ек: *
                    "Пусть этот честный человек
                    Почтет за долг караулить Боффина!"

     Боффин! Я провожу вас домой.
     Мистер Боффин покорно слез с  возвышения  и  отдался  в  руки  Сайласа,
предварительно  дружески  пожав   руку   мистеру   Венусу.   Надзиратель   и
поднадзорный снова вышли на улицу и через  некоторое  время  остановились  у
особняка мистера Боффина.
     Но даже тут, когда мистер Боффин попрощался со своим  стражем  и  отпер
дверь собственным ключом и осторожно притворил  ее  за  собой,  -  даже  тут
всемогущему Сайласу понадобилось еще раз убедиться, насколько сильна  только
что обретенная им власть.
     - Боф-фин! - крикнул он в замочную скважину.
     - Да, Вегг? - послышалось из той же замочной скважины.
     - Выходите. Покажитесь мне еще раз. Дайте поглядеть на себя.
     Мистер Боффин, - о, как низко пал он с высот  блаженного  неведения!  -
покорно отворил дверь.
     - Так! Ну,  теперь  можете  идти  и  ложиться  спать,  -  сказал  Вегг,
осклабившись.
     Не успела дверь затвориться, как он опять позвал в замочную скважину:
     - Боф-фин!
     - Да, Вегг?
     На этот раз Сайлас ничего не  сказал  и  только  изобразил  посредством
пантомимы, как он прищемит нос мистеру Боффину, который стоял по ту  сторону
двери, нагнувшись к замочной  скважине.  Потом  он  беззвучно  рассмеялся  и
заковылял домой.


        ^TГЛАВА IV - Тайный брак^U

     Однажды ранним утром, торопясь отнюдь  не  в  контору,  херувимчик-папа
поднялся с постели осторожно, тихонько, чтобы  не  разбудить  величественной
мамы, покоившейся рядом с ним. У папы было  назначено  в  этот  день  важное
свидание с обворожительной женщиной.
     Однако папа и обворожительная женщина не собирались  выходить  из  дому
вместе. Белла встала около четырех часов утра, а шляпки на ней  до  сих  пор
почему-то не было. Она поджидала папу на лестнице - точнее, сидя на  верхней
ступеньке,  и,  видимо,  поджидала  его  только  для  того,  чтобы  поскорее
выпроводить из дому.
     - Завтрак готов, сэр, - шепнула она папе, крепко  обнимая  его.  -  Вам
остается только поскорее все съесть и все выпить и пуститься наутек. Как  ты
себя чувствуешь, папа?
     - Насколько я могу судить,  ничуть  не  лучше  взломщика,  который  еще
новичок в деле и торопится поскорее унести ноги, покуда его не  застигли  на
месте преступления.
     Беззвучно рассмеявшись, Белла подхватила папу под руку  и  на  цыпочках
повела  его  вниз,  в  кухню,  останавливаясь  на  каждой  ступеньке,  чтобы
приложить указательный палец сначала к своим розовым губкам, а потом к губам
папы, по излюбленному ею способу целовать его.
     - Ну, а как ты-то себя чувствуешь, друг мой? -  спросил  Р.  У.,  когда
Белла подала ему завтрак.
     - Я радуюсь, папочка, что прорицатель  не  ошибся  и  что  наш  хороший
маленький человечек ведет себя так, как было предсказано.
     - Гм! Хороший маленький человечек - только он один? - воскликнул Р. У.
     Белла наложила еще одну печать на  папины  губы,  потом  опустилась  на
колени рядом с ним и сказала:
     - Слушайте, сэр! Если вы сегодня станете у черты вместе со мной, как вы
думаете, что вам за это будет? Что обещано в награду тому, кто покажет  себя
молодцом при некоторых известных вам обстоятельствах?
     - Забыл, мое сокровище, честное слово, забыл. Нет, кажется,  помню!  Уж
не об этих ли прелестных локонах шла у нас речь? - И он ласково провел рукой
по ее волосам.
     - В самом деле, не о них  ли!  -  воскликнула  Белла,  притворно  надув
губки. - Вот это мне нравится! Да будет вам известно, сэр, что прорицатель с
радостью заплатил бы пять тысяч гиней (если бы  это  было  ему  по  карману,
чего, увы! о нем сказать нельзя) за тот прелестный локон, который я отрезала
для вас! Вы, сэр, даже вообразить себе не  можете,  сколькими  поцелуями  он
осыпал ту жалкую (по сравнению с вашей) прядку, что я  отрезала  ему.  И  он
носит мой подарок на груди - да! Ближе  к  сердцу!  -  Белла  несколько  раз
кивнула: - У самого сердца. Но так и быть, вы сегодня пай-мальчик и  другого
такого пай-мальчика не сыщешь во всем белом свете, и за это  я  награжу  вас
цепочкой, сплетенной из моих волос, и надену ее вам на шею собственноручно.
