сделать  и  шагу
дальше. Невозможно идти, когда так дрожишь.
     Том еще не приходил. Они вошли в треугольную гостиную  вместе,  вдвоем.
Огненное лицо, Огненное лицо, сколько же ты возьмешь теперь отступного?
     Она села на маленький диванчик и развязала ленты у шляпки. Он сел рядом
с  ней  и  очень  близко  -  очень,  очень  близко.   О   быстро   бьющееся,
переполненное, трепетное сердечко, ты знало, что это придет, и надеялось  на
это. Так зачем же биться так бурно?
     - Дорогая Руфь! Милая Руфь! Если б я любил вас меньше, я давно  мог  бы
сказать вам, что люблю вас. Я полюбил вас с первого взгляда. Никогда  никого
не любили так беззаветно, как люблю вас я, дорогая Руфь!
     Она закрыла лицо руками. Нельзя  было  удержать  хлынувших  рекой  слез
радости,  гордости,  надежды  и  чистой   любви.   Они   поднялись   из   ее
переполненного юного сердца в ответ на его слова.
     - Любовь моя! Если это не тягостно и не огорчительно для вас -  я  едва
смею надеяться, - то не могу высказать, какое это для  меня  счастье!  Милая
Руфь! Моя добрая, кроткая, прелестная Руфь! Я знаю, чего стоит ваше  сердце;
надеюсь, я сумею оценить ваш ангельский характер. Позвольте мне доказать вам
это, и вы сделаете меня счастливее, Руфь...
     - Но не счастливее, - всхлипнула она, - чем вы сделали меня.  Никто  не
может быть счастливее, Джон, чем вы сделали меня.
     Огненное лицо, позаботьтесь о себе! Обычное  жалованье  -  или  обычное
предупреждение. Все кончено, Огненное лицо! Мы в вас больше не нуждаемся.
     Маленькие  ручки  могли  ложиться  одна  на  другую  и  без  содействия
вздыбленных коней. Не нужно было больше ни львов, ни  медведей,  ни  бешеных
быков. Все это выходило без их помощи и даже гораздо лучше. В оправдание  не
требовалось  больше  ни  дюжих  возчиков,  ни  бочек  с  пивом.  Вообще   не
требовалось никаких предлогов. Нежная, легкая рука ложилась робко, но вполне
естественно,  на  плечо  возлюбленного;  гибкая  талия,   поникшая   голова,
краснеющая щека, милые глаза, прелестный ротик - все  это  было  как  нельзя
более естественно. Если бы все лошади Аравии взбесились разом, дело не могло
бы пойти лучше.
     Скоро они опять заговорили о Томе.
     - Надеюсь, он будет рад узнать это!  -  сказал  Джон  с  разгоревшимися
глазами.
     Руфь немножко крепче сжала свои руки и серьезно взглянула ему в лицо.
     - Я ведь не расстанусь с ним, да, милый? Я бы  не  могла  расстаться  с
Томом. Я уверена, что ты это знаешь.
     - Ты думаешь, я потребовал бы этого? -  ответил  он  с...  ну,  не  так
важно, с чем именно.
     - Я уверена, что нет, - отвечала она, и светлые слезы выступили  у  нее
на глазах.
     - И если хочешь, готов поклясться в этом, Руфь, голубка моя. Расстаться
с Томом! Странно было бы начинать с этого. Расстаться с Томом, дорогая! Если
мы с Томом не будем неразлучны и если Тома (благослови его  бог!)  не  будут
больше всех любить и уважать в нашем доме, моя милая жена,  то  такого  дома
нам не нужно! Крепче этой клятвы быть не может, Руфь!
     Надо ли рассказывать, как  она  благодарила  его?  Да,  надо.  Во  всей
простоте, и невинности, и чистоте сердца, и все же застенчиво,  грациозно  и
нерешительно, она запечатлела  эту  клятву  розовой  печатью,  цвет  которой
разлился по всему ее лицу, до самых корней ее темно-каштановых волос.
     - Том будет так счастлив и так горд и рад, - сказала она, стиснув  свои
маленькие ручки. - Он  так  удивится!  Я  думаю,  ему  это  и  в  голову  не
приходило.
     Разумеется, Джон немедленно спросил ее  (ведь  оба  они  были  в  таком
состоянии, когда простительно очень многое), давно ли ей самой это пришло  в
голову, что немножко отвлекло их разговор в  другую  сторону,  -  отклонение
очаровательное для них, но не очень интересное для нас,  -  после  чего  они
снова вернулись к Тому.
