел на него.
     - То ли вы, чем казались у Пекснифа, или совсем другое, и к тому же еще
и шут гороховый, я не знаю и знать не хочу, - сказал Джонас, глядя в землю и
улыбаясь, - но вы мне не нужны. Вы здесь так часто бывали при  жизни  вашего
брата, так любили его (ведь вы  с  вашим  любезным  братцем  только  что  не
колотили  друг,  друга,,  ей-богу),  оно  и  не  удивительно,  что  вы   так
привязались к дому; только дом-то в вас не нуждается, и чем  скорей  вы  его
оставите, тем лучше, а то как бы вам не опоздать. А что касается моей  жены,
старик, так отошлите ее домой немедленно, не то ей же будет хуже. Ха-ха!  Вы
круто повернули дело! Но за это еще не повесят человека,  что  он  держал  у
себя для собственной надобности на пенни  яда,  который  украли  два  старых
дурака, а потом разыграли целую комедию. Ха-ха! Видите: вон дверь!
     Его подлое злорадство, боровшееся с трусостью, стыдом и сознанием вины,
было так гнусно, что все отвернулись от него, словно  он  был  бесстыдной  и
грязной гадиной, омерзительной на вид.  И  тут  на  нем  сказалось  пагубное
действие его последнего  темного  дела.  Если  б  не  это,  рассказ  старого
конторщика, быть может, тронул бы его хоть сколько-нибудь, если  б  не  это,
быть может даже и в нем произошла бы благотворная перемена, - оттого, что  с
души свалилась такая тяжесть. Но, совершив злодеяние, он  накликал  на  себя
бессмысленную, неотвратимую  опасность,  и  теперь  в  самом  его  торжестве
слышалось отчаяние - исступленное, неукротимое, бешеное отчаяние, сокрушение
о том,  что  напрасно  он  подверг  себя  такому  риску;  и  это  сокрушение
ожесточало его, лишало  рассудка,  заставляло  скрежетать  зубами  в  минуту
ликования.
     - Мой добрый друг! - сказал Мартин, кладя руку на плечо Чаффи. - Вам не
хорошо здесь оставаться. Идемте со мной.
     - Совершенно как он! - воскликнул Чаффи, глядя ему в лицо. - Мне  почти
верится, что это ожил мистер  Чезлвит.  Да,  возьмите  меня  с  собой!  Хотя
подождите, подождите!
     - Чего же? - спросил Мартин.
     - Я не могу оставить ее, бедняжку! - сказал Чаффи.  -  Она  была  очень
добра ко мне. Я не могу ее бросить, мистер Чезлвит. Благодарю вас  от  всего
сердца. Я останусь здесь. Мне уже недолго ждать; это не так важно.
     Произнося эти слова благодарности, он кротко покачал седой  головой;  и
миссис  Гэмп,  которая  теперь  втиснулась  в  комнату  вся   без   остатка,
растрогалась до слез.
     - Прямо счастье, - сказала она, - что такой милый,  хороший,  почтенный
старичок не попался в когти Бетси Приг, а он обязательно попался  бы,  ежели
бы не я; факт налицо, с этим не поспоришь.
     - Вы слышали, что я вам сейчас сказал, старик,  -  обратился  Джонас  к
своему дяде. - Я не потерплю, чтобы подкупали моих людей,  будь  то  мужчина
или женщина. Вы видите эту дверь?
     - А вы сами видите эту дверь? - ответил голос  Марка  из-за  порога.  -
Взгляните на нее.
     Он взглянул, и  глаза  его  приковались  к  двери.  Роковой,  зловещий,
оскверненный порог. Его омрачила смерть  старика  отца  и  скорбная  поступь
молодой жены; сколько раз на него ложилась тень  дряхлого  конторщика;  ноги
убийцы попирали его! Но что это за люди стоят там, в дверях?
     Неджет впереди всех.
