елся  там,
совсем как тот самодовольный паренек, который ел пирожок и похвалялся  своим
благонравием *, Белла собственноручно постелила на стол  скатерть,  принесла
на  подносе  ужин  и,  спохватившись,  "как  бы  мальчуган  не  запачкался",
аккуратно завязала ему салфетку под подбородком.
     Пока херувим ужинал, она  сидела  рядом  с  ним,  то  поучая  его,  что
воспитанным деткам не полагается держать вилку  в  кулаке,  то  нарезая  ему
мясо, то подливая вина. Однако, несмотря на  ее  обычную  эксцентричность  в
обращении с добряком отцом, который позволял дочке делать из  себя  игрушку,
что-то новое чувствовалось в ней в тот вечер. Она была все так же  весела  и
шаловлива,  так  же  мило  дурачилась,  держалась  по-прежнему  просто,  но,
приглядываясь к ней, Джон Роксмит думал: нет ли за  ее  недавним  признанием
чего-то большего, чем ему показалось сначала, не кроется ли  за  ее  шутками
какой-то серьезной мысли.
     Дальнейшее только подтвердило его догадки: дав отцу  раскурить  трубку,
поставив  перед  ним  стакан  грога,  она  села   на   низенький   стульчик,
облокотившись мужу о колено, и притихла. Так притихла, что, когда отец встал
с кресла, собравшись уходить, она с испугом оглянулась, точно  забыв  о  его
присутствии.
     - Ты проводишь папу, Джон?
     - Да, милая. А ты?
     - Я так давно не писала Лиззи Хэксем - с тех самых пор, как  призналась
ей, что у меня есть возлюбленный, настоящий возлюбленный! А последние дни  я
все думаю: надо  написать  ей.  Пусть  знает,  как  она  была  права,  когда
предсказывала мне, глядя на угли в жаровне, что я пойду за любимым человеком
в огонь и в воду. Сегодня у меня как раз подходящее настроение, Джон.
     - Ты, наверно, устала?
     - Нет, Джон, нисколько. Просто мне хочется  написать  Лиззи.  Спокойной
ночи, папа. Спокойной ночи, мой милый добрый папа!
     Оставшись одна, Белла  принялась  за  письмо  к  Лиззи  Хэксем.  Письмо
получилось длинное, и она едва  успела  пробежать  его,  как  Джон  вернулся
домой.
     - Вы пришли вовремя, сэр, - сказала ему Белла. -  Сейчас  вам  придется
выслушать от жены ее первую проповедь. Впрочем,  местом  действия  будет  не
наша супружеская спальня, а гостиная. Садитесь в кресло, а  я  -  дайте  мне
только запечатать конверт - сяду на жесткий стул, хотя сидеть на нем в  позе
кающегося грешника следовало бы вам. Подождите, скоро я за вас примусь!
     Письмо было сложено и  запечатано,  адрес  надписан,  перышко  вытерто,
средний пальчик вытерт, бювар заперт на ключ и спрятан в стол, - и все это в
высшей  степени  методично,  степенно  -  под  стать  "британской  хозяйке",
которая,  впрочем,  не  испортила  бы  впечатления  от   своей   деловитости
серебристым смехом, как это сделала Белла.
     Усадив мужа в кресло, она села на стул и повела такую речь:
     - Начнем с самого начала, сэр. Как ваше имя?
     Трудно было бы задать ему вопрос, с большей меткостью нацеленный на его
тайну! Но он не выдал своей растерянности, не выдал и своей тайны и ответил:
     - Джон Роксмит, моя дорогая.
     - Отлично! Кто дал вам это имя?
     Все больше укрепляясь в подозрении, что ему не удалось  сохранить  свою
тайну, он ответил полувопросительно:
     - Вероятно, мой крестный отец и моя крестная мать?
     - Неплохо. Но и  только,  потому  что  ваш  ответ  прозвучал  несколько
неуверенно, - сказала Белла. - Впрочем, катехизис вы,  по-видимому,  знаете,
поэтому от остальных вопросов вас можно освободить. Дальше пойдет  прямо  из
головы. Джон, милый, почему ты опять  спросил  меня,  хочется  ли  мне  быть
богатой?