     - Ах, милый Том!.. - сказала Руфь. - Мне кажется, теперь я должна  всем
с тобой делиться. Мне нельзя иметь от тебя секретов. Правда, Джон, милый?
     Не стоит распространяться о том, как этот возмутительный  Джон  ответил
ей, потому что на бумаге этого передать невозможно, хотя сам по  себе  такой
ответ  очень  выразителен.  А  значил  он:  да,  да,  да,  милая  Руфь,  или
приблизительно так.
     Тогда она рассказала великую тайну Тома - не  говоря,  как  именно  она
узнала ее, но предоставив ему догадываться,  если  хочет;  и  Джон  серьезно
огорчился, услышав это, и преисполнился сочувствия и печали. Теперь они  еще
больше будут стараться, сказал он, чтобы Том  был  счастлив,  развлекая  его
любимыми занятиями. И тут, со всей  откровенностью,  какая  бывает  в  такие
минуты, он рассказал ей, что ему представляется прекрасный случай  вернуться
к своей прежней профессии, уехав в провинцию, и как он думал, что  если  ему
выпадет счастье, которое выпало теперь, - тут они опять немного  отвлеклись,
- он думал, что найдет занятие и Тому, и они будут жить  все  вместе,  самым
естественным  образом,  и  Том  нисколько  не  будет  чувствовать   себя   в
зависимости,  и  все  они  будут  счастливы,  как  только   возможно.   Руфь
обрадовалась, и они принялись так стараться для Тома, что успели купить  ему
избранную библиотеку и  даже  орган,  на  котором  Том  играл  с  величайшим
удовольствием, в ту самую минуту, когда он постучался в дверь.
     Хотя ей не терпелось рассказать брату  о  том,  что  произошло,  бедная
маленькая Руфь была сильно взволнована его приходом, тем более что он должен
был прийти не один, а вместе с мистером Чезлвитом. И потому она  прошептала,
вся дрожа:
     - Что мне делать, милый Джон? Я не вынесу, если он узнает об этом не от
меня, и не могу сказать ему, пока мы не останемся вдвоем.
     - Поступи так, голубка, как тебе подскажет минута, и я уверен, что  все
выйдет хорошо.
     Он едва успел это произнести,  а  Руфь  едва  успела  отсесть  от  него
немножко подальше на диване, как вошли Том  с  мистером  Чезлвитом.  Сначала
вошел мистер Чезлвит, а следом за ним и Том.
     Руфь решила, что спустя несколько минут как-нибудь вызовет Тома  наверх
и все ему скажет в его тесной  спаленке.  Но  как  только  она  увидела  его
славное лицо, сердце у нее не выдержало, она бросилась  к  нему  в  объятия,
приникла головой к его груди и зарыдала:
     - Благослови меня, Том! Милый мой брат! Том поднял глаза в изумлении  и
увидел, что Джон Уэстлок стоит рядом, протягивая руку.
     - Джон! - воскликнул Том. - Джон!
     - Дорогой Том, - сказал его друг, - дай  мне  твою  руку.  Мы  с  тобой
братья, Том.
     Том изо всей силы стиснул его руку, горячо обнял сестру и передал ее  в
объятия Джона Уэстлока.
     - Не говори со мной, Джон. Бог милостив к нам. Я...
     Том осекся на полуслове и выбежал из комнаты; Руфь бросилась за ним.
     А когда они вернулись, что произошло довольно скоро, Руфь казалась  еще
красивей, а Том добрей и благородней, чем всегда (если это возможно). И хотя
Том даже и сейчас не мог говорить на эту тему,  не  привыкнув  еще  к  новой
радости, он пожал обеими руками обе руки Джона  так  выразительно,  что  это
заменяло самую лучшую речь.
     - Я рад, что вы выбрали этот день, - сказал мистер Чезлвит все с той же
проницательной улыбкой, - я так и думал. Надеюсь, что  мы  с  Томом  мешкали
достаточно долго. У меня давно не было опыта в делах этого рода, и  я  очень
беспокоился, уверяю вас.
     - На ваш опыт можно положиться, сэр, - с улыбкой ответил Джон,  -  если
он позволил вам предвидеть то, что произошло сегодня.
     - Скажем прямо, мистер Уэстлок, - сказал старик, -  что  для  этого  не
нужно было быть большим пророком, стоило только посмотреть на вас  с  Руфью.
Подите сюда, моя прелесть, посмотрите, что мы с Томом  купили  нынче  утром,
покуда вы обменивались ценностями вот с этим молодым негоциантом.
     Старик, усадив ее рядом с собой, разговаривал с ней  ласковым  голосом,
словно она была ребенок, но и этот тон и вся манера обращения старого чудака
были очень кстати в разговоре с Руфью.
