ась
возможность прервать молчание и  сказать  хоть  слово.  -  Выслушайте  меня,
Белла. Я не сержусь.
     - А я сержусь! - отвечала Белла.
     - Слушайте, - продолжал Золотой Мусорщик, - я не сержусь, вам  я  желаю
только  добра,  и  на  это  готов  посмотреть  сквозь  пальцы.  Так  что  вы
оставайтесь у нас, и больше мы поминать про это не будем.
     - Нет, я не могу здесь оставаться, - воскликнула Белла, снова вскакивая
с места, - я и подумать не могу  о  том,  чтобы  здесь  остаться.  Я  должна
вернуться домой совсем.
     - Не глупите, - уговаривал ее мистер Боффин. - Не  делайте  того,  чего
уже нельзя будет изменить, не делайте того, о чем наверняка пожалеете.
     - Никогда не пожалею, - отвечала Белла, - а если я останусь у вас после
того, что случилось, то всегда буду жалеть и всю жизнь буду  презирать  себя
за это.
     - По крайней мере, Белла, смотрите не ошибитесь, -  убеждал  ее  мистер
Боффин. - Семь раз примерь, один раз отрежь, знаете ли. Оставайтесь  тут,  и
все будет хорошо, как оно и должно быть. А если уедете,  то  больше  уже  не
вернетесь.
     - Я знаю, что больше не вернусь, этого я и хочу, - сказала Белла.
     - Не надейтесь, что я оставлю вам свои деньги, если вы от нас уйдете, -
ничего я вам не оставлю. Нет! Смотрите же, Белла! Ни единого фартинга.
     - Надеяться! - свысока ответила Белла. - Вы думаете, есть  такая  сила,
которая заставила бы меня взять их, сэр?
     Но надо было еще проститься с  миссис  Боффин,  и  тут  впечатлительная
девушка опять не выдержала, несмотря на всю свою гордость.  Став  на  колени
перед доброй старушкой, Белла припала к ее груди и  плакала  и  рыдала,  изо
всех сил сжимая ее в объятиях.
     - Вы милая, милая, самая лучшая из женщин! - говорила Белла. - Вы лучше
всех людей! Я никогда не смогу отблагодарить вас и никогда  вас  не  забуду.
Даже если я доживу до глубокой старости, ослепну и оглохну, я все равно буду
видеть перед собой ваше лицо, слышать в воображении ваш голос до конца  моих
дней.
     Миссис Боффин, растрогавшись, заплакала и обняла ее от полноты  чувств,
но ничего не сказала, назвала ее только своей дорогой девочкой.  Это-то  она
уж, конечно, твердила без конца, повторяя одно и то же, но больше не сказала
ни слова.
     Наконец Белла рассталась с ней и уже выходила из комнаты, вся в слезах,
как вдруг, что было свойственно ее порывистой и любящей натуре, смягчилась и
пожалела мистера Боффина.
     - Я очень рада, - прорыдала Белла, - что побранила вас, сэр, потому что
вы это вполне заслужили. Но мне очень жаль, что я бранила  вас,  потому  что
раньше вы были совсем другой. Давайте же простимся!
     - Прощайте, - кратко ответил мистер Боффин.
     - Если б я знала, которая рука у вас меньше  грешила,  я  бы  попросила
позволения пожать ее в последний раз, - продолжала Белла. -  Но  не  потому,
чтоб я раскаивалась в том, что сказала. Я не раскаиваюсь. Все это правда!
     - Попробуйте пожать левую, - равнодушно протягивая руку, отвечал мистер
Боффин, - я реже ею пользуюсь.
     - Вы были удивительно добры и ласковы ко мне, - сказала Белла, - за это
я ее поцелую. Вы были очень, очень грубы с мистером Роксмитом, и потому я ее
отбрасываю. За себя я благодарю вас, а теперь прощайте.
     - Прощайте, - так же вяло отозвался мистер Боффин.
     Белла бросилась к нему на шею, поцеловала его и выбежала из комнаты.
     Она побежала наверх, села на пол в своей комнатке и  залилась  слезами.
Но день уже клонился, к вечеру, и ей нельзя было терять время.  Она  открыла
все шкафы, где хранила свои платья, отобрала только те, которые  привезла  с
собой, не трогая остального, и связала их кое-как в большой неряшливый узел,
чтобы прислать за ним потом.
     - Из тех я не возьму с собой ни одного, - сказала себе Белла, затягивая
узел как можно крепче, со всей решительностью. - Все подарки я оставлю здесь
и начну жить совсем по-новому, за свой риск и страх.
