Чарльз Диккенс.
   Лавка древностей


     CHARLES DICKENS  THE OLD CURIOSITY SHOP      1840
     OCR Кудрявцев Г.Г.




     Третье, пересмотренное издание перевода.

ПРЕДИСЛОВИЕ


     В апреле 1840 года я выпустил в свет первый номер нового еженедельника,
ценой в три пенса, под названием "Часы мистера Хамфри". Предполагалось,  что
в этом еженедельнике будут печататься не только рассказы, очерки, эссеи,  но
и большой роман с продолжением, которое должно  следовать  не  из  номера  в
номер, а так, как это представится возможным и нужным для  задуманного  мною
издания.
     Первая глава этого романа появилась в четвертом выпуске "Часов  мистера
Хамфри",  когда  я  уже  убедился   в   том,   насколько   неуместна   такая
беспорядочность в повременной печати и когда  читатели,  как  мне  казалось,
полностью разделили мое мнение. Я приступил к работе над большим  романом  с
великим удовольствием и полагаю, что с не меньшим удовольствием его  приняли
и читатели. Будучи связан ранее взятыми на себя обязательствами, отрывающими
меня от этой работы, я постарался как можно скорее избавиться  от  всяческих
помех и, достигнув этого, с тех пор до окончания "Лавки древностей"  помещал
ее главу за главой в каждом очередном выпуске.
     Когда роман был закончен, я решил освободить его от не имеющих  к  нему
никакого касательства ассоциаций  и  промежуточного  материала  и  изъял  те
страницы "Часов мистера Хамфри", которые печатались вперемежку с ним. И вот,
подобно  неоконченному   рассказу   о   ненастной   ночи   и   нотариусе   в
"Сентиментальном путешествии"*, они перешли в  собственность  чемоданщика  и
маслодела. Признаюсь, мне очень не  хотелось  снабжать  представителей  этих
почтенных ремесел  начальными  страницами  оставленного  мною  замысла,  где
мистер  Хамфри  описывает  самого  себя  и  свой  образ  жизни.   Сейчас   я
притворяюсь, будто вспоминаю об  этом  с  философским  спокойствием,  как  о
событиях давно минувших, но тем не  менее  перо  мое  чуть  заметно  дрожит,
выводя эти слова на бумаге. Впрочем, дело сделано, и  сделано  правильно,  и
"Часы мистера Хамфри" в первоначальном их виде, сгинув с белого света, стали
одной из тех книг, которым цены нет, потому что их не прочитаешь ни за какие
деньги, чего, как известно, нельзя сказать о других книгах.
     Что касается самого романа, то я не собираюсь  распространяться  о  нем
здесь. Множество друзей, которых он подарил мне, множество  сердец,  которые
он ко мне привлек, когда они были полны глубоко личного  горя,  придают  ему
ценность в моих глазах, далекую от общего Значения  и  уходящую  корнями  "в
иные пределы".*
     Скажу здесь только, что, работая над "Лавкой древностей", я  все  время
старался  окружить  одинокую  девочку  странными,  гротескными,  но  все  же
правдоподобными фигурами и собирал вокруг невинного  личика,  вокруг  чистых
помыслов маленькой Нелл галерею персонажей столь же причудливых и  столь  же
несовместимых с ней, как те мрачные предметы, которые толпятся у ее постели,
когда будущее ее лишь намечается.
     Мистер Хамфри (до того, как он  посвятил  себя  ремеслу  чемоданщика  и
маслодела) должен был стать рассказчиком этой  истории.  Но  поскольку  я  с
самого начала задумал роман так, чтобы впоследствии выпустить его  отдельной
книжкой, кончина мистера Хамфри не потребовала никаких изменений.
     В связи с "маленькой Нелл" у меня есть одно грустное, но вызывающее  во
мне чувство гордости воспоминание. Странствования ее еще не подошли к концу,
когда в одном литературном журнале появился эссей,  главной  темой  которого
была она, и  в  нем  так  вдумчиво,  так  красноречиво,  с  такой  нежностью
говорилось о ней самой и о ее призрачных спутниках, что с моей стороны  было
бы полной бесчувственностью, если бы при чтении его я не испытал  радости  и
какой-то особой бодрости духа. Долгие годы спустя, познакомившись с  Томасом
Гудом* и видя, как болезнь медленно сводит его, полного мужества, в  могилу,
я узнал, что он-то и был автором того Эссея.

