признаки преступления?
     Настоятель сдержанно ответил, что не может сказать наверное.  Если  это
убийство, его мог совершить кто угодно. Для ограбления или  карманной  кражи
нужно иметь опыт.
     Другое дело - убийство. Уж нам-то это известно. Видели  десятки  людей,
приходивших для опознания, и ни  один  из  них  не  вел  себя  так  странно.
Впрочем, может просто желудок, а нервы тут ни при чем. Если  желудок,  очень
странно. Но, разумеется, мало ли бывает странностей. Жаль, что  в  суеверии,
будто бы на теле выступает кровь, если до него дотронется кто  следует,  нет
ни слова правды - труп никогда ничего не скажет.  Вот  от  такой,  как  эта,
крику не оберешься, видно, теперь на всю ночь  завела  (намекая  на  стук  и
вопли насчет печенки), а от трупа ровно ничего не добьешься, как бы оно  там
ни было.
     До следствия, назначенного  на  завтра,  ничего  больше  не  оставалось
делать, поэтому друзья вместе отправились домой, и  Старик  Хэксем  с  сыном
тоже отправились своей дорогой. Но, дойдя до  угла,  Хэксем  велел  мальчику
идти  домой,  а  сам,  "выпивки  ради",  завернул  в  трактир   с   красными
занавесками, разбухший словно от водянки.
     Мальчик повернул щеколду и увидел, что его сестра сидит перед  огнем  с
работой. Она подняла голову, когда он вошел и заговорил с ней.
     - Куда ты выходила, Лиззи?
     - Я вышла на улицу.
     - И совсем ни к чему. Ничего такого не было.
     - Один из джентльменов, тот,  что  при  мне  молчал,  все  время  очень
пристально смотрел на меня. А я боялась, как бы он не понял по лицу, о чем я
думаю. Ну, будет об этом, Чарли. Меня из-за другого  всю  в  дрожь  бросило:
когда ты признался отцу, что немножко умеешь писать.
     - Вот оно что! Ну, да я притворился, будто так плохо пишу, что никто  и
не разберет. Отец стоял рядом и глядел, и был пуще всего тем доволен, что  я
еле-еле пишу да еще размазываю написанное пальцем.
     Девушка отложила работу и, придвинув свой стул  ближе  к  стулу  Чарли,
сидевшего перед огнем, ласково положила руку ему на плечо.
     - Тебе теперь надо еще усердней учиться, Чарли: ведь ты постараешься?
     - Постараюсь? Вот это мне нравится! Разве я не стараюсь?
     - Да, Чарли, да. Я знаю, как ты много работаешь. И  я  тоже  понемножку
работаю, все хочу что-нибудь придумать (даже ночью просыпаюсь  от  мыслей!),
как-нибудь исхитриться, чтобы сколотить шиллинг-другой, сделать  так,  чтобы
отец поверил, будто ты уже начинаешь зарабатывать кое-что на реке.
     - Ты у отца любимица, он тебе в чем угодно поверит.
     - Хорошо, если бы так, Чарли! Если б я могла его уверить, что от ученья
худа не будет, что от этого нам всем только станет лучше, я  бы  с  радостью
умерла!
     - Не говори глупостей, Лиззи, ты не умрешь!
     Она скрестила руки у него на плече, положив на них смуглую нежную щеку,
и продолжала задумчиво, глядя на огонь:
     - По вечерам, Чарли, когда ты в школе, а отец уходит...
     - К "Шести Веселым Грузчикам", - перебил  ее  брат,  кивнув  головой  в
сторону таверны.
     - Да. И вот, когда я сижу и гляжу на огонь, то среди горящих углей  мне
видится... вот как раз там, где они ярче всего пылают...
     - Это газ, - сказал мальчик, - он выходит из кусочка леса, который  был
занесен илом и залит водой еще во времена Ноева ковчега. Смотри-ка!  Если  я
возьму кочергу - вот так - и разгребу уголь...
     - Не трогай, Чарли, а то все сгорит сразу.  Видишь,  как  тускло  огонь
тлеет под пеплом, то вспыхивая, то угасая, вот об этом я и говорю.  Когда  я
гляжу на него по вечерам, Чарли, то вижу там словно картины.
     - Покажи мне какую-нибудь картину, - попросил мальчик.  -  Скажи,  куда
надо глядеть.
     - Что ты! На это нужны мои глаза.
     - Тогда живей рассказывай, что твои глаза там видят.
     - Ну вот, я вижу нас с тобой, Чарли, когда ты был еще совсем крошкой  и
не знал матери...