     Чтобы это решение было выполнено по всем правилам, она даже  переменила
платье и надела то, в котором приехала к Боффинам. Даже шляпку она надела ту
самую, в которой она села в коляску Боффинов у себя в Холлоуэе.
     - Вот я и собралась, - сказала Белла. - Немножко грустно,  но  я  умыла
глаза холодной водой и больше плакать не стану.  Милая  комнатка,  мне  было
здесь так хорошо. Прощай! Больше мы с тобой никогда не увидимся.
     Послав комнатке воздушный поцелуй на прощанье, она тихонько прикрыла за
собой дверь и легкими шагами  сошла  вниз  по  широкой  лестнице,  поминутно
останавливаясь  и  прислушиваясь,  из  боязни,  как  бы  не  встретиться   с
кем-нибудь из прислуги. По дороге ей никто не попался,  и  она  благополучно
спустилась в  холл.  Дверь  в  комнату  бывшего  секретаря  стояла  открытая
настежь. Белла заглянула в нее мимоходом и по пустоте на его столе, по всему
виду обстановки поняла, что он уже ушел. Тихонько приоткрыв большую парадную
дверь и тихонько прикрыв ее за собой,  она  обернулась,  поцеловала  снаружи
дверь - бесчувственное сочетание дерева и железа! - и  быстрым  шагом  пошла
прочь.
     - Удачно вышло! - задыхаясь, молвила Белла, свернув на соседнюю улицу и
замедляя шаги. -  Если  бы  у  меня  не  перехватило  дыхание,  я  бы  опять
расплакалась. Ну, бедный дорогой мой папочка, ты совсем  неожиданно  увидишь
свою обворожительную женщину.


        ^TГЛАВА XVI - Пир трех человечков^U

     Сити выглядело далеко не привлекательно, когда Белла проходила  по  его
пыльным улицам. Почти все денежные мельницы кончили махать крыльями и в этот
день больше не мололи. Хозяева уже разъехались, да и подмастерья  собирались
расходиться. У деловых подворьев и переулков был  какой-то  испитой  вид,  и
самые мостовые выглядели усталыми, словно  измученными  поступью  миллионов.
Нужны были ночные часы, чтобы понемногу свести на нет дневное волнение улиц,
живущих такой лихорадочной жизнью. А пока что  в  воздухе  еще  не  улеглось
возбуждение после всей стукотни и толчеи денежных мельниц, и тишина походила
больше на  полное  изнеможение  гиганта,  чем  на  отдых  человека,  который
набирается сил.
     Если Белла и мечтала, глядя на величественное здание Банка, как приятно
было бы часок-другой покопаться блестящей медной лопаточкой  в  куче  денег,
словно в садовой грядке, то  это  было  вовсе  не  от  жадности.  Она  очень
исправилась в этом смысле, и  перед  ее  блестящими  глазами  возникали  еще
неясные картины, отнюдь не включавшие в себя золото, когда  она  вступила  в
пропахший лекарствами переулок с таким ощущением, словно перед ней  раскрыли
аптечный шкаф.
     Контору Чикси, Вениринга и Стоблса ей указала пожилая особа, всю  жизнь
занимавшаяся уборкой конторских помещений; она выскочила навстречу Белле  из
трактира,  утирая  рот,  и  объяснила  его  влажность  вполне  естественными
причинами, хорошо известными ученым, сообщив, что  она  только  заглянула  в
дверь узнать, который час. Контора находилась в нижнем этаже,  и  входить  в
нее надо было из подворотни, и, направляясь  туда,  Белла  уже  сомневалась,
можно ли ей войти и спросить Р. Уилфера, и принято ли это в Сити, как  вдруг
увидела в открытом окне самого Р. Уилфера,  собиравшегося  слегка  закусить.
Подойдя ближе, Белла разглядела, что закуска состояла из маленького хлебца и
горшочка с молоком. В то самое время, как она  это  заметила,  отец  заметил
самое Беллу и разбудил эхо в окрестности Минсинг-лейна восклицанием:
     - Боже мой!
     И тут он вылетел на улицу без шляпы, как полагается херувиму, обнял  ее
и повел в контору.
     - Служебные часы уже кончились, я совсем один, милая, - объяснил он,  -
и теперь у меня нечто вроде чаепития в тишине; я так делаю иной  раз,  когда
все уйдут.
     Оглядев всю контору, словно она была тюрьмой, а отец - узником  в  ней,
Белла обняла херувима и принялась душить  его  поцелуями  и  тормошить,  как
только ей вздумается.
     - Как же ты меня удивила, душа моя, - сказал ее отец. - Я просто глазам
своим не поверил. Честное слово, я подумал было, что  они  меня  обманывают!
