предвестник;
следом за ним показалась рваная  кайма  зари,  и  в  широкий  просвет  между
темными тучами прорвался серый день.
     Все они продрогли, и казалось, что все вокруг них также продрогло: сама
река, суда на ней, снасти, паруса, первые редкие дымки, показавшиеся кое-где
по берегу. Почерневшие от сырости, неузнаваемые под белым  налетом  града  и
мокрого снега, дома казались ниже обычного,  словно  все  они  сгорбились  и
съежились от холода. На том и на другом берегу почти не  видно  было  жизни,
все окна и двери были наглухо заперты, черные с белым буквы на стенах верфей
и складов "казались надгробными надписями  на  могилах  мертвых  фирм",  как
заметил Юджин Мортимеру.
     Они медленно скользили по  реке,  воровским  манером  прокрадываясь  по
узким проходам между судами, что было вполне естественно и привычно  для  их
лодочника,  и  все  предметы,  между  которыми  они  пробирались,   казались
громадными по сравнению с их утлым суденышком и  грозили  вот-вот  раздавить
его. Каждый корпус корабля  с  его  ржавыми  цепями,  свисающими  с  клюзов,
расписанных застарелыми подтеками  ржавчины,  казалось,  для  того  и  стоял
здесь, чтобы раздавить их без  пощады.  Каждое  изваяние  на  носу  смотрело
грозно, словно готовясь броситься  вперед  и  потопить  их.  Ворота  шлюзов,
полоса  краски  на  стене  или  свае,  отмечающая  уровень  воды,  казалось,
намекали, словно оскаливший зубы Волк на  бабушкиной  кровати:  "А  это  для
того, чтобы утопить вас, мои милые!" Каждая громоздкая  баржа,  нависая  над
ними облупленным черным боком, казалось, с жадным  хлюпаньем  тянула  речную
воду, стремясь затянуть  их  на  дно.  Все  кругом  говорило  о  губительном
действии волн: почерневшая медь, гнилое  дерево,  источенный  водою  камень,
зеленый налет плесени, - но еще страшнее было  вообразить  себе,  что  будет
после того, как их раздавит, засосет, утянет на дно.
     Через полчаса такой работы Райдергуд, подняв весла, подошел вплотную  к
одной из барж и, осторожно перехватывая руками вдоль ее борта,  провел  свою
лодку под самым носом баржи в незаметный уголок,  полный  грязной  пены.  И,
загнанная в этот уголок, втиснувшись между баржами, как он и говорил, стояла
лодка Старика Хэксема:  та  самая  лодка,  все  с  тем  же  пятном  на  дне,
напоминавшим закутанную человеческую фигуру.
     - Ну что скажете, я соврал? - заметил честный человек. ("А сам все-таки
дрожит в ожидании, не скажет ли  кто-нибудь  ему  правду!"  -  шепнул  Юджин
Мортимеру.)
     - Это лодка Хэксема, - сказал инспектор. - Я ее хорошо знаю.
     - Поглядите на сломанное весло. Поглядите, другого весла нет.  Скажете,
я соврал? - повторил честный человек.
     Инспектор перешагнул в ту лодку. Юджин и Мортимер смотрели на него.
     - Видите теперь, - прибавил Райдергуд, переползая на корму и  показывая
на туго натянутую веревку, привязанную к корме и перекинутую за борт.  -  Не
говорил ли я вам, что ему опять повезло?
     - Тащите, - сказал инспектор.
     - Легко сказать "тащите", - отвечал Райдергуд. - А сделать это  трудно.
Его добыча запуталась где-то под килями барж. Я было попробовал ее вытащить,
да не смог. Глядите, как веревка натянулась!
     - Мне нужно ее вытянуть, - сказал инспектор. - Я  отведу  эту  лодку  к
пристани и добычу вместе с ней. Попробуйте полегоньку.
     Райдергуд попробовал полегоньку, но добыча сопротивлялась  и  никак  не
шла.
     - Я ее достану и лодку доведу, - сказал инспектор, дергая  за  веревку.
Но добыча все сопротивлялась и не шла.
     - Осторожней надо. - сказал Райдергуд. - А то изуродуете. Или разорвете
на части.
     - Ничего подобного у меня не будет, даже с твоей  бабушкой,  -  ответил
инспектор, - а  достать  я  достану.  Ну-ка!  -  прибавил  он  настойчиво  и
убедительно, обращаясь к тому, что было скрыто под водой, и снова дергая  за
веревку, - так дело не пойдет, знаешь ли. Что надо, то надо. Я тебя добуду.