     - Взгляните сюда, - сказал он, доставая  футляр  из  кармана,  -  какое
красивое ожерелье! Ах, как блестит! И серьги тоже, и браслеты,  и  пояс  для
вас! Этот гарнитур ваш, а у Мэри другой такой же. Том никак не  мог  понять,
для чего мне понадобились  два.  Какой  непонятливый  этот  Том!  Серьги,  и
браслеты, и пояс! Просто загляденье! Дайте-ка мы посмотрим,  как  это  будет
нарядно. Попросите мистера Уэстлока надеть их.
     Не могло быть ничего милее Руфи, когда она протянула свою круглую белую
ручку и Джон (о хитрый, хитрый Джон!)  притворился,  будто  никак  не  может
застегнуть браслет; не могло быть ничего милее Руфи, когда  она  стала  сама
надевать этот бесценный пояс и все-таки не могла обойтись без помощи, потому
что пальцы у нее никак не слушались; ничего не могло  быть  милей  улыбки  и
румянца, игравших на ее лице, словно  искры  света  на  драгоценных  камнях;
ничего милее вы не могли бы увидеть  и  за  целый  год  обыкновенной  жизни,
будьте уверены.
     - Драгоценности и их хозяйка так хорошо подходят друг к другу, - сказал
старик, - что я не знаю, кто  кого  украшает.  Мистер  Уэстлок  мог  бы  мне
подсказать, конечно, но я его спрашивать не стану, он подкуплен.  Носите  их
на здоровье, милая, и будьте счастливы, не забывайте только, что это вам  на
память от любящего друга!
     Он потрепал ее по щеке и сказал Тому:
     - Мне придется и здесь тоже играть роль отца, Том.  Не  много  найдется
отцов, которые в один день  выдают  замуж  двух  таких  дочерей;  но  мы  не
посмотрим, что так не бывает, лишь бы  исполнить  стариковскую  прихоть.  На
такое снисхождение я имею право, - прибавил он, -  потому  что,  видит  бог,
немного было в моей  жизни  прихотей,  направленных  на  то,  чтобы  одарять
других!
     Все это заняло так много времени, а  потом  между  ними  начался  такой
оживленный разговор, что оставалось всего четверть часа до обеда, когда  они
вспомнили о нем. Тем не менее наемный экипаж быстро довез их до Тэмпла,  где
все уже было готово к их приему.
     Мистер Тэпли, которому были даны  неограниченные  полномочия  но  части
заказывания обеда, так постарался ради  гостей,  что  был  сервирован  целый
банкет под соединенным руководством его  самого  и  его  нареченной.  Мистер
Чезлвит пожелал, чтобы они тоже сели  вместе  с  гостями,  и  Мартин  горячо
поддержал его, но Марк никак не соглашался сесть за стол, отговариваясь тем,
что, взяв на себя честь прислуживать им и заботиться об их удобствах, он и в
самом деле чувствует себя  хозяином  "Веселого  Тэпли",  так  что  ему  даже
кажется, будто и прием происходит под кровлей "Веселого Тэпли".
     Чтобы еще больше поощрить свою фантазию,  мистер  Тэпли  взял  на  себя
руководство  лакеями  из  гостиницы,  делая  им   разные   указания   насчет
расстановки блюд и прочего; и так как его распоряжения обычно  противоречили
всем установленным порядкам и были очень комичны и по форме и  по  существу,
то  вызывали  среди  услужающих  самое  непринужденное  веселье,  в  котором
участвовал и мистер Тэпли, безгранично радуясь  собственному  остроумию.  Он
пользовался  каждым  случаем,  чтобы  позабавить  их  рассказами   о   своих
странствиях, или же какой-нибудь комической стычкой с миссис Льюпин; так что
взрывы смеха все время слышались из-за спинок стульев и со стороны буфета; а
у старшего лакея (в пудре и  коротких  штанах,  обыкновенно  человека  очень
серьезного) лицо густо покраснело  и  во  всеуслышание  лопнули  завязки  на
жилете.
     Молодой Мартин сидел во главе стола, а Том Пинч в  конце;  и  если  чье
лицо сияло весельем за этим столом, то  конечно  лицо  Тома.  Он  был  душой
общества. Все пили за него, все смотрели на него,  все  думали  о  нем,  все
любили его. Стоило ему положить на стол ножик или вилку, как  уж  кто-нибудь
непременно тянулся пожать ему руку. Перед обедом Мартин и Мэри отвели его  в
сторонку и дружески заговорили с ним о будущем, так горячо уверяя,  что  без
него они не могут быть вполне счастливы - без его общества  и  самой  тесной
дружбы, - что Том был положительно тронут до слез. Он не мог этого  вынести.