     Когда папа наклонил голову, она немножко прослезилась, а потом сказала,
предварительно  утерев  слезы  о  его  белую  жилетку  и  рассмеявшись   над
несуразностью такого поступка:
     - Теперь, папочка, я возьму тебя за руки, сложу их ладонями  вместе,  а
ты повторяй следом за мной: "Моя маленькая Белла..."
     - Моя маленькая Белла, - повторил папа.
     - Я тебя очень люблю...
     - Я тебя очень люблю, моя дорогая, - сказал папа.
     - От себя ничего  добавлять  не  полагается,  сэр.  Ведь  в  церкви  вы
повторяете только то,  что  говорит  священник,  так  и  тут:  будьте  добры
следовать за мной.
     - "Мою дорогую" беру назад, - сказал папа.
     - Вот богобоязненный мальчик! Ну, дальше: ты всегда была...
     - Ты всегда была... - повторил папа.
     - ...злющей...
     - Неправда, - сказал папа.
     -  ...злющей  (слышите,  сэр?).   Злющей,   капризной,   привередливой,
неблагодарной дрянью. Но будем надеяться, что теперь  ты  исправишься,  и  я
благословляю и прощаю тебя. - Тут она забыла, что папе  надо  повторять  все
это, и кинулась ему на шею. - Папочка! Если бы кто знал, сколько  я  сегодня
думала о нашей первой встрече со старым мистером Гармоном - помнишь, ты  мне
рассказывал, как  я  тогда  топала  ногами,  ревела  и  колотила  тебя  этим
ненавистным капором! Родной мой! У меня теперь  такое  чувство,  будто  я  с
самого рождения только и знала, что топать ногами, реветь  и  колотить  тебя
своими отвратительными капорами!
     - Вздор, моя дорогая! А что до капоров, то капоры у  тебя  всегда  были
очень миленькие, потому что шли к тебе или, может, ты сама  к  ним  шла,  не
знаю, но так всегда было, сколько я тебя помню.
     - Бедненький мой папа! А когда колотят капором, это больно? - покаянным
тоном  спросила  Белла,  что  не  помешало  ей  фыркнуть,  как  только   она
представила себе это зрелище.
     - Нет, дочка. Муха и та не почувствует.
     - Но я, наверно, хотела сделать  тебе  больно,  иначе  незачем  было  и
колотить, - сказала Белла. - Папа, а за ноги я тебя щипала?
     - Так, слегка, душенька. А знаешь, не пора ли мне...
     - Пора, пора! - воскликнула Белла. - Если я не перестану болтать, тебя,
чего доброго, сцапают тут. Беги, папа, беги!
     Осторожно, на цыпочках, они  поднялись  по  ступенькам,  Белла  так  же
осторожно отомкнула запор на двери, и, получив на прощанье крепкий  поцелуй,
папа вышел из дому. Отойдя на несколько шагов,  он  оглянулся;  тогда  Белла
послала ему воздушный поцелуй  и  выставила  ножку,  показывая  воображаемую
черту.
     Он сделал то же самое, подтвердил, что все  помнит,  и  быстро  зашагал
дальше.
     Час-другой Белла задумчиво бродила  по  садику  около  дома,  а  потом,
поднявшись в спальню, где мирно почивала неукротимая Лавви, надела, казалось
бы простенькую, но тем не менее коварную по  своему  изяществу  шляпку,  еще
накануне сделанную ее собственными руками.
     - Я пойду погулять, Лавви, - сказала она,  нагибаясь  и  целуя  сестру.
Неукротимая быстро повернулась на другой бок, пробормотала, что вставать еще
рано, и, не очнувшись как следует, снова погрузилась в сон.
     Полюбуйтесь теперь  на  Беллу!  Полюбуйтесь,  как  эта  девушка,  милее
которой не видело  даже  летнее  солнце,  легкой  походкой  идет  по  улице!
Полюбуйтесь на папу, который поджидает Беллу, спрятавшись за  водокачку,  по
меньшей мере в трех милях от своего родного дома!  Полюбуйтесь  на  Беллу  и
папу, когда они садятся на первый пароход, направляющийся  ранним  утром  из
Лондона в Гринвич!