     И столько было силы в этом решительном и определенном намерении  добыть
ее, что добыча поддалась немного именно тогда, когда он теребил веревку.
     - Что я говорил, - произнес инспектор, сбрасывая  пальто  и  решительно
перегибаясь за корму. - Ну-ка!
     Как ни страшна была эта ловля, она нимало не  обескуражила  инспектора,
во всяком случае не больше, чем если бы он ловил рыбу с тихой речной запруды
в верховьях какой-нибудь мирной речки. Через несколько минут, дав  остальным
приказание сначала "подтолкнуть лодку немножко вперед", а  потом  "отпихнуть
ее чуть-чуть назад", он спокойно произнес:
     - Готово! - И веревка высвободилась вместе с лодкой.
     Лайтвуд протянул ему руку и помог подняться, после чего инспектор снова
надел пальто и сказал Райдергуду:
     - Подай-ка мне запасные весла, я подведу все это к ближайшей  пристани.
Ступай вперед, да держись где посвободней, чтобы я опять не застрял.
     Его приказ был выполнен, и они направились прямо  к  берегу  -  двое  в
одной лодке, двое в другой.
     - Ну, - сказал инспектор, опять обращаясь к Райдергуду, как только  все
они выбрались на скользкие камни, - у тебя в этом деле больше опыта,  чем  у
меня, значит ты лучше справишься.  Отвязывай  веревку,  а  мы  тебе  поможем
тянуть.
     Повинуясь приказу, Райдергуд полез в ту лодку. Казалось,  не  прошло  и
минуты, не успел он взглянуть за корму и дотронуться  до  веревки,  как  уже
карабкался обратно, весь дрожа, и лицо у него было такое же серое,  как  это
утро.
     - Клянусь богом, он меня надул!
     - Что такое? - спросили все в один голос. Он указал пальцем  назад,  на
лодку, и повалился на камни набережной, так у него перехватило дыхание.
     - Старик меня подвел. Это он и есть!
     Все бросились к веревке, оставив Райдергуда. И скоро тело  стервятника,
уже несколько часов как умершего, лежало простертое на берегу, и новый шквал
бушевал над ним, а в мокрые волосы набились градины.
     Отец, это ты звал меня? Отец! Мне дважды послышался твой голос!  Но  не
будет ответа на ее слова, не будет по эту сторону  могилы.  Ветер,  глумясь,
пролетает над ее отцом, бьет его по  щекам  истрепанными  концами  платка  и
прядями волос, пытается перевернуть его со спины на бок, лицом к восходящему
солнцу, чтобы он устыдился  еще  больше.  Затишье  -  и  ветер  притаился  и
Заигрывает с ним: теребит  один  лоскут,  так  что  он  взлетает  и  падает;
трепещет, забираясь под другой лоскут, пробегает по его волосам и бороде. И,
вдруг налетев вихрем, жестоко треплет его. Отец, это ты меня  звал?  Это  ты
лежишь, безгласен и недвижим? Это  тебя  бьет  и  треплет  ветер?  Это  тебя
крестили в Смерть, бросая грязью тебе в лицо? Почему ты  молчишь,  отец?  Ты
лежишь, и грязь засасывает твое намокшее тело. Разве  ты  никогда  не  видел
таких же утопленников у себя в  лодке?  Говори  же,  отец!  Говори  с  нами,
ветрами, больше тебя некому слушать!
     - Видите ли,  вот  как  это  случилось,  -  сказал  инспектор,  подумав
сначала; он опустился на одно колено, рядом с телом, а все  остальные,  стоя
вокруг, глядели на мертвеца, так же как  и  он,  бывало,  глядел  на  других
утопленников. - Вы, господа, конечно, заметили,  что  у  него  запутались  в
петлю шея и руки.
     Оба они помогали распутывать веревку, но, конечно, ничего не заметили.
     - И вы, конечно, заметили  уже,  а  теперь  особенно,  что  этот  узел,
который так плотно затянут на шее оттого, что запутались руки, есть  не  что
иное, как скользящий узел, - инспектор поднял его кверху, показывая всем.
     Достаточно ясно.
     - Точно так же вы заметили, что он прикрепил  другой  конец  веревки  к
корме.
     На веревке были видны узлы и  утолщения  там,  где  старик  связывал  и
приплетал концы.