     - Не говори, что я не знал матери, -  прервал  ее  мальчик,  -  я  знал
сестричку, которая была мне и матерью и сестрой.
     Он обнял ее и прижался к ней, а девушка радостно засмеялась,  и  на  ее
глазах выступили светлые слезы.
     - Я вижу нас с тобой, Чарли, еще в  то  время,  когда  отец,  уходя  на
работу, запирал от нас дом, из боязни, как бы мы не устроили пожара  или  не
выпали из окна, - и вот мы сидим на пороге, сидим на чужих крылечках,  сидим
на берегу реки или бродим по улице, чтобы как-нибудь провести время. Таскать
тебя на руках довольно тяжело, Чарли, и мне частенько  приходится  отдыхать.
Бывало, то нам хочется спать, и мы прикорнем где-нибудь  в  уголку,  то  нам
хочется есть, то мы чего-нибудь боимся, а что всего больше нас донимало, так
это холод. Помнишь, Чарли?
     - Помню, что я прятался под чью-то шаль, и мне было  тепло,  -  ответил
мальчик, крепче прижав ее к себе.
     - Бывало, идет дождь, и мы  залезем  куда-нибудь  под  лодку,  или  уже
темно, и мы идем туда, где горит газ, и сидим, смотрим, как  по  улице  идут
люди. Но вот приходит с работы отец и берет нас домой. И  после  улицы  дома
кажется так уютно! А отец снимает с меня башмаки, греет и вытирает мне  ноги
у огня, а потом, когда ты уснешь, сажает меня рядом  с  собой,  и  мы  долго
сидим так, пока он курит трубку, и я знаю, что у отца тяжелая рука, но  меня
она всегда касается легко, что у него грубый голос, но со мной он никогда не
говорит сердито. И вот я вырастаю, отец уже начинает доверять мне и работает
со мною вместе, и, как бы он ни гневался, он ни разу меня не ударил.
     Внимательно слушавший мальчик что-то  проворчал,  словно  говоря:  "Ну,
меня-то он бьет частенько!"
     - Это все картины того, что прошло, Чарли.
     - Ну, а теперь скорей, - сказал мальчик, - давай такую  картину,  чтобы
показала нашу судьбу: погадай нам.
     - Хорошо. Я вижу себя: живу я по-прежнему с  отцом,  не  оставляю  его,
потому что он меня любит и я его тоже. Прочесть книжку я  не  сумею,  потому
что если б я училась, отец подумал бы, что я его хочу бросить, и перестал бы
меня слушать. Он не так меня слушает, как мне хотелось бы  -  сколько  я  ни
бьюсь, не могу положить конец всему,  что  меня  пугает.  Но  я  по-прежнему
надеюсь и верю, что придет для этого время. А до тех пор... я знаю,  что  во
многом я для него поддержка и опора и что, если бы я  не  была  ему  хорошей
дочерью, он бы совсем сбился с пути - в отместку или с досады, а  может,  от
того и другого вместе.
     - Погадай теперь немножко и про меня, покажи мне, что будет.
     - Я к этому и вела, Чарли, - сказала девушка, которая за все это  время
ни разу не шевельнулась и только теперь  грустно  покачала  головой,  -  все
другие картины только подготовка к этой. Вот я вижу тебя...
     - Где я, Лиззи?
     - Все там же, в ямке, где всего жарче горит.
     - Кажется, чего только нет в этой ямке, где всего жарче горит, - сказал
мальчик, переводя взгляд с ее глаз на жаровню, длинные, тонкие ножки которой
неприятно напоминали скелет.
     - Я вижу тебя, Чарли: ты пробиваешь себе дорогу в школе, потихоньку  от
отца, получаешь награды, учишься все лучше и лучше; и становишься... как это
ты назвал, когда в первый раз говорил про это со мной?
     - Ха-ха! Предсказывает судьбу,  а  не  знает,  как  оно  называется!  -
воскликнул мальчик, по-видимому довольный тем, что  ямка,  где  всего  жарче
горит, оказалась отнюдь не всезнающей. - Помощник учителя.
     - Ты становишься помощником учителя, а сам учишься все лучше и лучше, и
вот, наконец, ты уже настоящий учитель, которого все уважают, чудо учености.
Но отец давно уже узнал твою тайну, и это разлучило тебя с отцом и со мной.
     - Нет, не разлучило!
     - Да, Чарли, разлучило. Я вижу ясно, яснее видеть нельзя,  что  у  тебя
другая дорога, не та, что у нас, и даже если бы отец простил тебя за то, что
ты пошел своей дорогой (а он никогда не простит), наша жизнь бросила бы тень
на твою. Но я вижу еще, Чарли...