Что это тебе вздумалось самой идти в Минсинг-лейн? Почему ты  не  послала  к
нам лакея?
     - Со мной нет лакея, папа.
     - Ах вот как! Зато ты, верно, приехала в щегольском экипаже, душа моя?
     - Нет, папа.
     - Милая, неужели ты пришла пешком?
     - Да, пешком, папочка.
     Он до того изумился, что Белла никак не могла собраться с духом и сразу
сообщить ему новость.
     - И поэтому, папа, твоя  обворожительная  женщина  чувствует  некоторую
слабость и очень не прочь напиться с тобой чаю.
     Маленький хлебец и горшочек с молоком были размещены на подоконнике, на
листе бумаги. Карманный ножичек херувима с первым кусочком хлеба  на  острие
валялся рядом с ними, брошенный впопыхах.  Белла  сняла  кусочек  с  ножа  и
положила его в рот.
     - Милая моя девочка, - сказал  ее  отец,  -  подумать  только,  что  ты
станешь есть такую грубую пищу! Так уж пускай у тебя  будет  свой  хлебец  и
свой горшочек молока.  Одну  минуту,  душа  моя.  Молочная  у  нас  как  раз
напротив, за углом.
     Не слушая отговорок Беллы, он выбежал из комнаты и  быстро  вернулся  с
новыми запасами еды.
     - Милая моя девочка, - сказал он, расстилая перед  Беллой  другой  лист
бумаги, - подумать только, что такая обворожительная  женщина...  -  тут  он
взглянул на нее и сразу умолк.
     - В чем дело, папочка?
     - ...обворожительная женщина, - продолжал он гораздо медленнее, - может
довольствоваться такой сервировкой! Это на тебе новое платье, душа моя?
     - Нет, папочка, старое. Разве ты его не помнишь?
     - Да, кажется, помню, душа моя.
     - А надо бы помнить, папочка, ведь ты же его купил.
     -  Да,  кажется,  я  купил,  душа  моя,  -   сказал   херувим,   слегка
встряхиваясь, словно для того, чтобы прийти в себя.
     - Или вкус у  тебя  так  переменился,  папочка,  что  ты  не  одобряешь
собственного выбора?
     -  Как  тебе  сказать,  душа  моя,  -  отвечал  он,  с  большим  трудом
проглатывая кусок хлеба, по-видимому, застрявший  у  него  в  горле,  -  мне
кажется, оно не так роскошно, чтобы носить его сейчас.
     - Так, значит, папа, -  сказала  Белла,  ласково  подсаживаясь  к  нему
поближе, - ты иногда пьешь тут чай в тишине и  одиночестве?  Я  не  помешаю,
если положу руку вот так, тебе на плечо?
     - И да и нет, душа моя. "Да" - на первый вопрос и, конечно, "нет" -  на
второй. Что касается чаепития в тишине, душа моя, то, видишь ли, целый  день
занятий иной раз бывает немножко утомителен, и если ничего  не  поставить  в
промежутке между таким днем и твоей матерью, то ведь она тоже бывает  иногда
немножко утомительна.
     - Я знаю, папа.
     - Да, милая. Так что я иной раз пью чай вот здесь, у окна, и  в  тишине
гляжу на переулок,  что  бывает  очень  успокоительно,  в  промежутке  между
рабочим днем и семейным...
     - Счастьем, - с грустью подсказала Белла.
     - И семейным счастьем, - повторил ее  отец,  с  удовольствием  принимая
готовое выражение.
     Белла поцеловала его.
     - И в этой темной, грязной, как тюрьма, конторе ты,  бедный,  проводишь
всю свою жизнь, когда ты не дома?
     - Когда я не дома, душа моя, не иду сюда  или  не  возвращаюсь  отсюда,
милая. Да. Видишь эту конторку в углу?
     - В самом  темном  углу,  всего  дальше  от  окна  и  от  печки?  Самая
ободранная конторка в комнате?
     - Разве она так уж плоха на твой взгляд,  душа  моя?  -  спросил  отец,
склонив голову набок и рассматривая конторку взглядом художника. - Это  моя.
Ее называют "насест Рамти".
     - Чей насест? - негодующе переспросила Белла.
     - Рамти. Понимаешь, она выше других, и к ней ведут две  ступеньки,  вот
они и прозвали ее насестом. А меня они прозвали Рамти.
     - Как они смеют! - воскликнула Белла.