     Кто-нибудь ждет их в  Гринвиче?  Весьма  возможно.  Во  всяком  случае,
мистер Джон Роксмит появился на пристани почти за  два  часа  до  того,  как
покрытый угольной (а для  него  золотой)  пылью  маленький  пароходик  начал
разводить пары в Лондоне. Весьма возможно. Во  всяком  случае,  мистер  Джон
Роксмит выказал явное удовлетворение, увидев их на борту  этого  пароходика.
Весьма возможно. Во всяком случае, Белла, едва ступив на берег, как ни в чем
не бывало взяла мистера Джона Роксмита под руку, и они пошли  с  пристани  в
облаке такого счастья, что оно подняло с земли  одного  угрюмого,  как  сыч,
старого инвалида * и отправило его следом за ними на разведку. Обе ноги были
деревянные у этого старого инвалида, и за минуту до того, как Белла сошла  с
парохода и продела свою доверчивую руку под  локоть  Роксмита,  единственный
смысл существования заключался для этого старого сыча в табаке, да и  в  нем
вечно была нехватка. Выбросило на сушу старого сыча, и сидел он, увязнув  по
самый бушприт в тине, когда Белла в один миг сняла его с мели  и  пустила  в
плаванье.
     Скажи, несущийся впереди херувим-папаша, к какой цели  мы  держим  курс
прежде всего?  Таким  или  подобным  ему  вопросом  задался  старый  сыч,  с
любопытством вытянув шею и будто даже стараясь привстать на цыпочки на своих
деревяшках, лишь бы не упустить Р. У. из виду в толпе.  Но,  как  вскоре  же
выяснилось, цель в  данном  случае  была  одна-единственная:  херувим-папаша
несся прямо к гринвичской церкви повидаться со своими сородичами.
     Да, с сородичами, ибо старый сыч, воспринимавший чуть ли не все события
в жизни как помеху при жевании табака, который в таких случаях  забивал  ему
весь рот, не  мог  не  подметить  фамильного  сходства  между  херувимами  с
церковных карнизов  и  херувимом  в  белом  жилете.  Его  деревянным  лапам,
вероятно, поддавали жару смутные воспоминания о праздничных открытках в день
святого Валентина * с  ангелочками,  которые,  будучи  одеты  гораздо  более
легкомысленно (для нашего-то климата, славящегося  своей  переменчивостью!),
вели влюбленных к алтарю. Как бы там  ни  было,  но  он  снялся  с  якоря  и
пустился в погоню за нашими героями.
     Итак, херувим, сияя улыбками, выступал первым, Белла и Джон Роксмит шли
позади, а старый сыч липнул к ним, как смола. Уже много, много лет  лишенная
крыльев  душа  старого  сыча  только  и  звала,  что  присматривать  за  его
деревянными ногами, но вот Белла привезла ей на  пароходе  новые  крылья,  и
теперь она снова взмахнула ими, как встарь.
     Даже попутный ветер счастья не мог придать старому сычу поворотливости,
но он  догадался  взять  наперерез  к  церкви  и  начал  отстукивать  своими
деревяшками, точно колышками в  криббедже  *.  Когда  же  сумрак  церковного
портала поглотил тех, за кем велась погоня, победоносный старый сыч оказался
тут как тут и тоже скрылся в сумраке. Но к этому времени страх, как бы их не
застигли врасплох, достиг у херувимоподобного родителя наивысшей степени,  и
если бы не две деревянные ноги, на которых передвигался старый сыч, нечистая
совесть могла бы подсказать херувиму, что это не  какой-то  там  инвалид,  а
его, Р. У., величавая супруга, переряженная, прибыла в  Гринвич,  в  карете,
заложенной грифонами, точно злая волшебница на крестины принцессы, и  теперь
наколдует что-нибудь страшное во время бракосочетания. И  в  самом  деле,  у
него были основания, чтобы на минуту побелеть как полотно и шепнуть Белле:
     - Кто это там? Неужели твоя мама? - что относилось к загадочному шороху
в дальнем углу церкви, по соседству с органом, и чьим-то  осторожным  шагам,
которые, впрочем, тут же и утихли и больше  не  слышались,  хотя  мы-то  еще
услышим о них в нашем правдивом отчете об этом венчании.
     Кто ныне обручается друг другу? - Я,  Джон,  и  я,  Белла.  Кто  отдает
невесту в супружество? - Я, Р. У. А теперь, старый  сыч,  поскольку  Джон  и
Белла стали мужем и женой, считай обряд венчания законченным  и  уноси  свои
деревяшки из храма. Примерно то же самое сказал и священник, обращаясь,  как
положено по требнику, к прихожанам, представленным в  данном  случае  особой
вышеупомянутого сыча.