ГЛАВА I

     Хоть я и старик*, мне приятнее всего гулять поздним  вечером.  Летом  в
деревне я часто выхожу спозаранку и часами  брожу  по  полям  и  проселочным
дорогам или исчезаю из дому сразу на несколько дней, а то  и  недель;  но  в
городе мне почти не случается бывать на улице  раньше  наступления  темноты,
хоть я, благодаренье богу, как и всякое живое существо, люблю  солнце  и  не
могу не чувствовать, сколько радости оно проливает на землю.
     Я пристрастился к этим поздним прогулкам как-то  незаметно  для  самого
себя - отчасти из-за своего телесного  недостатка,  а  отчасти  потому,  что
темнота больше располагает  к  размышлениям  о  нравах  и  делах  тех,  кого
встречаешь на улицах. Ослепительный блеск и сутолока полдня не  способствуют
такому бесцельному занятию. Беглый взгляд на лицо,  промелькнувшее  в  свете
уличного фонаря или перед окном лавки,  подчас  открывает  мне  больше,  чем
встреча днем, а к тому же, говоря по правде, ночь в этом смысле добрее  дня,
которому свойственно грубо и  без  всякого  сожаления  разрушать  наши  едва
возникшие иллюзии.
     Вечное хождение взад и вперед, неугомонный  шум,  не  стихающее  ни  на
минуту шарканье подошв, способное  сгладить  и  отшлифовать  самый  неровный
булыжник, как терпят все это обитатели узких улочек?  Представьте  больного,
который лежит у себя дома где-нибудь в приходе св. Мартина* и, изнемогая  от
страданий,  все  же  невольно  (словно  выполняя  заданный  урок)  старается
отличить по звуку шаги ребенка от шагов взрослого, жалкие опорки нищенки  от
сапожек щеголя, бесцельное шатанье с угла на угол от деловой походки,  вялое
ковылянье бродяги от бойкой поступи искателя приключений.  Представьте  себе
гул и грохот, которые режут его слух, - непрестанный  поток  жизни,  катящий
волну за волной сквозь его тревожные сны, словно он осужден из  века  в  век
лежать на шумном кладбище - лежать мертвым, но слышать все  это  без  всякой
надежды на покой.
     А сколько пешеходов тянется в обе стороны по мостам - во всяком  случае
по тем, где не взимают сборов! Останавливаясь погожим  вечером  у  парапета,
одни из них рассеянно смотрят на воду с неясной  мыслью,  что  далеко-далеко
отсюда эта река течет между зелеными берегами, мало-помалу разливаясь вширь,
и, наконец, впадает в необъятное,  безбрежное  море;  другие,  сняв  с  плеч
тяжелую ношу, глядят вниз и думают: какое  счастье  провести  всю  жизнь  на
ленивой, неповоротливой барже, посасывая трубочку да подремывая на брезенте,
прокаленном горячими лучами солнца; а третьи - те, кто во многом  отличен  и
от первых и от вторых, те, кто  несет  на  плечах  ношу,  несравненно  более
тяжкую, - вспоминают, как давным-давно им приходилось то ли слышать,  то  ли
читать, что из всех способов самоубийства самый простой и легкий - броситься
в воду.
     А Ковент-Гарденский рынок* на  рассвете,  весенней  или  летней  порой,
когда сладостное благоухание цветов  заглушает  еще  не  рассеявшийся  смрад
ночной гульбы и сводит с ума захиревшего дрозда, который провел всю  ночь  в
клетке, вывешенной за чердачное окошко! Бедняга! Он один  здесь  сродни  тем
маленьким пленникам, что либо валяются  на  земле,  увянув  от  горячих  рук
захмелевших покупателей, либо, сомлев в  тугих  букетах,  ждут  часа,  когда
брызги воды освежат их в угоду тем, кто потрезвее, или на радость  старичкам
конторщикам, которые, спеша на работу, станут с удивлением  ловить  себя  на
невесть откуда взявшихся воспоминаниях о лесах и полях.
     Но я не буду больше распространяться о  своих  странствованиях.  Передо
мной стоит другая цель. Мне хочется рассказать о случае, отметившем одну  из
моих  прогулок,  описание  которых  я  и  предпосылаю  этой  повести  вместо
предисловия.
     Однажды вечером  я  забрел  в  Сити*  и,  по  своему  обыкновению,  шел
медленно, размышляя 6 том о сем, как  вдруг  меня  остановил  чей-то  тихий,
приятный голос. Я не сразу уловил смысл вопроса, обращенного явно ко мне, и,
быстро оглянувшись,  увидел  рядом  с  собой  хорошенькую  девочку,  которая
спрашивала, как ей пройти на такую-то улицу, находившуюся,  кстати  сказать,
совсем в другой части города.