     - В шутку, милая моя Белла, в шутку. Все  они  гораздо  моложе  меня  и
любят пошутить. Что за беда? Могли бы прозвать Ворчуном или Молчуном,  да  и
мало ли на свете прозвищ, вот тогда я действительно мог бы обидеться.  А  то
Рамти! Боже мой, почему же не Рамти?
     В этот тяжелый день Белле было всего тяжелее сильно  огорчить  кроткого
человека, который с раннего детства пользовался ее уважением, любовью и даже
восхищением. "Лучше было бы сказать ему все сразу, - подумала она,  -  лучше
было бы сказать вот сейчас, когда он что-то начал подозревать; вот теперь он
опять развеселился, а я его расстрою".
     Херувим снова принялся за хлеб с молоком в самом спокойном  настроении,
и Белла обняла его еще крепче и  принялась  ерошить  ему  волосы,  по  своей
всегдашней привычке обращаться с ним шутливо, и  совсем  было  приготовилась
сказать: "Милый папочка, не огорчайся, но  я  должна  сказать  тебе  кое-что
неприятное", как вдруг херувим перебил ее самым неожиданным образом.
     - Боже мой! - воскликнул он, снова разбудив эхо  Минсинг-лейна.  -  Вот
неожиданность!
     - Что такое, папа?
     - Сюда идет мистер Роксмит!
     - Нет, нет, папа! - встревожившись, воскликнула Белла. - Быть не может.
     - Да вот же он! Смотри сама!
     Действительно, мистер Роксмит не только прошел мимо окна, но и вошел  в
контору. И не только вошел в контору, но, увидев, что там нет никого,  кроме
Беллы с отцом, бросился к ней и обнял ее, восторженно восклицая:
     -  Моя  милая,  милая  девочка,  храбрая,  великодушная,  бескорыстная,
благородная девочка!
     И если бы одно только это (чего было вполне достаточно, чтобы прийти  в
изумление), а то и Белла, на минуту поникшая головой, подняла ее и прильнула
к груди Роксмита, словно тут и было  ее  настоящее,  давным-давно  избранное
место!
     - Я так и знал, что ты придешь к нему, и побежал  за  тобой,  -  сказал
Роксмит. - Любовь моя, жизнь моя! Ведь ты моя?
     На что Белла ответила:
     - Да, я твоя, если ты этого хочешь!
     И после этого совсем почти исчезла в его объятиях, отчасти потому,  что
он обнял ее очень крепко,  отчасти  же  потому,  что  она  ничуть  этому  не
противилась.
     Херувим, чьи волосы от  такого  поразительного  зрелища  и  сами  собой
пришли бы в то состояние, в какое их только  что  привела  Белла,  попятился
назад к окну, на то самое место, с  которого  только  что  встал,  глядя  на
парочку расширенными до крайности глазами.
     - Однако нам надо подумать о папочке, - сказала Белла, - я  еще  ничего
не говорила; давай скажем папочке.
     И оба они повернулись к папочке.
     - Только сначала, милая, - заметил херувим слабым голосом, - я попросил
бы тебя сначала спрыснуть меня молоком, а то мне кажется, будто я... умираю.
     В самом деле, маленький  человечек  чувствовал  ужасающую  слабость,  и
колени под ним словно  подламывались.  Вместо  молока  Белла  спрыснула  его
поцелуями, а потом дала выпить  и  молока,  и  он  мало-помалу  ожил  от  ее
ласковых забот.
     - Мы тебе, папочка, расскажем очень осторожно, - сказала Белла.
     - Милая, - возразил херувим, глядя на них обоих, - вы мне уже так много
рассказали в первом... порыве, если можно  так  выразиться,  что  теперь  я,
пожалуй, вынесу все что угодно.
     - Мистер Уилфер, - радостно и взволнованно начал Джон Роксмит, -  Белла
согласна выйти за меня, хотя у меня нет никакого  состояния,  а  сейчас  нет
даже определенных занятий, ничего в будущем, кроме того, чего  я  сам  сумею
добиться в жизни. Белла согласна!
     - Да, я, пожалуй, мог бы догадаться, что Белла согласна, дорогой мой, -
слабым голосом ответил херувим, - по тому, что видел сию минуту.
     - Ты не знаешь, папочка, как дурно я с ним обращалась, - сказала Белла.
     - Вы не знаете, сэр, какое у нее сердце, - сказал Роксмит.
     - Ты не знаешь, папочка, - сказала Белла,  -  какой  ужасной  дрянью  я
могла бы стать, если б он не спас меня от себя самой!
     - Вы не знаете, сэр, - сказал Роксмит, - какую жертву она принесла ради
меня.