     -  Теперь  смотрите,  -  продолжал  инспектор.  -  смотрите,  как   это
получилось, незаметно для него. Вечер  был  бурный,  непогожий,  когда  этот
человек, - инспектор нагнулся и стряхнул град с  волос  мертвеца  полой  его
намокшей куртки, - вот так, теперь он больше  похож  на  себя,  хотя  сильно
изуродован, - когда этот бывший человек, по  своему  обыкновению,  выехал  в
лодке. Он берет с собой вот эту свернутую кольцом веревку. Он всегда берет с
собой свернутую веревку. Это я знаю так же  хорошо,  как  знаю  его  самого.
Иногда он кладет веревку на дно лодки. Иногда вешает себе на  шею.  Одевался
он всегда легко, этот человек, - видите? - Тут инспектор приподнял свободный
конец платка на груди утопленника и кстати вытер ему губы этим концом,  -  а
когда бывало ветрено, холодно или сыро, он вешал свернутую  кольцом  веревку
себе на шею. Тем хуже для него! Он вертелся так и сяк со своей лодкой,  этот
человек, пока не прозяб. Руки у него, - инспектор приподнял одну руку, и она
упала, как свинцовая, - застыли. Тут он замечает, что по реке плывет то, чем
он  имеет  обыкновение  промышлять.  Он  готовится  поймать  этот   предмет.
Развертывает конец веревки и несколько колец хочет уложить в лодке, столько,
сколько нужно, чтобы веревка не слишком натягивалась. Он  перестарался,  как
оказалось после. Он копается с этим немножко дольше, чем всегда, потому  что
руки у него закоченели. Его добыча подплывает все ближе, а он еще не  готов.
Он подцепляет ее, собираясь для начала хотя  бы  очистить  карманы,  на  тот
случай, если придется ее упустить, перегибается за  корму,  а  тут  налетает
шквал, или волна от двух встречных пароходов, а может, он  опять  не  готов,
или же все это вместе, но только  он  теряет  равновесие  и  падает  в  воду
головой вперед. Слушайте теперь! Он умеет плавать, как же, отлично умеет,  и
сразу всплывает наверх. Но при  этом  у  него  запутались  руки,  он  сильно
дергает веревку, и скользящий узел затягивается на шее. Предмет, который  он
собирался взять на буксир, проплывает мимо, и его же собственная лодка тащит
его на буксире, уже мертвого, туда, где мы  его  нашли,  опутанного  его  же
веревкой. Вы спросите, откуда я узнал про карманы? Для начала  я  вам  скажу
больше: в карманах было серебро. Как я  это  узнал?  Просто,  но  достаточно
верно. Потому что оно еще и сейчас у него в руке.  -  Лектор  поднял  крепко
сжатую правую руку.
     - Что же делать с телом? - спросил Лайтвуд.
     - Если вы постоите около него с полминуты, сэр, - ответил инспектор,  -
я разыщу ближайшего из наших постовых,  тот  придет  и  позаботится  о  нем.
Видите, я все еще называю его  "он",  -  сказал  инспектор,  оглянувшись,  и
философически улыбнулся такой силе привычки.
     - Юджин, - начал Лайтвуд и  хотел  уже  прибавить:  "Давай  подождем  в
сторонке", но, повернув голову, увидел, что  Юджина  здесь  нет.  Он  позвал
громче: - Юджин! Эй! - Но Юджин не откликался.
     Теперь совсем рассвело, и Лайтвуд осмотрелся по сторонам. Однако Юджина
нигде не было видно.
     Инспектор,  возвращаясь,  быстро  спускался  по   деревянным   ступеням
пристани вместе с полицейским констеблем, и Лайтвуд спросил его, не  заметил
ли он, когда ушел его приятель? Инспектор не мог сказать точно, когда именно
ушел Юджин, однако успел заметить, что тот встревожен.
     - Сложный и интересный характер у вашего друга, сударь.
     - Хотел бы я, чтобы этот сложный и интересный характер не выкидывал  со
мной таких штук: взял да и удрал от  меня  спозаранку,  а  ведь  дело  очень
невеселое, - сказал Лайтвуд. - Нельзя ли нам выпить чего-нибудь горячего?
     Отчего же нельзя, и мы выпили. На кухне трактира перед  большим  огнем.
Мы выпили горячего грога с коньяком, и это  нас  оживило  чудесным  образом.
Инспектор, официально объявив Райдергуду о своем намерении  "не  спускать  с
него глаз", поставил его в угол возле очага, словно мокрый зонтик,  и  после
того не обращал, по-видимому, никакого  внимания  на  честного  человека,  и
только приказал подать ему отдельно порцию грога с коньяком -  должно  быть,
на казенный счет.