     - Это очень далеко отсюда, дитя мое, - ответил я.
     - Да, сэр, - робко сказала она. - Я знаю, что далеко, я пришла оттуда.
     - Одна? - удивился я.
     - Это не беда, что одна. Вот только я сбилась с дороги и боюсь, как  бы
совсем не заплутаться.
     - Почему же ты спросила меня? А вдруг я пошлю тебя не туда, куда нужно?
- Нет! Этого не может быть! - воскликнула девочка. - Вы  ведь  старенький  и
сами ходите медленно.
     Не берусь вам передать, как поразили меня эти слова, сказанные с  такой
силой убежденья, что у девочки даже выступили  слезы  на  глазах  и  все  ее
хрупкое тельце затрепетало.
     - Пойдем, я провожу тебя, - сказал я. Девочка протянула мне руку смело,
точно знала меня с колыбели, и мы медленно двинулись дальше. Она старательно
приноравливалась к моим шагам, как будто считая, что это  ей  надо  вести  и
охранять меня, а не наоборот. Я  то  и  дело  ловил  на  себе  взгляды  моей
спутницы, видимо старавшейся угадать, не обманывают ли ее,  и  замечал,  как
взгляды эти раз от разу становятся все доверчивее и доверчивее.
     Трудно было и мне не заинтересоваться этим ребенком - именно  ребенком!
- хотя ее столь юный вид объяснялся скорее  маленьким  ростом  и  хрупкостью
фигурки.
     Одета она была, пожалуй, чересчур легко, но очень опрятно, и ничто в ее
облике не говорило о нищете или заброшенности.
     - Кто же тебя послал так далеко, да еще одну? спросил я.
     - Тот, кто очень любит меня, сэр.
     - А по какому делу?
     - Этого я не могу вам сказать, - твердо ответила девочка.
     Получив такой ответ, я с невольным удивлением посмотрел на нее. Что  же
это за поручение, если исполнительницу его заранее подготовили к расспросам?
Быстрые детские глаза сразу же прочли мои мысли, и, посмотрев  мне  в  лицо,
девочка добавила, что ничего дурного тут нет, но только это большая тайна  -
тайна даже для нее.
     В словах девочки не чувствовалось намерения схитрить или провести меня;
они прозвучали с простодушной откровенностью, не оставлявшей сомнений  в  их
правдивости. Мы шли все так же рядом; мало-помалу она  свыклась  со  мной  и
начала весело болтать, но о своих домашних делах не  обмолвилась  больше  ни
словом, спросив только, короче ли эта новая дорога, которой я ее веду.
     Я перебирал в уме сотни различных объяснений этой загадки и  отбрасывал
их одно за другим. Совесть не позволяла мне воспользоваться  простодушием  и
признательностью ребенка. Я люблю детей, и если они, так недавно  оставившие
божью обитель, отвечают нам тем же,  их  любовью  шутить  нельзя.  Меня  так
обрадовало доверие этой девочки, что я решил заслужить его и  не  обманывать
детского чувства, правильно подсказавшего ей, на кого она может положиться.
     Но почему бы мне не  повидать  человека,  который  столь  легкомысленно
послал ребенка в такую даль, поздно вечером, без  провожатых?  А  что,  если
вблизи дома она простится со мной? Предвидя это, я  выбирал  окольные  пути,
так что девочка узнала свою  улицу  лишь  тогда,  когда  мы  вышли  на  нее.
Радостно захлопав в ладоши и побежав вперед, моя новая знакомая остановилась
у маленького домика, дождалась меня на ступеньках и постучалась в дверь.
     Часть этой двери была застекленная, без ставней, но я этого сначала  не
заметил, так как за ней стояла тьма и полная  тишина,  к  тому  же  мне  (не
меньше, чем девочке) хотелось поскорее  услышать  ответ  на  наш  стук.  Она
постучала второй, третий раз, и только тогда  в  доме  послышалось  какое-то
движение, а еще через минуту за стеклом блеснул  слабый  огонек,  при  свете
которого я увидел и комнату и человека, медленно пробиравшегося к нам  среди
беспорядочно нагроможденных вещей.