     -  Милая  моя  Белла,  -  отвечал  херувим,  все  еще  взволнованный  и
испуганный, - и милый мой Джон  Роксмит,  если  вы  позволите  так  называть
вас...
     - Да, папа, называй, называй! - потребовала Белла. - Я тебе позволяю, а
моя воля - для него закон. Не правда ли, милый Джон Роксмит?
     Белла впервые  назвала  его  по  имени,  и  в  ее  тоне  звучала  такая
очаровательная застенчивость, сочетавшаяся с такой нежностью, уверенностью и
гордостью, что со стороны Джона Роксмита было вполне простительно  поступить
так, как он  поступил.  А  поступил  он  так,  что  Белла  еще  раз  исчезла
совершенно по-прежнему.
     - Я думаю, дорогие мои, - заметил херувим, - что если б вы сели один по
правую, а другой по левую руку от меня,  то  разговор  у  нас  пошел  бы  по
порядку, и дело скорей бы выяснилось. Джон Роксмит недавно упомянул  о  том,
что сейчас у него нет занятий?
     - Никаких, - сказал Джон Роксмит.
     - Да, папа, никаких, - подтвердила Белла.
     - Из этого я заключаю, - продолжал херувим, - что он  ушел  от  мистера
Боффина?
     - Да, папа. И...
     - Погоди минутку, милая. Мне хочется подойти к этому постепенно. И что,
мистер Боффин обошелся с ним дурно?
     - Обошелся с ним в  высшей  степени  недостойно!  -  с  пылающим  лицом
воскликнула Белла.
     -  Чего  не  могла  одобрить,  -  продолжал  херувим,  движением   руки
предписывая Белле терпение, - одна  корыстная  молодая  особа,  состоящая  в
отдаленном родстве со мной? Правильно ли я подхожу к делу?
     - Не могла одобрить, папочка, - смеясь сквозь слезы  и  радостно  целуя
его, сказала Белла.
     - После чего, - продолжал херувим, - корыстная молодая особа, состоящая
в отдаленном родстве со мной, которая еще раньше успела заметить  и  сказать
мне, что богатство портит мистера  Боффина,  поняла,  что  нельзя  продавать
никому и ни  за  какую  цену  свое  чувство  добра  и  зла,  правды  и  лжи,
справедливости и несправедливости. Правильно ли я подхожу к делу?
     И так же засмеявшись сквозь  слезы,  Белла  поцеловала  его  с  той  же
радостью.
     - И потому... и потому, - весело продолжал херувим, между тем как  рука
Беллы подбиралась вверх по жилету к его  шее,  -  корыстная  молодая  особа,
состоящая в отдаленном родстве со мной, отказалась от такой  цены,  сбросила
роскошные наряды, входившие в эту цену, надела сравнительно бедное платьице,
когда-то подаренное мной, и, положившись на мою  поддержку  в  правом  деле,
явилась прямо ко мне. Так ли я говорю?
     Рука Беллы теперь обнимала его шею, и лицом она приникла к нему.
     - Корыстная молодая особа, находящаяся в отдаленном  родстве  со  мной,
отлично сделала, - продолжал ее добряк  отец.  -  Корыстная  молодая  особа,
находящаяся в отдаленном родстве со мной, недаром надеялась на меня. Мне она
больше нравится в этом платье, чем в китайских шелках,  кашмирских  шалях  и
голкондских бриллиантах. Я очень люблю эту молодую особу.  Я  от  всей  души
говорю избраннику этой молодой особы: "Благословляю вашу помолвку ! Моя дочь
приносит вам хорошее приданое - бедность, которую она  избрала  ради  вас  и
ради правды!"
     Голос изменил честному маленькому человечку, когда он подал руку  Джону
Роксмиту, и  он  замолчал,  низко  склонившись  лицом  над  дочерью.  Однако
ненадолго. Скоро он снова поднял голову и весело сказал:
     - А теперь, милая моя девочка, если ты сможешь занять Джона Роксмита на
минуту-другую, я сбегаю в молочную и принесу хлеба и молока на его  долю,  и
мы все вместе напьемся чаю.
     По словам Беллы, это было похоже на ужин трех  сказочных  человечков  в
лесном домике, только без их угрожающего ворчанья: "Кто пил мое молоко?"
     Ужин был чудесный, какого никогда в жизни не бывало ни у  Беллы,  ни  у
Роксмита, ни даже у Р. Уилфера. Совершенно  неподходящая  обстановка  и  две
медные шишки на несгораемом шкафу Чикси, Вениринга и Стоблса,  глядевшие  из
угла, словно тусклые глаза какого-нибудь дракона, придавали ужину еще больше
прелести.
     -  Подумать  только,  -  сказал