     - Все так же ясно, что ясней видеть нельзя? - шутливо спросил мальчик.
     - Да, все так же. Что это большое дело - пробить себе дорогу  в  жизни,
отделиться от отца, начать новую, лучшую жизнь. И вот я вижу себя, Чарли,  я
осталась одна с отцом, слежу, чтоб он не сбился с пути,  стараюсь,  чтоб  он
больше меня слушал, и  надеюсь,  что  какой-нибудь  счастливый  случай,  или
болезнь, или еще что-нибудь, поможет мне сделать так, чтобы он  изменился  к
лучшему.
     - Ты сказала, что не сумеешь прочесть книжку, Лиззи. Ямка в  угле,  где
всего ярче горит, - вот, по-моему, твоя библиотека.
     - Как я была бы рада, если б умела читать  настоящие  книжки.  Я  очень
чувствую, что мне не хватает образования, Чарли. Но еще больней мне было бы,
если б оно разъединило меня с отцом... Тс-с... Слышишь? Отец идет!
     Было уже за полночь, и стервятник отправился прямо на  насест.  Наутро,
часам к двенадцати, он опять явился к "Шести Веселым  Грузчикам"  для  того,
чтобы выступить перед следователем и понятыми в роли свидетеля,  отнюдь  для
него не новой.
     Мистер Мортимер Лайтвуд выступал не только в роли свидетеля, но  еще  и
во второй роли - известного ходатая по делам, наблюдавшего за  следствием  в
интересах  покойного,  что  и  было,  как  водится,  напечатано  в  газетах.
Инспектор тоже наблюдал за следствием, но держал свои наблюдения  про  себя.
Мистер Джулиус Хэнфорд, который дал верный адрес и  о  котором  в  гостинице
было известно только то, что он аккуратно платит по  счету  и  ведет  весьма
уединенный  образ  жизни,  -  не  был  вызван  повесткой   н   присутствовал
единственно в сокрытых от света мыслях господина инспектора.
     Дело вызвало интерес среди публики, когда  мистер  Мортимер  Лайтвуд  в
своих показаниях коснулся тех обстоятельств,  при  которых  покойный  мистер
Джон Гармоп возвратился в Англию; Вениринг, Твемлоу, Подснеп и все Буферы на
несколько дней присвоили себе эти обстоятельства, развозя их  по  обедам,  и
противоречили один другому, не умея согласовать свои рассказы. Делу  придали
интерес также и показания корабельного стюарда Джоба Поттерсона н одного  из
пассажиров, некоего Джейкоба Киббла, которые подтвердили, что покойный  Джон
Гармоп привез с собой деньги, вырученные от продажи  земельного  участка,  и
что в чемоданчике, с которым он сошел на берег, лежало свыше семисот  фунтов
наличными. Кроме того, вызвали большой интерес и замечательные опыты  Джесса
Хэксема, выудившего из Темзы  столько  мертвых  тел,  что  один  восхищенный
читатель "Таймса", подписавшийся  "Другом  Похорон"  (вероятно,  гробовщик),
прислал в его пользу восемнадцать почтовых  марок  и  пять  писем  редактору
"Таймса",  начинавшихся:  "Уважаемый  сэр..."   Рассмотрев   вышеприведенные
свидетельские показания, следствие установило, что  тело  покойного  мистера
Джона Гармона было  найдено  в  Темзе  сильно  поврежденным  и  в  состоянии
значительного разложения и что вышереченный мистер Джон Гармон скончался при
весьма подозрительных обстоятельствах. Но каким именно  образом  и  от  чьей
руки, следствие, не располагая достаточными данными, установить не могло.  В
добавление следователь рекомендовал министерству  внутренних  дел  (господин
инспектор нашел такую меру в высшей степени разумной) предложить награду  за
разгадку этой тайны. Спустя двое суток была объявлена награда в сто  фунтов,
вместе с полным  прощением  вины  тому  лицу  или  лицам,  причастному,  или
причастным к преступлению, - и так далее, как оно следует по форме.
     Это   объявление   прибавило   инспектору    хлопот,    заставив    его
останавливаться в раздумье на спусках к реке и на  плотинах,  заглядывать  в
лодки и вообще раскидывать умом и сопоставлять одно обстоятельство с другим.
Но, смотря по успеху, с  каким  люди  сопоставляют  одно  с  другим,  у  них
получается либо женщина и рыба по  отдельности,  либо  целая  русалка.  А  у
инспектора при всем старании не получалось ничего, кроме русалки, в  которую
никакой суд не поверил бы.