     Церковный портал, на веки вечные поглотивший Беллу Уилфер, уже  не  мог
освободить эту девушку и вместо нее  выпустил  на  залитую  веселым  солнцем
улицу миссис Джон Роксмит. Долго, долго  стоял  на  ступеньках  старый  сыч,
будто в чаду глядя вслед прелестной новобрачной,  и  у  него  было  странное
чувство, что все это приснилось ему во сне.
     А Белла вскоре вынула из кармана маленький конверт и прочла вслух  папе
и Джону письмо, точную копию которого мы приводим здесь:

                                "Милая мама!
     Надеюсь, ты не рассердишься на то, что я, счастливица, вышла  замуж  за
мистера Джона Роксмита, который горячо любит меня, и если я заслуживаю такую
любовь, то разве лишь тем, что сама люблю его  всем  сердцем.  Я  решила  не
говорить  о  нашей  свадьбе  заранее,  чтобы  дома  не  вышло   каких-нибудь
неприятностей. Пожалуйста, расскажи обо всем этом  папочке.  И  передай  мой
поцелуй Лавви.
     Любящая тебя дочь Белла (P. S. - Роксмит)".

     Вслед за  тем  Джон  Роксмит  приклеил  на  Беллино  письмо  физиономию
королевы (когда же еще ее королевское величество выглядела такой милостивой,
как в это  благословенное  утро!).  Белла  сбегала  в  почтовую  контору  и,
вернувшись, весело сказала:
     - Ну, папочка, теперь ты спасен, и никто не съест тебя живьем.
     Первое время папа, совесть которого была потревожена до  самых  глубин,
не надеялся на свое спасение, и ему  то  и  дело  мерещились  величественные
матроны,  притаившиеся  в  засаде  под  совершенно   безобидными   деревьями
гринвичского парка, или же казалось, будто  некий  грозный  лик,  повязанный
хорошо известным ему платком, сурово взирает на него из  окна  обсерватории,
где столпы Королевского астрономического общества ведут еженощное наблюдение
за мерцающими звездами. Но минуты бежали одна за другой, и поскольку  миссис
Уилфер так и не появилась во плоти, он несколько приободрился и с весельем в
сердце и разгоревшимся аппетитом направил свои стопы к  коттеджу  мистера  и
миссис Джон Роксмит в Блэкхизе, где их ждал завтрак.
     Скромный маленький коттедж, но как  в  нем  светло  и  чисто,  и  какой
прелестный завтрак  сервирован  на  белоснежной  скатерти!  Прислуживала  за
столом, порхая как летний ветерок, молодая  девица  -  вся  розовая,  вся  в
лентах. Девица эта поминутно заливалась румянцем (будто не Белла, а она сама
только что вышла замуж) и в то же время утверждала власть  прекрасного  пола
над Джоном и папой, как бы говоря им своей ликующей,  восторженной  суетней:
"Вот, джентльмены, что со всеми вами бывает, когда вы попадаетесь к  нам  на
расправу!" Эта самая молодая девица была Беллина  служанка,  и  она  вручила
своей хозяйке связку ключей от самых разнообразных сокровищ, как то: специй,
маринадов, варений, солений, и после  завтрака  все  занялись  их  осмотром,
причем Белла заявила, что "папа должен отведать всего понемножечку, Джон, не
то счастья не будет", и тогда папе насовали полон рот всяких вкусных  вещей,
и он не знал, что со вcем этим делать.
     А потом - вот они  все  трое  в  экипаже.  Чудесная  поездка,  чудесная
прогулка среди цветущего вереска. И  вдруг  -  полюбуйтесь-ка!  Все  тот  же
старый сыч сидит на лужайке, вытянув перед собой  свои  деревянные  ноги  и,
видимо, размышляя о коловращении жизни. И удивленная  Белла  весело  говорит
ему: "А-а! Еще раз здравствуйте! Какой  же  вы  славный  старичок!"  На  что
старый сыч отвечает следующее: сегодня утром ему довелось присутствовать при
ее венчании, красавица моя, и если на него не рассердятся за такую смелость,
он хочет пожелать ей счастья, самого попутного из  всех  попутных  ветров  и
безоблачной  погоды.  И  потом,  крикнув  на  всякий   случай   "ура!",   он
взгромоздился на свои деревяшки, снял шляпу и стал навытяжку с  галантностью
настоящего моряка - надежной опоры нашей страны.
