о в дрожь от  их  криков,  они  никогда  не
дразнились. А сколько их слеталось ко мне! И все в белых платьях с блестящей
каймой, и на голове у них тоже что-то поблескивало. Я пробовала  шить  такие
платья своим куклам, да у меня ничего не получалось. Эти детки спускались ко
мне по длинным сверкающим лучам и спрашивали хором: "Кто это тут болеет? Кто
тут болеет?" А когда я называла им свое имя, они говорили: "Пойдем играть  с
нами!" Я отвечала: "Я никогда  не  играю.  Я  не  умею  играть!"  Тогда  они
окружали меня со всех сторон и поднимали все выше и выше, словно пушинку.  И
мне становилось так легко на душе и так покойно, а потом они  спускались  со
мною вниз и говорили хором: "Жди нас, жди терпеливо, и мы снова придем!" И я
всякий раз,  еще  задолго  до  того,  как  передо  мной  загорались  длинные
сверкающие лучи, знала, кто летит ко мне, потому что  слышала  издали:  "Кто
это тут болеет? Кто тут болеет?" Я отвечала: "Детки,  милые  детки!  Это  я!
Пожалейте меня бедную! Поднимите меня, словно пушинку, выше, выше!"
     Рука девочки тянулась вверх, восторг преобразил ее личико, и оно  стало
прекрасным.  Застыв  на  мгновение  с  поднятой   рукой,   она   улыбнулась,
прислушиваясь к чему-то, потом огляделась по сторонам и пришла в себя.
     - Какой дурочкой я, наверно, кажусь! Правда, мистер  Рэйберн?  По  лицу
вижу, что вам надоело меня слушать. Но сегодня суббота, и  я  не  стану  вас
задерживать.
     -  Другими  словами,  уважаемая  мисс  Рен,  -  сказал  Юджин,  готовый
воспользоваться этим намеком, - вы хотите, чтобы я удалился?
     - Да ведь сегодня суббота, - повторила  она,  -  и  мой  ребенок  скоро
вернется домой. Он у меня нехороший, непослушный и его то и дело  приходится
бранить. Мне не хочется, чтобы вы с ним тут столкнулись.
     - Это кукла? - Юджин перевел удивленный взгляд с хозяйки дома на Лиззи,
в надежде, что ему объяснят, в чем тут дело.
     Но так как Лиззи беззвучно, одними губами произнесла "ее отец",  он  не
стал больше задерживаться и немедленно откланялся. На  углу  он  остановился
закурить  сигару  и,  может  статься,  спросил  самого  себя,   каковы   же,
собственно, его намерения? Если так,  то  ответ  на  это  последовал  весьма
неопределенный  и  маловразумительный.  Да  разве  может   определить   свои
намерения человек, которому безразлично, что он вообще делает.
     Лишь только Юджин завернул за угол, какой-то  встречный,  толкнув  его,
пьяным голосом пробормотал извинение. Юджин  посмотрел  незнакомцу  вслед  и
увидел, что тот вошел в дверь, из которой он сам вышел минуту назад.
     Пьяный переступил порог комнаты, и Лиззи тут же поднялась со стула.
     - Не уходите, мисс  Хэксем,  -  смиренно  проговорил  он,  еле  ворочая
языком. - Не избегайте горемыки, потерявшего последнее  здоровье.  Удостойте
несчастного больного своим обществом. Я... я... не заразный.
     Лиззи сослалась на то, что ее ждут  кое-какие  дела,  и  пошла  к  себе
наверх.
     - Ну, как моя Дженни? - робко залепетал пьяный. - Как моя  Дженни  Рен,
золото, а не дочка, бальзам для разбитого сердца.
     На что хозяйка дома  ответила  с  неумолимой  суровостью,  повелительно
протянув руку:
     - Не подходи ко мне! Ступай в свой угол! В угол, немедленно!
     Жалкое существо попыталось было для виду воспротивиться этому,  но,  не
смея перечить хозяйке дома, почло за благо отойти в угол и сесть на стул, на
котором ему полагалось сидеть, когда он впадал в немилость.
     - У-у! - воскликнула хозяйка дома, тыча в ту сторону  пальцем.  -  У-у,
дрянной старый мальчишка! У-у! сорванец, негодник! В-вот я ему задам!