     Это был невысокий старик с длинными  седыми  волосами,  лицо  и  фигуру
которого ясно освещала свеча, так как он держал ее  над  головой  и  смотрел
прямо вперед. Старость давно наложила на него свою  печать,  и  все  же  мне
показалось, будто в этом  высохшем,  тщедушном  теле  есть  что-то  общее  с
хрупкой фигуркой моей маленькой спутницы. Глаза - голубые  у  обоих  -  были
бесспорно похожи, но лицо старика бороздили такие  глубокие  морщины  и  оно
носило следы таких тяжких забот, что на этом сходство кончалось.
     Комната, по которой он не спеша пробирался, представляла собой одно  из
тех хранилищ всяческого  любопытного  и  редкостного  добра,  какие  еще  во
множестве таятся по темным закоулкам Лондона, ревниво и недоверчиво  скрывая
свои пыльные сокровища от посторонних глаз. Здесь  были  рыцарские  доспехи,
маячившие в темноте, словно одетые в  латы  привидения;  причудливые  резные
изделия, попавшие сюда из монастырей; ржавое оружие  всех  видов;  уродцы  -
фарфоровые, деревянные, слоновой кости, чугунного литья; гобелены  и  мебель
таких странных узоров и линий, какие можно придумать только во сне.
     Бледный, как тень, старик удивительно подходил ко всей этой обстановке.
Может быть, он сам и рыскал по старым дворам, склепам,  опустевшим  домам  и
собственными руками собирал все эти редкости. Здесь не было ни единой  вещи,
которая не казалась бы под стать ему, ни единой вещи, которая была бы  более
древней и ветхой, чем он.
     Повернув ключ в замке, старик посмотрел на меня с  недоумением,  и  оно
ничуть не уменьшилось, когда его взгляд упал на мою спутницу.  А  она  сразу
же, с порога,  стала  рассказывать  ему  о  нашем  знакомстве,  называя  его
дедушкой.
     - Голубка моя! - воскликнул старик, гладя ее по голове. - Как же это ты
заплуталась? Что, если бы я потерял мою маленькую Нелл!
     - Не бойся, дедушка! - уверенно сказала она. - К тебе  я  всегда  найду
дорогу.
     Старик поцеловал ее, потом повернулся ко мне и пригласил меня  зайти  в
дом, что я и сделал. Дверь снова  была  заперта  на  ключ.  Идя  впереди  со
свечой, он провел меня через то хранилище разных вещей, которое  я  видел  с
улицы, в небольшую жилую комнату с дверью, открытой в соседнюю каморку,  где
стояла кроватка под стать только фее - такая она была маленькая и  нарядная.
Девочка зажгла вторую свечу и упорхнула к  себе,  оставив  меня  наедине  со
стариком.
     - Вы, должно быть, устали, сэр, - сказал он, пододвигая к камину  стул.
- Не знаю, как мне благодарить вас.
     -  В  следующий  раз  проявите  больше  заботы  о  своей  внучке.  Иной
благодарности мне не нужно, друг мой! - ответил я.
     - Больше заботы? - дребезжащим голосом воскликнул он. - Больше заботы о
Нелли! Да можно ли любить ребенка сильнее!
     Это было сказано с таким неподдельным изумлением, что я  растерялся;  к
тому же немощность и блуждающий, отсутствующий  взгляд  сочетались  у  моего
собеседника с глубокой, тревожной задумчивостью, которая сквозила  в  каждой
черте его лица, убеждая меня в том, что старик вовсе не выжил из  ума  и  не
впал в детство, как мне показалось сначала.
     - По-моему, вы мало думаете... - начал я.
     - Мало думаю о ней! - перебил он меня на полуслове. - Мало  думаю!  Как
вы далеки от истины! Нелли, маленькая моя Нелли!
     Кому другому удалось бы выразить свои чувства с такой  силой,  с  какой
выразил их этими четырьмя словами старый антиквар!  Я  ждал,  что  последует
дальше, но он подпер рукой  подбородок  и,  покачав  головой,  уставился  на
огонь.
     Мы сидели в полном молчании, как  вдруг  дверь  каморки  отворилась,  и
девочка,   с   распущенными   по   плечам    светло-каштановыми    волосами,
разрумянившаяся от спешки, - так ей хотелось поскорее  вернуться  к  нам,  -
вошла в комнату. Она  сейчас  же  принялась  собирать  ужин,  а  старик  тем
временем стал приглядываться ко мне еще внимательнее.  Меня  очень  удивило,
что девочке приходится все делать самой, - по-видимому, кроме  нас,  в  доме
никого не было. Улучив минуту, когда она вышла, я рискнул заговорить об этом
со старым антикваром, но  он  ответил,  что  и  среди  взрослых  людей  мало
найдется таких разумных и заботливых, как его внучка.