     Приятно было смотреть на этого старого морского волка, когда  он  стоял
посреди цветущего луга и размахивал своей плоской шляпой, а ветер ерошил ему
жиденькие, седые волосы, точно Белла и впрямь  пустила  его  в  плаванье  по
синим морским волнам. "Милый старенький инвалид, - сказала Белла,  -  я  так
счастлива, что мне хочется и вас осчастливить". И  старый  сыч  ответил  ей:
"Допустите меня к ручке, прелесть моя, и ваше  желание  исполнится".  И  оно
исполнилось ко всеобщему удовлетворению, и если в тот  день  старый  сыч  не
залил за галстук, а следовательно, не оскорбил  ревнителей  трезвости  в  их
лучших чувствах, то это было отнюдь не потому, что у него не хватало средств
на выпивку.
     Но гвоздем дня оказался  свадебный  обед,  ибо,  знаете,  что  задумали
молодожены? Они задумали устроить этот обед в той самой  комнате  той  самой
гостиницы, где папа когда-то пировал с обворожительной женщиной! Белла  села
между папой и Джоном и, уделяя им обоим внимание по возможности поровну, все
же сочла нужным напомнить папе (в отсутствие лакея), что отныне  он  уже  не
сможет называть ее своей обворожительной женщиной.
     - Я сам это  знаю,  друг  мой,  -  ответил  херувим,  -  и  с  радостью
отступаюсь от тебя.
     - С радостью, сэр? А я-то думала, что разобью вам сердце!
     - И разбила бы, друг мой, если бы я потерял тебя навеки.
     - Но ты же знаешь, что этого никогда не будет! Ведь знаешь, мой  бедный
папочка? Теперь ты обзавелся новым родственником, только  и  всего.  И  этот
родственник будет любить и почитать тебя не меньше, чем я сама,  потому  что
он любит меня, а ты мой отец. Ведь ты знаешь  это,  мой  миленький  папочка?
Смотри! - Белла приложила пальчик сначала к своим губам,  потом  к  папиным,
потом опять к своим и, наконец, к губам мужа. - Вот, папа. Теперь между нами
троими заключен союз!
     Появление обеда помешало  одному  из  очередных  исчезновений  Беллы  -
помешало  весьма  серьезно,  так   как   обед   был   подан   под   надзором
величественного джентльмена в черном облачении и белом галстуке, походившего
на священника гораздо больше, чем священник в том храме, и, может быть, даже
поднявшегося на более высокое место в англиканской церкви - чуть  ли  не  на
самую колокольню. Этот  священнослужитель,  совещаясь  вполголоса  с  Джоном
Роксмитом относительно пунша и вин, склонил к нему голову, будто снизойдя до
папистского обряда тайной исповеди, когда же Джон сказал что-то  такое,  что
не встретило его сочувствия, потемнел лицом и принял укоризненный вид - того
и гляди наложит эпитимию на грешника!
     Какой это был обед!  Все  виды  рыб,  что  плавают  в  море,  бесспорно
приплыли сюда, на стол, и если среди них не удавалось обнаружить родичей тех
разноцветных рыбок, которые бормотали нечто невнятное в 1001 ночи (наподобие
наших  министров,  выступающих  в  палате  общин),  а  потом  спрыгнули   со
сковороды, то это объяснялось лишь тем, что все они стали одного цвета,  ибо
их запекли в тесте заодно с уклейкой. И все блюда, приправленные Блаженством
(которое не всегда имеется в  Гринвиче),  казались  одно  лучше  другого,  а
золотистые вина были разлиты по бутылкам еще в золотом веке и сберегли  свою
игру до сегодняшнего дня.
     Но самое лучшее во всем  этом  было  то,  что  Белла,  Джон  и  херувим
заключили между собой договор: ни в коем случае не выдавать,  какое  событие
они сегодня празднуют. Впрочем, надзирающему  за  обедом  священнослужителю,
архиепископу Гринвичскому, все было известно, причем с такой достоверностью,
как будто он сам совершал бракосочетание. И величественный  вид,  с  которым
его милость без всякого зова примкнул к их договору и всячески  подчеркивал,
что прислугу не следует посвящать в  него,  придал  еще  большую  парадность
этому пиршеству.
     Среди официантов был один простоватый щупленький юнец на тонких ножках,
еще  не  постигший  всей  премудрости  своего  ремесла  и   с   душой   явно
романтического склада, да к тому же по уши  (что