     Так, подобно водам, которые вынесли его на свет,  убийство  Гармона,  -
как оно стало именоваться в народе, - убывало  и  прибывало,  поднималось  и
опускалось, то среди дворцов, то среди хижин, то в городе, то в деревне,  то
среди лордов и знатных господ, то среди рабочих, молотобойцев  и  грузчиков,
пока, наконец, после долгого покачивания в стоячей воде, его  не  вынесло  в
открытое море.

        ^TГЛАВА IV - Семейство Р. Уильфера^U

     Имя  Реджинальд  Уилфер  звучит  довольно  величественно,  при   первом
знакомстве с ним наводя на мысль о бронзовых надгробиях в сельских  церквах,
о надписях на цветных витражах и, вообще,  о  некиих  де  Уилферах,  которые
явились к нам  вместе  с  Вильгельмом  Завоевателем  *.  Ведь  в  генеалогии
замечателен тот факт, что никакие Де к нам ни с кем другим не являлись.
     Однако предки Реджинальда Уилфера были такого заурядного  происхождения
и образа жизни, что в течение ряда поколений это  семейство  весьма  скромно
кормилось около доков, акцизного  управления  и  таможни,  а  теперешний  Р.
Уилфер был  бедный  конторщик.  Настолько  бедный,  что,  имея  ограниченное
жалование и неограниченное число детей, он ни разу в жизни  не  мог  достичь
скромного предела своих мечтаний, а именно: одеться с головы до пят  во  все
новое сразу, включая сапоги и шляпу. Его  черная  шляпа  успевала  порыжеть,
прежде чем он обзаводился деньгами на новый сюртук, брюки белели по  швам  и
на коленках  раньше,  чем  он  собирался  купить  себе  пару  сапог,  сапоги
изнашивались прежде, чем он  мог  позволить  себе  новые  брюки,  и  к  тому
времени, как он  снова  добирался  до  шляпы,  блестящему  модному  цилиндру
приходилось увенчивать собой ветхие руины разных периодов.
     Если бы традиционный вербный херувим мог предстать перед нами  взрослым
и одетым, то его фотография  вполне  заменила  бы  портрет  Р.  Уилфера.  По
внешности Р. Уилфер был так пухлощек, моложав и наивен, что  к  нему  всегда
относились свысока, а то и попросту  командовали  им.  Посторонний  человек,
заглянув в его бедное жилье часов около десяти вечера,  непременно  удивился
бы, что он так поздно сидит за ужином. Своей пухлостью и малым ростом он  до
такой степени напоминал мальчишку, что попадись  он  на  Чипсайде  *  своему
бывшему учителю, тот вряд ли удержался бы от искушения высечь его тут же  на
месте. Словом, это был традиционный херувим во взрослом состоянии, как  было
уже сказано, несколько седоватый и явно в стесненных обстоятельствах.
     По своей застенчивости он не любил признаваться в том,  что  его  зовут
Реджинальдом, так как это имя казалось ему слишком высокопарным и  вычурным.
Подписываясь, он ставил одно начальное Р. и разве только избранным  друзьям,
и то под строгим секретом, сообщал, что, собственно, оно значит. Из этого  в
окрестностях Минсинг-лейна возникло шутливое обыкновение давать ему прозвища
из прилагательных и существительных, начинающихся с Р. Одни из них более или
менее соответствовали его характеру, как, например: Рохля, Разиня, Размазня,
Растяпа, Работяга, Резонер и т. д., у других же вся соль заключалась в  том,
что  они  были  совершенно  к  нему  неприложимы,  как,  например:  Ракалья,
Разбитной,  Ражий,  Развеселый.  Но  излюбленным  было   прозвище   "Рамти",
сочиненное в минуту вдохновения одним охотником  до  пирушек,  служившим  по
аптечной части, и входившее в припев к  хоровой  песне,  сольное  исполнение
которой привело этого джентльмена  в  храм  славы,  а  весь  припев,  весьма
выразительный, звучал так:

     Рамти и-ти-ти, рау, дау, дау,
     Пойте все ти-ли-ли, бау, вау, вау.

     Вот почему  даже  в  деловых  записках  его  именовали  "Многоуважаемый
Рамти", а он, отвечая на эти записки, степенно подписывался: "Преданный  Вам
Р. Уилфер".