     Расслабленный, трясущийся  всем  телом  пьянчуга  бессильным  движением
протянул к ней руки, ища прощения и мира. Слезы  стояли  у  него  в  глазах,
капали на испещренные красными жилками щеки. Синеватая нижняя  губа  дрожала
от всхлипываний. Эта жалкая, убогая  развалина  -  вся,  начиная  со  сбитых
башмаков и кончая преждевременно  поседевшими  жидкими  волосами,  -  являла
собой  зрелище  полного  унижения.  Но  причиной   и   поводом   для   таких
пресмыкательств была не страшная по своему смыслу (если  только  тут  имелся
какой-то смысл) перемена ролей между  отцом  и  ребенком,  -  нет!  пьянчуге
хотелось лишь одного - избежать проборки.
     - Я знаю все твои фокусы и повадки! - воскликнула мисс Рен. -  Я  знаю,
где ты пропадал! (На что не требовалось особенной проницательности.)  Ах  ты
старикашка бессовестный!
     Все в этом человеке  было  омерзительно,  даже  то,  как  он  дышал,  -
натужно, хрипло, словно часы с испорченным заводом.
     - Корпишь тут, корпишь за работой с утра до ночи, - продолжала  хозяйка
дома, - и ради чего? В-вот я ему задам!
     В слове "в-вот", произносимом каждый  раз  с  особой  выразительностью,
было что-то такое, что приводило пьянчугу в трепет. Лишь только хозяйка дома
добиралась до этого словечка или уже была готова произнести его, он  терялся
окончательно.
     - Хоть бы тебя в каталажку посадили и заперли там на замок! -  говорила
хозяйка дома. - Хоть бы тебя упрятали в темный подвал, в нору какую-нибудь с
крысами, пауками и тараканами! Я-то знаю все их фокусы и повадки, вот бы они
тебя там пощекотали! И не стыдно тебе?
     - Стыдно, душенька, - промямлил отец.
     - Ах, так! - вскричала хозяйка дома, наводя на него ужас  силой  своего
гнева и голоса и неминуемым "в-вот я ему задам!"
     - Обстоятельства... от меня не зависящие... - Это  было  все,  что  мог
сказать в свое оправдание несчастный пьянчуга.
     - Только поговори у меня! - еще сердитее перебила его хозяйка дома. - Я
тебе такие устрою  обстоятельства,  от  меня  зависящие,  что  ты  навек  их
запомнишь! Отправлю в полицию, там  тебя  оштрафуют  на  пять  шиллингов,  а
платить тебе нечем, и я не заплачу, и упекут тебя на каторгу на  всю  жизнь.
Хорошо тебе будет на каторге?
     - Нет,  плохо...  Я  больной...  Недолго  буду  обременять!  -  возопил
несчастный.
     - Ну, довольно, довольно! - Хозяйка дома деловито постучала пальцами по
столу, тряхнула головой и вздернула подбородок. - Ты сам знаешь, что от тебя
требуется. Выкладывай деньги на стол, немедленно!
     Пьянчуга начал покорно шарить по карманам.
     - Наверно, все свое жалованье растранжирил, - продолжала хозяйка  дома.
- Клади сюда. Все, что осталось. До последнего фартинга.
     С каким старанием начал пьянчуга собирать деньги по  своим  обтрепанным
карманам! Вот, наверно, здесь... нет, пусто. В этом вряд  ли,  и  лазить  не
стоит. Наконец все обследовано, а кармана с деньгами так и не нашлось.
     - И это все? -  вопросила  хозяйка  дома,  когда  на  столе  накопилась
небольшая горка шиллингов и пенсов.
     - Все, -  последовал  унылый  ответ,  сопровождаемый  столь  же  унылым
покачиванием головы.
     - Сейчас проверим. Ну, ты же знаешь, что от тебя требуется. Выворачивай
все карманы наизнанку, пусть так и болтаются! - распорядилась хозяйка дома.
     Он повиновался. И если что-нибудь могло придать ему еще более жалкий  и
нелепый вид, то именно эта унизительная процедура.
     - Да тут всего-навсего семь шиллингов и восемь с  половиной  пенсов!  -
воскликнула мисс Рен, сложив монеты стопкой. - Ах ты старый блудный сын!  Ну
погоди, теперь ты у меня посидишь впроголодь!
     - Не надо впроголодь! - захныкал он.
     - Если б тебя наказать как следует, - ответила ему на это мисс  Рен,  -
ты бы у меня ничего, кроме вертелов, на которых продают мясо для кошек, и не
увидел. Мясо кошкам, а тебе после них одни палочки. Ну ладно, ложись спать.
     Пьянчуга выбрался из своего угла и снова заканючил, протянув  к  дочери
руки:
     - Обстоятельства... От меня не зависящие.
     - Спать ложись, сию же минуту спать! - перебила его мисс Рен. - Не смей
со мной разговаривать! Я тебя еще не простила. Ложись спать!
     Чувствуя приближение очередного "в-вот", пьянчуга  решил  повиноваться.