     Чу! Вот оно близится, бушуя, как море! Продавцы газет бегут  по  улице,
крича об этом направо и налево;  окна  распахиваются  настежь,  и  обитатели
домов выглядывают из них; люди останавливаются на мостовой и на  тротуаре  и
слушают; колокола, те самые колокола, начинают звонить -  мечутся  в  пляске
один над другим, шумно  радуясь  этой  вести  (так  же  звучали  они  в  его
расстроенном воображении), сотрясая свою воздушную арену.
     - Вот этот человек, - сказал Неджет, - у окна.
     Трое других вошли в комнату, схватили  его  и  заковали.  Заковали  так
быстро, что не успел он  отвести  глаз  от  сыщика,  как  руки  его  были  в
кандалах.
     - Убийство, - сказал Неджет,  оглядываясь  на  изумленных  зрителей.  -
Пусть никто не вмешивается.
     Разноголосая улица повторила: убийство, варварское и ужасное  убийство,
убийство, убийство, убийство! Слово катилось от дома к дому, эхо  передавало
его от камня к камню, пока голоса, все затихая, не слились в отдаленный гул,
казалось твердивший то же слово.
     Все стояли молча, глядя друг на друга и прислушиваясь к уходящему вдаль
шуму.
     Мартин заговорил первым.
     - Что это за ужасная история? - спросил он.
     - Спросите его, - сказал Неджет. - Вы  его  друг,  сэр.  Он  может  нам
сказать, если захочет. Он знает больше меня, хотя и я знаю многое.
     - Откуда же вы столько узнали?
     - Недаром же я следил за ним так долго, - возразил Неджет. - Я  никогда
ни за одним человеком не следил так внимательно, как за ним.
     Еще одно из призрачных воплощений грозной правды! Еще  один  из  многих
образов, в которых она являлась ему,  возникая  из  пустоты.  Этот  человек,
последний, кого он мог заподозрить, шпионил за ним; этот человек, сбросив с,
себя личину притворной застенчивости, ограниченности  и  слепоты,  обернулся
зорким врагом! Мертвец, восставший из гроба, поразил бы  и  ужаснул  бы  его
менее!
     Игра была окончена; погоня завершилась; веревка на  его  шею  была  уже
готова. Если бы каким-либо чудом ему удалось вывернуться, то, куда бы он  ни
обратился, в какую бы сторону ни побежал, везде перед  ним  возникнет  новый
мститель и преградит ему дорогу - младенец,  возмужавший  в  один  миг,  или
мгновенно помолодевший старец или слепец, который  прозрел,  или  глухой,  к
которому вернулся слух. Выхода не было. Он бессильной грудой сполз по  стене
на пол и с этой минуты уже ни на что не надеялся.
     - Я не друг ему, хотя на мою долю выпал позор быть его родственником, -
сказал мистер Чезлвит. - Расскажите, где вы за ним следили и что вы видели?
     - Я следил за ним повсюду, - отвечал Неджет, - ночью и днем.  Я  следил
за ним до последнего времени, не зная ни сна, ни отдыха, -  его  осунувшееся
лицо и налитые кровью глаза подтверждали это. - Я и не  подозревал,  к  чему
это приведет, так же не подозревал, как и он, когда  он  выскользнул  отсюда
ночью, в том платье, которое  потом,  связав  в  узелок,  бросил  в  воду  с
Лондонского моста!
     Джонас корчился, лежа на полу, как  человек  под  пыткой.  Он  испустил
сдавленный стон, словно его ранило острым лезвием,  и  так  рванул  железные
кандалы на своих руках, словно готов был разорвать  себя  самого,  будь  его
руки свободны.
     - Тише, родственник! - сказал старший из полицейских. - Не буяньте.
     - Кого это вы зовете родственником? - сурово спросил старый Мартин.
     - Вас, между прочим, - ответил тот.
     Мартин испытующе посмотрел на него. Тот лениво сидел верхом  на  стуле,
облокотясь на спинку, и грыз орехи, бросая скорлупу за окно, чем и продолжал
заниматься во все время разговора.