     Снова его тайна! Он смотрел на жену, жена смотрела  на  него,  поставив
локти ему на колени, и казалось, тайны между ними больше  нет,  -  она  была
почти раскрыта.
     Не зная, что ответить, он не нашел ничего лучшего, как обнять ее.
     - Короче говоря, Джон,  -  сказала  Белла,  -  вот  на  какой  текст  я
приготовила проповедь: мне ничего не надо, и я хочу, чтобы ты поверил этому.
     - В таком случае, твою проповедь можно считать законченной, потому  что
я верю тебе.
     - Нет, постой, Джон. - Белла замолчала, видимо не решаясь продолжить. -
Это было только, "во-первых". А потом будет страшное "во-вторых", и страшное
"в-третьих", как я пугала себя, когда была малюсенькой грешницей  и  слушала
церковные проповеди.
     - Меня ничем не испугаешь, любовь моя.
     - Джон, милый, а  ты  можешь  поручиться...  Можешь  сказать  от  всего
сердца...
     - ...которое не в моей власти, - вставил Джон.
     - Нет, Джон, ключ от него у тебя. Так вот, ты ручаешься, что в глубине,
в самой глубине твоего сердца, которое ты отдал мне, так  же  как  я  отдала
тебе свое... не осталось воспоминания о моем прежнем корыстолюбии?
     - Если б у меня в памяти не осталось никаких следов о  том  времени,  -
прошептал он, коснувшись губами ее губ, - разве я мог бы  так  любить  тебя?
Разве в календаре моей жизни появился бы красный листок? И,  глядя  на  твое
милое личико, слушая твой милый голосок, разве я  помнил  бы  свою  отважную
защитницу? Неужели тот мой вопрос, любимая, настроил тебя на серьезный лад?
     - Нет, Джон, виной этому не твой вопрос и не мои мысли о миссис Боффин,
хотя я очень люблю ее. Дай мне  поплакать,  Джон.  Плакать  от  счастья  так
приятно, так сладко!
     И она заплакала, прижавшись к нему, а потом, не  отрывая  лица  от  его
груди, негромко рассмеялась и прошептала:
     - Теперь, Джон, я могу сказать тебе, что следует "в-третьих".
     - Слушаю. Что бы там ни последовало.
     - Я думаю, Джон, - продолжала Белла, - что ты думаешь, что я думаю...
     - Стой, стой, дитя мое! - весело воскликнул он.
     - Да, правда! -  все  еще  смеясь,  сказала  Белла.  -  Это  похоже  на
грамматическое упражнение. Но без  него,  пожалуй,  не  обойдешься.  Хорошо,
попробую еще раз. Я думаю, Джон, что ты думаешь, что я думаю,  что  денег  у
нас вполне достаточно и что мы ни в чем не нуждаемся.
     - Это святая истина, Белла.
     -  Но  если  наши  доходы  вдруг  уменьшатся  и  нам  придется  немного
ограничивать себя, ты не перестанешь верить, что я всем довольна?
     - Не перестану, душа моя.
     - Спасибо, Джон, большое, большое тебе спасибо! И я могу быть  уверена,
что ты... - она запнулась. -...что ты тоже будешь всем доволен, Джон? Но как
же иначе! Если я за себя ручаюсь, то за тебя  и  подавно  можно  поручиться,
потому что ты сильнее, мужественнее, рассудительнее и великодушнее меня!
     - Довольно! - сказал ее муж. - Слышать этого не  желаю,  хотя  во  всем
остальном ты права. А теперь, моя дорогая, позволь мне  поделиться  с  тобой
одной новостью, которую я собираюсь рассказать тебе весь  вечер.  Знаешь,  у
меня есть все основания полагать, что наши доходы не станут меньше, чем  они
есть.
     Казалось бы, такая новость должна была заинтересовать ее, а  она  снова
занялась обследованием пуговицы на сюртуке  мужа,  точно  не  расслышав  его
слов.
     - Наконец-то мы добрались до сути дела!  -  воскликнул  Джон,  стараясь
подбодрить жену. - Признавайся, что настроило тебя на серьезный  лад  -  то,
что было, "во-первых", "во-вторых" и "в-третьих"?
     - Нет, милый, - ответила она, все крутя пуговицу и покачивая головой, -
совсем не это.
     -  Господи!  Смилуйся  над  моей  женой!  У  нее  еще  есть  про  запас
"в-четвертых"! -воскликнул Джон.