Хозяйка дома проводила его взглядом до лестницы и долго  сидела  и  слушала,
как он тяжело поднимался по ступенькам, потом закрыл за собой дверь и рухнул
на кровать. Через несколько минут в комнату спустилась Лиззи.
     - Ужинать будем, Дженни?
     - И в самом деле! - ответила мисс  Дженни,  передергивая  плечиками.  -
Надо же как-то поддержать силы.
     Лиззи накрыла скатертью низенькую  скамейку,  заменявшую  хозяйке  дома
рабочий стол, подала обычный их скромный ужин и села на табуретку.
     - Ну, ешь, Дженни. О чем ты задумалась, дорогая?
     - Я думаю о том, - проговорила девочка, отрываясь от своих размышлений,
- что я буду делать с ним, если он окажется пьяницей.
     - Не  будет  он  пьяницей,  -  сказала  Лиззи.  -  Ты  заранее  в  этом
удостоверишься.
     - Удостовериться-то удостоверюсь, но он может обмануть меня. Ох, милая,
ведь я знаю этих молодцов,  все  их  фокусы  и  повадки  знаю.  Они  ужасные
обманщики! - Маленький кулачок взлетел в воздух. -- А если он меня  все-таки
обманет, сказать тебе, что я с ним сделаю? Дождусь, когда он заснет, раскалю
докрасна ложку на огне, вскипячу  в  кастрюльке  рому  или  еще  чего-нибудь
спиртного, чтобы ключом кипело, потом одной рукой открою ему рот, - хотя  он
и спать-то, наверно, будет с открытым ртом! - а  другой  волью  туда  полную
ложку, так, чтобы горло ошпарило и чтобы из него дух вон!
     - Вот ужас! Я уверена, что ты ничего  такого  не  сделаешь,  -  сказала
Лиззи.
     - Но сделаю? Может, и не сделаю. А как хочется!
     - И это неправда.
     - Думаешь, не хочется? Ну, может  быть.  Ты  ведь  умница,  всегда  все
знаешь. Только тебе не приходилось жить так, как мне,  и  спина  у  тебя  не
болит, и ноги тебя слушаются.
     За ужином  Лиззи  старалась  вызвать  в  девочке  прежнее,  куда  более
приятное и светлое настроение, но чары были  нарушены.  Хозяйка  дома  стала
хозяйкой дома, омраченного позором и тяжкими заботами,  -  дома,  в  верхнем
этаже которого спало жалкое существо,  позорящее  даже  невинный  сон  своим
глубоким падением и низменностью своих страстей. Кукольная швея превратилась
в особу на редкость сварливого характера - из мирских  мирскую,  из  суетных
суетную.
     Бедная кукольная швея!  Сколько  раз  те  руки,  которым  следовало  бы
служить ей опорой, толкали ее все ниже и ниже; сколько раз  плутала  она  на
пути к добру и тщетно ждала помощи! Бедная, бедная кукольная швея!


        ^TГЛАВА III - Меры приняты^U

     В одно прекрасное утро Британия, сидя в задумчивой  позе  (быть  может,
так, как ее изображают на медных монетах), вдруг приходит к выводу, что  без
Вениринга в парламенте ей не обойтись. Вениринг,  размышляет  она,  отличный
"представитель" - в чем  по  нынешним  временам  не  должно  сомневаться,  -
следовательно, верная ее величеству палата общин будет без него как без рук.
И вот Британия намекает одному известному ей джентльмену-законнику, что если
Вениринг "выложит" пять тысяч  фунтов,  ему  дозволят  ставить  после  своей
фамилии буквы "Ч. П." * по самой сходной цене, а именно по две  с  половиной
тысячи за букву. Британия и законник твердо знают:  эти  пять  тысяч  фунтов
никому не достанутся, они исчезнут сами собой,  как  только  их  выложат,  -
исчезнут совершенно чудесным и колдовским образом.
     Законник,  пользующийся  доверием  Британии,   прямо   от   этой   дамы
направляется к Венирингу; Вениринг почитает себя польщенным сверх  меры,  но
требует отсрочки, чтобы выяснить, удастся ли  ему  "объединить  вокруг  себя
друзей". В такую знаменательную в его жизни минуту, говорит он,  ему  прежде
всего надлежит выяснить, "объединятся ли вокруг него друзья". Блюдя интересы
своей клиентки, законник не может предоставить Венирингу  много  времени  на
выяснения, ибо Британия склонна обратиться к другому лицу, которое,  как  ей
достоверно известно, готово выложить  все  шесть  тысяч  фунтов;  однако  на
четыре часа Вениринга все же отпускают.