     - Да, - сказал он, угрюмо кивнув, - вы вольны  до  самой  своей  смерти
отрекаться от племянников, но Чиви Слайм есть  Чиви  Слайм,  где  бы  он  ни
находился. А не кажется ли вам, однако, что для вашей родни зазорно  служить
в полиции? Меня можно выкупить.
     - Везде эгоизм! - воскликнул Мартин. - Эгоизм, Эгоизм!  Каждый  из  них
думает только о себе!
     - А вы бы избавили их от этого труда и  подумали  бы  о  других,  а  не
только о себе, - возразил его племянник. - Посмотрите на  меня!  Неужели  вы
можете видеть человека, принадлежащего к вашей семье, человека, у которого в
мизинце больше таланта, чем у других в голове, одетым в  полицейскую  форму?
Неужели вы можете видеть его и  не  устыдиться?  Я  взялся  за  это  ремесло
нарочно, для того чтобы пристыдить вас. Хотя я не думал,  что  мне  придется
производить аресты в кругу нашей семьи.
     - Если ваше беспутство и беспутство ваших близких друзей довело вас  до
этого занятия, - ответил старик, - я еще не вижу тут большой беды. Вы честно
зарабатываете свой хлеб, и этого уже достаточно.
     - Не придирайтесь к моим друзьям, - возразил Слайм, - они были когда-то
и вашими друзьями. Не говорите мне, что вы не нанимали  моего  друга  Тигга,
вам меня не провести. Мы с ним из-за этого поссорились.
     - Я нанимал его, - возразил мистер Чезлвит, - и я платил ему.
     - Хорошо, что вы это сделали вовремя, - сказал его племянник, - а не то
было бы слишком поздно. Сам он сполна рассчитался за все, хотя и не по своей
воле.
     Старик взглянул на него, словно любопытствуя, что  это  значит,  но  не
пожелал продолжать разговор.
     - Я так и думал, что встречусь с ним, дело мое такое, -  сказал  Слайм,
доставая из кармана новую горсть орехов, - но  только  я  полагал,  что  его
поймают на каком-нибудь мошенничестве. Мне и в голову не  приходило,  что  я
получу приказ задержать его убийцу.
     - Его убийцу! - воскликнул мистер Чезлвит, переводя глаза с  одного  из
присутствующих на другого.
     - Его убийцу - или убийцу мистера Монтегю, - сказал Неджет. - Это,  как
говорят, один и тот же человек. Я обвиняю этого человека в убийстве  мистера
Монтегю, труп которого нашли вчера вечером в лесу. Вы спросите меня,  почему
я обвиняю его, как уже спрашивали, почему я столько знаю?  Извольте,  я  вам
скажу. Все равно, это не может долго оставаться тайной.
     Господствующая страсть этого человека сказалась  даже  и  тут,  в  тоне
сожаления, которым он говорил об огласке, угрожающей его тайне.
     - Я сказал вам, что следил за ним, -  продолжал  он.  -  Мне  это  было
поручено мистером Монтегю, у которого я некоторое время находился на службе.
У нас были свои подозрения на его счет, и вы знаете, в чем они  заключались:
вы говорили об этом, пока мы ждали за дверью.  Если  хотите,  я  скажу  вам,
теперь это дело прошлое, с чего начались наши подозрения  (кстати,  повод  к
ним дал он сам - неосторожным намеком): с тяжбы между ним и другой конторой,
где была застрахована жизнь его отца и где это дело вызвало такие сомнения и
подозрения, что он пошел с ними на мировую и взял половину денег, да и  тому
был рад. Мало-помалу  я  раскопал  новые  улики  против  него,  много  улик.