     - Меня немножко тревожило то, что было, "во-первых", и  то,  что  было,
"во-вторых", - сказала Белла, не оставляя пуговицы в  покое.  -  Но  причина
моей серьезности глубже, сокровеннее, Джон...
     И когда он наклонился к ней, она подняла  голову,  прикрыла  ему  глаза
правой рукой и не отняла ее.
     - Помнишь, Джон, как папа говорил в день нашей свадьбы о кораблях,  что
могут приплыть к нам из неведомой морской дали?
     - Как же мне этого не помнить, дорогая?
     - К нашим берегам... плывет по океану корабль... и он  привезет  нам  с
тобой... ребенка, Джон.


        ^TГЛАВА VI - Помогите!^U

     К вечеру, когда работа на бумажной фабрике кончилась,  все  тропинки  и
дороги по соседству с ней запестрели  людьми,  возвращающимися  домой  после
трудового дня. Мужчины, женщины, дети шли группами по нескольку  человек,  и
легкий ветерок, игравший их одеждой, не мог пожаловаться на  нехватку  здесь
цветных платьев и ярких шарфов.  Веселые  голоса  и  смех,  раздававшиеся  в
вечернем воздухе, ласкали слух не менее приятно, чем  яркие  краски  людской
одежды ласкали зрение.  На  переднем  плане  этой  живой  картины  ребятишки
бросали камни в  неподвижную  речную  гладь,  отражающую  закатное  небо,  и
следили, как по ней разбегаются зыбкие круги. И такими же  кругами  ширилась
даль в розовом свете  вечерней  зари,  -  вон  дороги,  по  которым  рабочие
возвращаются домой, а там серебристая река, за рекой темная  зелень  хлебов,
таких густых и высоких, что люди в полях будто плывут по волнам; еще  дальше
- придорожная живая изгородь и деревья, за ними ветряные мельницы на холмах,
а на горизонте - небо сливается  с  землей,  словно  перестала  существовать
бесконечность пространства, отделяющая человека от небесной выси.
     Был субботний вечер, а субботними вечерами  сельским  собакам,  которые
всегда выказывают гораздо больше интереса  к  людским  делам,  чем  к  своим
собственным, особенно не сидится на месте. Они  сновали  и  у  пивной,  и  у
мелочной   лавочки,   и   у   мясной,   проявляя    совершенно    ненасытную
любознательность. Особенный  интерес,  проявляемый  ими  к  пивной,  где  на
съестное рассчитывать не  приходилось,  свидетельствовал  об  испорченности,
подспудно таящейся в собачьей  натуре,  а  поскольку  собакам  несвойственно
находить вкус в пиве и табаке (прямых доказательств, что пес миссис  Хабберд
* действительно  любил  побаловаться  трубкой,  не  имеется),  следовательно
влекли их туда просто пристрастие к обществу забулдыг. Мало того,  в  пивной
пиликала скрипка, такая  мерзкая  скрипка,  что  один  поджарый,  голенастый
щенок, наделенный лучшим слухом, чем его собратья, то и дело забегал за угол
и негромко подвывал  там.  Тем  не  менее  после  каждой  такой  отлучки  он
возвращался к пивной с упорством закоренелого пьяницы.
     Страшно сказать, но в этой деревушке было  даже  нечто  вроде  ярмарки!
Десяток-другой  злосчастных  имбирных  пряников,  которые  тщетно  старались
избавить от себя продавца в разных местах нашей страны и уже  посыпали  свою
скорбную главу изрядным количеством пыли вместо пепла, взывали к покупателям
из-под шаткого навеса. Так же вели  себя  и  орехи,  которые  отправились  в
изгнание из Барселоны в незапамятные времена,  но  по  сей  день  так  плохо
изъяснялись по-английски, что утверждали,  будто  четырнадцати  штук  вполне
достаточно, чтобы именоваться фунтом.  Любителей  картинок  на  исторические
темы привлекал раек, начавший свою деятельность показом битвы под Ватерлоо и
с той поры подменявший ею все сражения последующих лет, для чего требовалось
только переделать нос герцогу  Веллингтону.  В  нескольких  шагах  от  райка
красовался огромный портрет великанши в платье необъятной ширины и с большим
декольте - в том самом, в каком она представлялась ко двору, а рядом -  сама
великанша, которую, вероятно, питали главным образом  надеждой  на  то,  что
когда-нибудь ей удастся полакомиться свиными отбивными, так как ее  товаркой
по ремеслу была ученая свинья. Все это являло собой возмутительное  зрелище,
и подобные зрелища были,  есть  и  будут  возмутительными,  потому  что  они
отвечают потребностям грубых дровосеков и водовозов - жителей нашей  Англии.