     И вот Вениринг говорит миссис Вениринг: "Надо  принять  меры",  -  и  в
мгновение ока уже сидит в кэбе. Ни минуты не  медля,  миссис  Вениринг  сует
малютку  няне,  хватается  своими  орлиными  пальцами  за  голову,  стараясь
остановить происходящее там бурление мыслей, приказывает подать карету  и  с
видом безумным и фанатическим - не то Офелия, не то любая, какая вам угодно,
античная матрона, собирающаяся возложить себя  на  жертвенник,  -  повторяет
вслед за супругом: "Надо принять меры".
     Тем временем Вениринг, приказавший своему кучеру,  словно  гвардии  под
Ватерлоо, крушить публику на улицах, во весь опор  мчится  на  Дьюк-стрит  в
Сент-Джеймс-сквере. Там он застает Твемлоу, который только что  высвободился
из рук таинственного художника, производившего какие-то  манипуляции  с  его
волосами при помощи яичного желтка. Так как  после  этой  процедуры  Твемлоу
полагается  в  течение  двух  часов  сидеть  со  вставшими  дыбом  волосами,
подвергая их  медленной  сушке,  вид  его  как  нельзя  более  соответствует
получению разительных известий, ибо он похож одновременно и  на  Монумент  с
Фиш-стрит-Хилл  и  на  Приама  *  в  хорошо  известных  нам   из   классиков
обстоятельствах, имеющих непосредственное отношение к пожару.
     - Дорогой Твемлоу! - говорит  Вениринг,  хватая  его  за  обе  руки.  -
Скажите мне, как самый мой близкий и давний друг...
     "Значит, конец сомнениям, - думает Твемлоу. Я - первый!"
     - ...не согласится ли ваш  кузен,  лорд  Снигсворт,  стать  номинальным
членом моего комитета? У меня не хватает смелости просить  лорда  Снигсворта
войти в комитет, я мечтаю только о его имени. Как по-вашему,  он  даст  свое
имя?
     Твемлоу, сразу пав духом, отвечает:
     - По-моему, нет.
     - В политических убеждениях, -  говорит  Вениринг,  до  сих  пор  и  не
подозревавший, что у него имеются убеждения, - я ни в  чем  не  расхожусь  с
лордом Снигсвортом, и, может быть, лорд Снигсворт не откажется дать свое имя
для комитета на благо общества  и,  так  сказать,  из  чувства  долга  перед
обществом.
     - Я вас понимаю, но... - Твемлоу растерянно чешет в затылке (он позабыл
о желтке) и приходит в полное расстройство, убедившись, какие липкие у  него
волосы.
     - Между старыми закадычными друзьями, - продолжает Вениринг, - в  таком
деле не должно быть недомолвок. Обещайте мне! Если я попрошу вас сделать для
меня что-нибудь, что будет вам неприятно или  хотя  бы  в  малейшей  степени
обременительно, вы так прямо без всяких обиняков и скажете.
     Твемлоу охотно соглашается выполнить его просьбу, и по всему видно, что
он сдержит слово.
     - Вас не затруднит написать письмо в Снигсворти-парк и попросить  лорда
Снигсворта оказать мне эту любезность? Разумеется, если  он  даст  нам  свое
согласие, я буду знать, что обязан этим исключительно вам. Но вы,  со  своей
стороны, постарайтесь внушить лорду Снигсворту, что от него ждут  выполнения
его общественного долга. Не возражаете?
     И Твемлоу говорит, поднеся ко лбу руку:
     - Вы просили ответить без всяких обиняков?
     - Да, да, мой дорогой Твемлоу.
     - И рассчитываете, что я так и отвечу?
     - Разумеется, мой дорогой Твемлоу.
     - Тогда, принимая во внимание все в целом - заметьте, все  в  целом,  -
осторожно начинает Твемлоу, как бы подчеркивая, что если б  он  принимал  во
внимание  только  частности,  то  просьба  Вениринга   была   бы   исполнена
немедленно. - ...Принимая во внимание все в целом,  я  попрошу  вас  уволить
меня от каких-либо сношений с лордом Снигсвортом.
     - Боже правый! Ну  разумеется!  -  восклицает  Вениринг,  до  крайности
разочарованный, но тем не менее с еще большим  жаром  пожимает  Твемлоу  обе
руки.