Потребовалось терпение, но такова уж моя профессия. Я разыскал сиделку - она
тут и подтвердит мои слова, - я разыскал доктора, я разыскал  гробовщика,  я
разыскал его помощника.  Я  узнал,  как  вел  себя  на  похоронах  вот  этот
старичок, мистер Чаффи; узнал, о чем говорил в бреду вот этот человек, -  он
дотронулся до руки Льюсома. - Я узнал, как  мистер  Джонас  вел  себя  перед
смертью отца и после смерти, записал  все  это  и  тщательно  сопоставил,  -
словом, я собрал довольно доказательств, чтобы мистер Монтегю  мог  обвинить
его в преступлении, которое он будто бы совершил (как  он  и  сам  думал  до
сегодняшнего вечера). Я был при том, как ему предъявили обвинение. Вы видите
его теперь. Он только стал еще хуже, чем был тогда.
     О, жалкий, жалкий глупец! О, невыносимая,  мучительная  пытка!  Увидеть
наяву и во плоти - и главным участником всего  -  мозг  и  правую  руку  той
тайны, которую  он  стремился  задушить!  Ведь  в  них,  хотя  бы  он  силой
волшебства замуровал убитого в скалу, она продолжала бы жить и  разгласилась
бы по всему свету! Он пытался заткнуть себе уши скованными руками, чтобы  не
слышать ничего больше.
     Он сидел, скорчившись на полу;  все  отшатнулись  от  него,  словно  от
зачумленного. Один за другим отступили они из того угла комнаты, оставив его
одного. Даже те, у кого он был под стражей, избегали его и держались поодаль
(кроме Слайма, который по-прежнему грыз орехи).
     - Из этого чердачного окна напротив, - продолжал Неджет,  показывая  на
ту сторону узкой улицы, - я целыми днями и ночами следил за этим домом и  за
ним.  Из  этого  чердачного  окна  я  видел,  как  он  возвратился  один  из
путешествия, в которое отправился вместе с мистером  Монтегю.  Это  был  для
меня знак, что мистер Монтегю достиг цели и я могу  спокойно  оставаться  на
своем посту, хотя и не должен уходить  с  него,  пока  мой  хозяин  меня  не
отпустит. Однако, стоя  в  двери  напротив  его  дома,  вечером,  когда  уже
стемнело, я увидел, как из боковой  двери,  через  двор,  вышел  крестьянин,
который раньше туда не входил. Я  немедленно  пошел  за  ним  и  потерял  на
Западной дороге его след, который вел дальше на запад.
     Джонас на мгновение поднял на него глаза и выбранился шепотом.
     - Я не мог понять, что это значит, - продолжал Неджет, - но, увидев так
много, я решил увидеть все, до самого конца. И увидел. Узнав у него дома, от
миссис Чезлвит, что муж ее, как предполагали  домашние,  спит  в  той  самой
комнате, откуда он на моих глазах вышел, и что им отдан строгий  приказ  его
не беспокоить, я понял, что  он  должен  вернуться  и  стал  дожидаться  его
возвращения. Я дежурил на улице - под воротами и в других подобных местах  -
всю ночь напролет; у того же окна - весь следующий  день;  а  когда  настала
ночь, опять на улице. Я знал, что он вернется, так  же  как  ушел,  в  такое
время, когда в этой части города будет пусто. Он так и  сделал.  Рано  утром
тот же самый крестьянин тихонько, тихонько, тихонько вернулся домой.
     - Поосторожнее! - вмешался Слайм, кончив грызть орехи.  -  Рассказывать
об этом не полагается, мистер Неджет!
     - Я не отходил от окна весь день, - продолжал  Неджет,  не  обращая  на
него внимания. - Думаю, что я ни на минуту не сомкнул глаз. Ночью я  увидел,
что он выходит с узлом. Я опять последовал за ним. Он спустился по  лестнице
у Лондонского моста и утопил узел в реке. Тогда у меня  появились  серьезные
подозрения, я заявил в полицию, и полицейские этот узел...
     - Выудили, - прервал Слайм. - Поживей, мистер Неджет!
     - В узле было платье, которое я на нем видел,  -  продолжал  Неджет,  -
измазанное в глине и запачканное кровью. Сообщение об убийстве было получено
в городе прошлой ночью. Еще раньше стало  известно,  что  человека  к  таком
платье видели в тех местах, чт