     - Мне всегда больно смотреть, - взволнованно начал я,  усмотрев  в  его
ответе всего лишь эгоизм, - мне больно смотреть на детей, которым приходится
сталкиваться с трудностями жизни чуть ли не в младенчестве.  Это  убивает  в
них доверчивость и душевную простоту - лучшее, что им даровано богом.  Зачем
заставлять ребенка делить с нами наши тяготы, когда он еще не может  вкусить
радостей, доступных взрослому человеку?
     - Ее доверчивости и душевной простоты ничто не убьет, - сказал  старик,
твердо глядя мне в глаза. - В ней это  заложено  слишком  глубоко.  А  кроме
того, у детей бедняков так мало радостей в жизни. За каждое,  даже  скромное
удовольствие надо платить.
     - Но... простите меня за смелость... вы, наверно, не так  уж  бедны,  -
сказал я.
     - Это не мой ребенок, сэр, - возразил  старик.  -  Ее  мать  была  моей
дочерью, и она терпела нужду. Мне ничего не удается откладывать... ни одного
пении, хотя вы сами видите, как я живу. Но... - Тут он тронул меня за  плечо
и, нагнувшись, зашептал: - Придет время, и она разбогатеет, она будет важной
леди. Не осуждайте меня,  что  я  обременяю  Нелл  хлопотами  по  дому.  Это
доставляет ей радость, и она не перенесла  бы,  если  б  я  поручил  кому-то
другому ту работу,  с  которой  могут  справиться  ее  маленькие  ручки.  Вы
говорите, я мало думаю о своей малютке! - воскликнул  он  в  сердцах.  -  Но
господь знает, что у меня нет другой заботы  в  жизни,  -  все  мои  помыслы
только о ней! Знает, а удачи мне не шлет... не шлет!
     В эту минуту та, о ком шла речь, снова появилась в комнате,  и  старик,
сразу замолчав, знаком пригласил меня к столу.
     Только мы принялись за трапезу, как в дверь постучали, и Нелл с веселым
смехом, от которого у меня сразу потеплело на сердце, - столько в  нем  было
детской беззаботности, - сказала, что это, наверно, прибежал добрый Кит.
     - Вот баловница! - Старик ласково погладил ее по волосам. -  Вечно  она
подтрунивает над бедным Китом.
     Девочка рассмеялась еще  веселее,  и,  глядя  на  нее,  я  сам  не  мог
удержаться от улыбки. Старик же взял свечу, пошел отпереть  дверь  и  вскоре
вернулся в сопровождении Кита.
     Кит оказался кудлатым, нескладным подростком  с  огромным  ртом,  очень
красными щеками, вздернутым носом и невероятно комичным выражением лица. При
виде чужого человека он замер на пороге, неловко переминаясь с ноги на ногу,
уморительно тараща на нас глаза и теребя в руках  совершенно  круглую  шляпу
без всякого признака полей. Я с первого взгляда  проникся  благодарностью  к
этому мальчику, почувствовав, что он единственный  вносит  веселье  в  жизнь
маленькой Нелл.
     - Далеко я тебя посылал, Кит? - спросил старик.
     - Да признаться, хозяин, путь не ближний, - ответил мальчик.
     - А дом сразу нашел?
     - Да признаться, хозяин, не очень-то сразу.
     - Ты, конечно, проголодался?
     - Да признаться, пожалуй, что и так.
     У мальчика была странная манера говорить, стоя боком  к  собеседнику  и
дергая головой, точно это движение помогало ему извлекать наружу собственный
голос. Он мог бы развеселить кого угодно, но маленькую Нелл  его  чудачества
приводили прямо-таки в восторг, и я радовался за девочку, видя, что  в  этом
доме, где ей совсем не годилось жить, она находит, над чем посмеяться.  Киту
явно льстил такой успех: поняв всю  безнадежность  своих  попыток  сохранить
серьезное выражение лица, он вдруг прыснул, да так и зашелся от смеха,  стоя
с широко открытым ртом и зажмуренными глазами.
     Старый антиквар снова погрузился в апатию, ничего не видя вокруг  себя;
но от моего внимания не ускользнуло, что ясные  глаза  девочки  затуманились
слезами, вызванными радостью при встрече с ее не