     Нет  ничего  удивительного  в  том,  что  бедняга  Твемлоу   не   хочет
навязываться с письмами своему знатному  кузену  (характер  которого  сильно
испортился от  подагры),  ибо  знатный  кузен,  выплачивающий  ему  ежегодно
небольшую  пенсию  на  прожитие,   возмещает   свои   расходы   чрезвычайной
строгостью, заставляя родственника подчиняться чуть ли не военному уставу во
время его визитов в Снигсворти-парк, а именно: вешать шляпу только  на  один
определенный колышек, сидеть только на одном определенном стуле,  беседовать
только на какую-нибудь одну  определенную  тему  с  определенными  людьми  и
выполнять определенные обязанности, как-то:  расточать  хвалы  размалеванным
фамильным вывескам (не называть  же  их  портретами!)  и  воздерживаться  от
употребления тончайших вин из фамильного погреба до тех  пор,  пока  ему  не
предложат их самым настоятельным тоном.
     - Но кое-что я все же смогу для вас сделать, -  говорит  Твемлоу.  -  Я
приму меры.
     Вениринг осыпает его благодарностями.
     - Я поеду  в  клуб,  -  продолжает  Твемлоу,  воодушевляясь.  -  Сейчас
посмотрим... Который час?
     - Без двадцати одиннадцать.
     - Я буду в клубе, - говорит Твемлоу, - без десяти двенадцать и  просижу
там весь день.
     Вениринг чувствует, что друзья объединяются вокруг него, и восклицает:
     - Благодарю вас, сердечно благодарю! Я знал, на кого можно  положиться.
Я сказал Анастазии перед тем, как ехать к вам - по такому важному  для  меня
делу прежде  всего,  разумеется,  к  вам,  мой  дорогой  друг!  -  я  сказал
Анастазии: "Надо принять меры".
     - Правильно, совершенно правильно! - отвечает Твемлоу. - И  как  она  -
уже начала?
     - Начала, - говорит Вениринг.
     - Великолепно! - восторгается наш учтивый,  скромный  джентльмен.  -  В
таких случаях женский такт неоценим. Если прекрасный пол на  нашей  стороне,
это решает все.
     - Но мне важно знать ваше мнение, - вдруг  спохватывается  Вениринг.  -
Как вы относитесь к тому, что я выставляю свою кандидатуру в палату общин?
     - По моему мнению, - с чувством произносит Твемлоу, - это лучший клуб в
Лондоне.
     Вениринг снова благодарит его, бежит сломя голову вниз по  лестнице  и,
вскочив в кэб, приказывает кучеру брать Сити приступом, не  щадя  британских
граждан.
     Тем временем Твемлоу,  воодушевляясь  все  больше  и  больше,  усиленно
приглаживает волосы - хотя все его усилия  почти  ни  к  чему  не  приводят,
потому что после применения такого клейкого вещества, как яичный желток, они
сильно взъерошены, а на ощупь будто покрыты  глазурью,  -  и  в  назначенное
время прибывает в клуб. Там он сейчас же  запасается  местечком  у  большого
окна, пером, чернильницей,  газетами  и  замирает  в  полной  неподвижности,
позволяя Пэлл-Мэллу * почтительно  взирать  на  себя.  Когда  кто-нибудь  из
знакомых, входя в комнату,  приветствует  его  кивком,  он  спрашивает:  "Вы
знаете Вениринга?" Знакомый говорит: "Нет. Член  клуба?"  Твемлоу  отвечает:
"Да. Проходит от Покет-Бричеза". Знакомый говорит: "А-а! Что ж, надеюсь,  он
не зря потратит деньги!" - зевает и не спеша идет к  двери.  Часам  к  шести
вечера Твемлоу убеждается, как  много  он  потрудился,  "принимая  меры",  и
сожалеет, что в свое время не избрал карьеры парламентского агента.
     От Твемлоу Вениринг скачет в контору Подснепа и застает его там. Стоя у
камина, Подснеп держит в руках газету, пробудившую в нем ораторский  пыл  по
поводу сделанного им минуту назад поразительного открытия, что Италия это не
Англия. С приличествующими случаю извинениями Вениринг прерывает  поток  его
красноречия и сообщает ему,  куда  ветер  дует.  Уверяет  Подснепа,  что  их
политические убеждения одинаковы. Дает Подснепу понять, что его,  Вениринга,
политические  убеждения  складывались,  когда  он  поучался,   внимая   ему,
Подснепу. Жаждет знать, "объединится ли  вокруг  него"  Подснеп.  И  Подснеп
говорит довольно сурово:
     - Прежде всего выясним, Вениринг, чего вы от меня ждете - совета?
     - Такой старый, близкий друг... - лепечет Вениринг.
     - Да, да, все это прекрасно, - перебивает его  Подспеп,  -  но  вы  уже
решили  принять  условия,  на  которых  вас  берет  Покет-Бричез,  или   вас
интересует, что я посоветую - принимать или отказыватьс