     Мортимер Лайтвуд сидел перед пылающим очагом, иногда приходя в  себя  и
чувствуя сквозь сон, что пьет горячий грог, но в то же время это был херес у
"Шести Веселых Грузчиков", и он сам лежал под лодкой на берегу реки, и сидел
в лодке, которой правил Райдергуд, и слушал недавнюю  лекцию  инспектора,  и
ему надо было обедать в Тэмпле с каким-то неизвестным, именовавшим  себя  М.
П. Р. Старик Юджин Гармон, который  жил,  по  его  словам,  в  Градебури,  -
переживая все эти превратности, вызванные усталостью и дремотой, с быстротой
двенадцати часов в секунду, Мортимер вдруг услышал, что  отвечает  вслух  на
какое-то очень важное сообщение, которого ему  никто  не  делал  и,  заметив
перед собой инспектора, притворился, что кашляет.  Вполне  естественно,  его
смущала мысль, как бы этот чиновник не заподозрил его в том, что он задремал
и забыл о деле.
     - Понимаете ли, только что был здесь, как раз перед  нами,  -  толковал
ему инспектор.
     - Понимаю. - с достоинством ответил Лайтвуд.
     - И тоже, понимаете ли, пил грог с коньяком, а после того очень  быстро
скрылся, - говорил инспектор.
     - Кто это? - спросил Лайтвуд.
     - Да ваш друг, понимаете ли.
     - Понимаю, - ответил Мортимер, также с достоинством.
     Выслушав доклад  инспектора  словно  сквозь  туман,  в  котором  фигура
инспектора расплывалась и ввысь  и  вширь,  -  что  полиция  берет  на  себя
сообщить дочери покойного о том, что произошло  нынче  ночью  и  что  вообще
инспектор берет все хлопоты на себя, Мортимер Лайтвуд, спотыкаясь,  добрался
до  стоянки  экипажей,  крикнул  кэб  и  вступил  в  ряды  армии,   совершил
преступление, был судим военным судом, приговорен к смерти, отдал  последние
распоряжения и уже шел на  расстрел,  -  все  это  прежде  чем  захлопнулась
дверца.
     В кэбе было тяжело грести через Сити к Тэмплу, на призовой кубок  ценою
от пяти  до  десяти  тысяч  фунтов,  дар  мистера  Боффнна;  а  еще  тяжелее
переговариваться через такую даль с Юджином (когда его вытянули  на  веревке
со струящейся мостовой) о том, как это он удрал самым  неприличным  образом!
Но Юджин так усиленно оправдывался, так раскаивался, что Лайтвуд,  выйдя  из
кэба, поручил кучеру особенно за ним  приглядывать.  На  что  кэбмен  только
хлопал глазами, зная, что другого седока у него не было.
     Короче говоря, ночное представление так утомило и вымотало актера,  что
он превратился просто-напросто в лунатика. Он так устал, что не в силах  был
уснуть, устал до того, что уже не чувствовал утомления, и мало-помалу впал в
забытье. Он проснулся поздно, уже к вечеру,  и,  встревожившись,  послал  на
квартиру к Юджину справиться, встал он или еще нет?
     Да, он уже встал. То есть он еще не ложился.  Он  только  что  вернулся
домой. Тут же явился и он сам, следуя по пятам за посланным.
     - На кого ты похож! Глаза красные, весь в грязи, волосы  растрепаны!  -
воскликнул Мортимер.
     - Разве перья у меня так взъерошены? - спросил Юджин, спокойно  подходя
к зеркалу. - Да, не совсем в порядке. Но подумай сам: такая  ли  была  ночь,
чтоб заботиться о прическе?
     - Такая ночь? - повторил Мортимер. - А куда ты девался утром?
     -  Милый  мой,  -  отвечал  Юджин,  садясь  к  нему  на  кровать,  -  я
почувствовал, что мы слишком долго надоедали друг другу и что если так будет
продолжаться,  то  наша  дружба  кончится   тем,   что   мы   разъедемся   в
противоположные концы земли, как можно дальше один от другого. Кроме того, у
меня было такое чувство, будто я совершил  все  преступления,  какие  только
числятся в Ньюгетском календаре *. Вот почему, думая  о  нашей  дружбе  и  о
своих преступлениях, я счел нужным пойти прогуляться.