Его сердце переполнено счастьем, сказал он. Да так оно и было.  Том  говорил
чистую правду. Именно так. Как ни обширно твое сердце,  милый  Том  Пинч,  в
этот день в нем не было места ничему, кроме счастья и сочувствия!
     Тут же был и Фипс, старик Фипс из Остин-Фрайерс,  тоже  приглашенный  к
обеду и оказавшийся самым веселым собеседником,  какой  только  запирался  в
темной конторе, наперекор собственной общительности. "Где же он?" -  спросил
Фипс, войдя в комнату. А потом набросился на Тома,  сказав,  что  он  жаждет
вознаградить себя за прежнюю сдержанность: и, во-первых,  пожал  ему  правую
руку, а во-вторых, пожал ему левую руку, а в-третьих, ткнул  его  пальцем  в
жилет, а в-четвертых, сказал: "Как поживаете?" - и, кроме того, проделал еще
много кое-чего в доказательство своего дружеского расположения и радости.  И
он пел песни, этот Фипс, и говорил речи, и молодецки опрокидывал  стакан  за
стаканом, - словом, он показал себя настоящим молодчиной, этот Фипс!
     Но какое же счастье возвращаться домой пешком - упрямица Руфь,  она  ни
за что не хотела ехать! - возвращаться пешком, как  в  тот  памятный  вечер,
когда они возвращались из Фэрнивелс-Инна! Какое счастье, что можно  говорить
об этом и поверять свое счастье друг другу!  Какое  счастье  рассказать  все
свои маленькие планы Тому и увидеть,  как  его  сияющее  лицо  просияет  еще
больше!
     Когда они пришли домой, Том Пинч оставил сестру с Джоном в гостиной,  а
сам поднялся наверх, к себе в комнату, под предлогом, что  ему  нужно  найти
книгу. И Том  даже  подмигнул  самому  себе,  поднимаясь  по  лестнице;  ему
казалось, что он ведет себя очень хитро.
     "Им, конечно, хочется побыть вдвоем, - подумал Том,  -  а  я  ушел  так
незаметно;  они,  наверно,  каждую  минуту  ждут,  что  я  вот-вот  вернусь.
Отлично!"
     Но он недолго просидел за книжкой, как услышал стук в дверь.
     - Можно войти? - спросил Джон.
     - О, конечно! - ответил Том.
     -  Не  оставляйте  нас,  Том;  не  сидите  один.  Мы  хотим,  чтобы  вы
веселились, а не грустили.
     - Мой милый друг, - сказал Том, весело улыбнувшись.
     - Брат, Том, брат!
     - Мой милый брат, - сказал Том, - нет никакой опасности, что я загрущу.
Отчего это мне грустить, если я знаю, что вы с Руфью так  счастливы  вместе?
Кажется, ко мне опять вернулся дар речи, Джон, - прибавил он после  короткой
паузы, - но я никогда не сумею  высказать  вам,  какую  невыразимую  радость
принес мне этот день. Было бы несправедливостью по отношению к вам говорить,
что ваш выбор пал на бесприданницу, ведь я чувствую, что вы знаете ей  цену,
уверен, что вы знаете ей цену. И эта цена не упадет в  вашем  мнении,  Джон,
что могло бы случиться с деньгами.
     - Что непременно случилось бы с деньгами, Том, - ответил он. -  Я  знаю
ей цену! Но кто бы мог увидеть ее и не полюбить? Кто мог бы,  обладая  таким
сокровищем,  как  ее  сердце,  охладеть  к  этому  сокровищу?  Кто  мог   бы
чувствовать такое блаженство, какое я чувствую сегодня, и любить ее так, как
я люблю, Том, не зная хоть в какой-то мере  цены  ей?  Вашу  радость  нельзя
выразить? Нет, Том, мою, мою!
     - Нет, нет, Джон, - сказал Том, - мою, мою!
     Их дружескому спору положила конец сама  Руфь,  подойдя  и  заглянув  в
дверь. И  каким  же  чудесным  взглядом,  и  гордым  и  застенчивым  вместе,
посмотрела она на  Тома,  когда  возлюбленный  привлек  ее  к  себе!  Словно
говорила: "Да, Том, ты видишь, какой он. Но ведь он имеет на это  право,  ты
сам знаешь, потому что я его люблю".
     Что касается Тома, он был в полном восторге. Он мог  бы  целыми  часами
сидеть вот так и радоваться на них.