     Он  служил  конторщиком  на  складе  медикаментов  Чикси,  Вениринга  и
Стоблса. Прежних его хозяев, Чикси и Стоблса, поглотил Вениринг,  бывший  их
коммивояжер или агент по поручениям, который ознаменовал свое восшествие  на
престол тем, что украсил помещение фирмы зеркальными  окнами,  лакированными
перегородками  красного  дерева  и  блестящей  дверной   доской   невиданных
размеров.
     Однажды вечером Р. Уилфер запер  свою  конторку  и,  положив  в  карман
связку ключей, словно любимую игрушку, отправился домой. Дом его находился к
северу от Лондона, в районе Холлоуэя, в те  времена  отделенного  от  города
полями и рощами. Между Бэтл-Бриджем и  той  частью  Холлоуэя,  где  он  жил,
простиралась пригородная Сахара, где обжигали кирпич и черепицу,  вываривали
кости, выбивали ковры, драли собак и где подрядчики сваливали в кучи шлак  и
мусор. Проходя своей дорогой по краю этой  пустыни,  Р.  Уилфер  вздохнул  и
покачал  головой,  глядя  на  огонь  заводских  печей,   зловещими   пятнами
проступавший сквозь туман.
     - Ах, боже мой! - произнес он. - Все идет не так, как полагается.
     И, высказав такое мнение о человеческой жизни, почерпнутое не только из
своего личного опыта, он ускорил шаги, стремясь к своей цели.
     Миссис Уилфер была, как и следовало ожидать, женщина высокого  роста  и
угловатого сложения. Поскольку ее супруг и повелитель был похож на херувима,
она, конечно,  должна  была  отличаться  величественностью,  сообразно  тому
правилу,  что  в  браке  соединяются  противоположности.  Она  очень  любила
покрывать голову носовым платком, связывая его концы под  подбородком.  Этот
головной убор в соединении с перчатками, надеваемыми в комнате, она, видимо,
считала своего рода броней против несчастий (и неизменно облекалась  в  нее,
будучи не в духе или ожидая неприятностей), а также чем-то  вроде  парадного
костюма. И потому душа ее супруга невольно  ушла  в  пятки,  как  только  он
увидел, что миссис Уилфер, оставив свечу в маленькой прихожей, спускается  с
крыльца в этом героическом одеянии и  идет  через  палисадник  отпереть  ему
калитку.
     Со входной дверью что-то было не в порядке, и Р. Уилфер,  остановившись
на крыльце, воззрился на нее с восклицанием:
     - О-го?
     - Да, - сказала миссис Уилфер, - мастер  сам  пришел  с  клещами,  снял
вывеску и унес. Он говорит, что  потерял  всякую  надежду  получить  за  нее
деньги, а так как ему заказали  еще  одну  доску  с  надписью  "Пансион  для
девиц",  оно  выйдет  даже  лучше  (поскольку   она   вычищена)   для   всех
заинтересованных в этом деле.
     - Может быть, оно и действительно лучше, милая: как по-твоему?
     - Вы здесь  хозяин,  Р.  У.,  -  возразила  его  жена.  -  Пусть  будет
по-вашему, а не по-моему. Может, было бы еще лучше, если б он унес  и  самую
дверь.
     - Милая, без двери нам никак нельзя.
     - Неужели нельзя?
     - Что ты, душа моя! Как же это можно?
     - Пускай будет по-вашему, Р. У., - а не по-моему. - И с этими покорными
словами  послушная  жена  проследовала  впереди  мужа  вниз  по  лестнице  в
полуподвальную комнатку, не то  кухню,  не  то  гостиную,  где  девушка  лет
девятнадцати, очень красивая и стройная, по  с  раздраженным  и  недовольным
выражением лица и плеч (которые у девиц ее возраста отлично  умеют  выражать
недовольство), играла в шашки с другой  девушкой,  самой  младшей  из  всего
потомства Уилферов. Чтобы не загромождать страницы, перечисляя всех Уилферов
по отдельности, и покончить с ними разом, довольно будет сказать здесь,  что
остальные, как принято выражаться, уже разлетелись по белу свету  и  что  их
было очень много. Так много, что, когда  кто-нибудь  из  почтительных  детей
приходил  повидаться  с  отцом,  Р.  Уилфер,  казалось,  говорил  сам  себе,
произведя сначала умственный  подсчет:  "Вот  и  еще  один!"  -  прежде  чем
прибавить  вслух:  -  Как  поживаешь,  Джон?  (или  Сьюзен,  -   смотря   по
обстоятельствам).
     - Ну, поросятки, как вы себя чувствуете  нынче  вечером?  -  сказал  Р.
Уилфер. - Вот о чем я думал, милая, - обратился он к миссис Уилфер,  которая
уже уселась в углу, сложив ру