        ^TГЛАВА XV - Новые слуги^U

     Мистер и миссис Боффин сидели после завтрака в "Приюте", чувствия  себя
жертвами  благополучия.  На  лице  мистера   Боффина   читалась   забота   и
растерянность. Перед ним лежал ворох всяких бумаг, и он глядел на них так же
безнадежно, как не смыслящий в деле штатский мог бы глядеть на целую  армию,
которую ему велено в пять минут  построить  для  парада.  Он  делал  попытки
как-то разметить и рассортировать эти бумаги, но  ему  мешал  большой  палец
(что нередко случается с людьми его разбора), очень деятельный и  решительно
ничего не оставлявший без проверки и поправки, и до того  перепачкавший  все
его заметки, что  невозможно  было  разобраться  в  них,  так  же  как  и  в
отпечатках на носу и лбу мистера Боффина, оставленных  все  тем  же  большим
пальцем.
     В подобных случаях любопытно призадуматься над тем, какая дешевая  вещь
чернила и как надолго их хватает. Как одной крупицы мускуса довольно,  чтобы
надушить комод на много лет, причем она почти ничего не теряет в весе, так и
на полпенни чернил было более чем достаточно  для  того,  чтобы  перепачкать
мистера Боффина от корней волос до самых пяток, причем на бумаге  перед  ним
не было написано ни строчки, а  в  чернильнице  не  замечалось  ни  малейшей
убыли.
     Мистер Боффин до  того  довел  себя  таким  изнурительным  литературным
трудом, что глаза у него выпучились и остановились, а дыхание стало хриплым,
когда к большому облегчению миссис Боффин, с тревогой глядевшей на  все  эти
симптомы, во дворе прозвенел колокольчик.
     - Кто бы это мог быть? - сказала миссис Боффин.
     Мистер Боффин испустил долгий вздох, положил перо на место, взглянул на
свои бумаги, словно  сомневаясь,  имеет  ли  он  удовольствие  быть  с  ними
знакомым и, взглянув на них еще раз,  утвердился  в  мнении,  что  вовсе  не
знаком с ними, но тут появился головастый юноша и доложил:
     - Мистер Роксмит!
     - Да! - сказал мистер Боффин. - Да, в самом деле! Наш с Уилферами общий
друг, душа моя. Да. Пригласите его войти.
     Появился мистер Роксмит.
     - Садитесь, сударь, - сказал мистер Боффин, пожав ему руку. - С  миссис
Боффин вы уже знакомы. Что же, сударь, сказать по правде, я не совсем  готов
к встрече с вами, все был занят то тем, то  другим,  так  что  некогда  было
подумать о вашем предложении.
     - Это он извиняется за нас обоих: и за себя  и  за  меня,  -  улыбаясь,
сказала миссис Боффин. - Но боже ты мой! Ведь мы и сейчас можем потолковать,
правда?
     Роксмит поклонился, поблагодарил ее и ответил, что он на это надеется.
     - Позвольте-ка, - начал мистер Боффин, подперев рукой подбородок. - Вы,
кажется, сказали тогда "секретер": так, что ли?
     - Я сказал "секретарь", - подтвердил Роксмит.
     - Я тогда как-то не понял, - продолжал мистер Боффин,  -  да  и  йотом,
когда мы с миссис Боффин говорили об этом, то все не могли понять:  ведь  мы
всегда думали (уж не будем от вас скрывать),  что  "секретер"  -  это  такая
мебель, но большей части красного дерева, обитая зеленым сукном  или  кожей,
со множеством ящичков. Так вы уж не сочтите за  вольность,  если  я  позволю
себе заметить, что это совсем не то.
     - Разумеется, нет, - ответил Роксмит. - Но  я  употребил  это  слово  в
другом смысле - я хотел сказать стюард.
     - Насчет этого, видите ли, - возразил  мистер  Боффин,  подпирая  рукой
подбородок, - вряд ли мы с миссис Боффин когда-нибудь поедем  по  морю.  Там
нам, конечно, понадобился бы стюард, мы с ней  не  выносим  качки;  но  ведь
обыкновенно на каждом пароходе есть свой стюард.
     Роксмит объяснил, что, говоря о должности, которую он хотел бы  занять,
он имел в виду место управляющего,  или  заведующего,  или  смотрителя,  или
поверенного.
     - А ну-ка, для примера! - сказал мистер Боффин, наскакивая на него,  по
своему обыкновению. - Что бы вы стали делать, если б  поступили  ко  мне  на
службу?
     - Я бы завел точный учет всем вашим расходам, мистер Боффин,  писал  бы
письма по вашим указаниям. Вел бы все деловые переговоры с  людьми,  которые
на вас работают. - И, взглянув с легкой улыбкой на стол, он  прибавил:  -  Я
привел бы в порядок ваши бумаги...
     Мистер Боффин потер запачканное чернилами ухо и взглянул на жену.
     - ...и держал бы все бумаги в таком порядке, чтобы в них  всегда  можно
было