     - Я говорил Тому, голубка, как мы с тобой решили, что  мы  не  позволим
ему убегать от нас, - ни за что не позволим! Как мы  можем  лишиться  одного
человека, а главное, такого человека, как Том, в нашем маленьком  семействе,
когда нас всего трое? Я ему так и сказал. Деликатность это в нем или  только
эгоизм, уж не знаю. Но деликатничать ему  не  нужно,  он  нас  нисколько  не
стесняет. Правда ведь, дорогая Руфь?
     Что ж, он, кажется, и в самом деле не  особенно  стеснял  их,  судя  по
тому, что последовало за этими словами.
     Было ли неразумно со стороны Тома радоваться, что они не забывают о нем
в такое время? Была ли неразумной их трогательная любовь,  их  милые  ласки?
Или их затянувшееся прощание? Разве со  стороны  Джона  было  так  неразумно
любоваться с улицы на ее  окно,  радуясь  слабому  лучу  света  больше,  чем
бриллиантам, а с ее стороны - повторять его имя, стоя на коленях, и изливать
свое чистое сердце тому существу, которое дает  нам  такие  сердца  и  такие
чувства?
     Если все это глупо, тогда пусть Огненное лицо блаженствует по-прежнему;
а если нет, тогда ступай прочь, Огненное лицо! Ступай себе и заманивай своим
измятым чепцом какого-нибудь другого холостяка, потому что этот потерян  для
тебя навсегда!

ГЛАВА LIV

     особенно беспокоит автора. Ибо она последняя в книге

     Пансион  миссис   Тоджерс   был   приятно   взволнован,   и   усиленные
приготовления к позднему завтраку происходили под  его  коммерческой  сенью.
Настало то счастливое утро, когда священные узы брака должны были  соединить
мисс Пексниф с Огастесом.
     Настроение мисс Пексниф делало честь и ей самой и такому торжественному
событию.  Она  была  преисполнена  снисходительности  и   всепрощения.   Она
приготовилась отплатить добром за зло своим врагам. Она не питала ни  злобы,
ни зависти в сердце своем - ни малейших.
     Ссоры между родными, говорила мисс Пексниф, ужасная вещь; и хотя она не
в силах простить своему дорогому папе, она готова  принять  остальных  своих
родственников.  Они  слишком  долго  чуждались  друг  друга,  говорила  она.
Довольно уже этого одного, чтобы навлечь на семью какую-нибудь  кару  свыше.
По ее  мнению,  смерть  Джонаса  и  была  такой  карой,  ниспосланной  всему
семейству за постоянные нелады между собой, и в этом  мнении  ее  утверждало
то, что сама она переносила испытание довольно легко.
     Итак, жертвуя собой - не  торжествуя,  нет,  отнюдь  не  торжествуя,  а
смирившись духом, - эта любезная молодая девица написала своей родственнице,
особе с решительным характером, и  сообщила,  что  ее  свадьба  состоится  в
такой-то день; что она долго огорчалась бессердечным поведением ее  самой  и
ее дочерей и теперь надеется, что совесть не слишком их  мучит;  что,  желая
простить своим врагам и примириться  со  всеми  перед  вступлением  в  самый
священный из союзов с самым нежным из возлюбленных, она  теперь  протягивает
им руку в знак дружбы; и если решительная особа примет эту  руку  в  том  же
духе, в каком  она  протянута  ей,  то  она,  мисс  Пексниф,  приглашает  ее
присутствовать  на  свадебной  церемонии,  а  кроме  того,  приглашает  трех
красноносых старых дев, ее дочек (впрочем,  насчет  носов  мисс  Пексниф  не
распространялась), быть своими подружками.
     Решительная особа отвечала, что и она сама  и  ее  дочери  в  отношении
совести пользуются завидным спокойствием и здоровьем, о чем, как она  знает,
будет приятно услышать мисс Пексниф; что она прочитала записку мисс  Пексниф
с непритворным удовольствием,  потому  что  никогда  не  придавала  никакого
значения мелкой зависти и злобным нападкам, которым подверглась она  сама  и
ее близкие, ибо, подумав хорошенько, она  нашла  в  них  не  что  иное,  как
источник невинного развлечения; что она с радостью приедет на свадьбу к мисс
Пексниф и что  ее  три  дочери  будут  счастливы  присутствовать  при  таком
интересном и  совершенно  неожиданном  событии,  причем  слова  ("совершенно
неожиданном" были подчеркнуты решительной особой.
     Получив этот любезный ответ, мисс Пексниф р