Нечего  им  отвлекаться  от  своего  ревматизма   такими   забавами!   Пусть
разнообразят его лихорадкой и тифом или вариациями  ревматических  болей  по
количеству имеющихся у них суставов - чем угодно, только не забавами на свой
вкус и лад!
     Разноголосица, рождающаяся в  этом  злачном  месте  и  уносимая  ветром
вдаль, еще больше подчеркивала спокойствие  летнего  вечера  там,  куда  она
долетала, смягченная  расстоянием.  Так  по  крайней  мере  казалось  Юджину
Рэйберну, который ходил по берегу реки, заложив руки за спину.
     Он ходил медленно, размеренными шагами, и выражение лица  у  него  было
сосредоточенное, как у человека, который  чего-то  ждет.  Он  ходил  взад  и
вперед между двумя вехами - ивой  на  одном  конце  и  водяными  лилиями  на
другом, и у каждой из этих вех останавливался и  пристально  смотрел  все  в
одном и том же направлении.
     - Как здесь тихо, - сказал он.
     Да, здесь было тихо. У реки паслись овцы,  и  Юджин  подумал,  что  ему
никогда не приходилось  замечать,  как  они  хрупают,  пощипывая  траву.  Он
замедлил шаги и от нечего делать стал смотреть на них.
     - Вы, наверно, безмозглые животные. Но если вам удается  проводить  дни
своей жизни более или менее сносно, по вашему разумению, то мне не мешало бы
призанять у вас ума, хотя я человек, а вы всего-навсего баранина.
     Шорох на лугу, позади живой изгороди, привлек к себе его внимание.
     - Это же что такое?  -  сказал  он  и,  не  спеша  подойдя  к  калитке,
посмотрел поверх нее. - Может, какой-нибудь  ревнивец  с  бумажной  фабрики?
Охотникам в здешних местах делать нечего. Тут больше рыбку ловят.
     Луг недавно скосили; на буром покосе еще виднелись  следы  -  там,  где
прошлась коса, - и неглубокие колеи. Проследив, куда они ведут, Юджин увидел
недавно сметанный стог сена.
     Допустим, он подошел бы к этому стогу и заглянул за него? Но  если  то,
что должно было случиться, случилось, стоит ли ломать себе голову над  таким
вопросом? Да кроме того, заглянув за стог,  он  увидел  бы  там  всего  лишь
матроса с баржи, который лежал, уткнувшись лицом в землю.
     "Просто птица села на ветку", -  подумал  Юджин  и,  вернувшись  назад,
опять стал прохаживаться по тому же маршруту.
     - Если бы я не полагался на ее слово, - сказал он, и пятый раз  подойдя
к иве, - пришлось бы думать, что она  опять  ускользнула  от  меня.  Но  она
обещала и, пообещав, не обманет.
     Повернув назад от того места, где росли водяные лилии, он увидел  ее  и
пошел ей навстречу.
     - А я все убеждал себя, Лиззи, что вы обязательно  придете,  хоть  и  с
опозданием.
     - Я шла не торопясь и остановилась поговорить  кое  с  кем  по  дороге,
чтобы никто не догадался, куда я иду, мистер Рэйберн.
     - Разве здешние юноши... и здешние  девы  так  любят  посплетничать?  -
спросил он и, взяв руку Лиззи, продел ее себе под локоть.
     Она покорно пошла рядом с ним, потупив глаза. Он  поднес  продетую  под
локоть руку к губам, но она тихонько отняла ее.
     - Мистер Рэйберн, прошу вас, не касайтесь меня, идите рядом, - так  как
его рука украдкой обняла ее за талию.
     Она остановилась и умоляюще посмотрела на него.
     - Ну хорошо, Лиззи, хорошо! - засмеялся он, хотя  ему  было  совсем  не
смешно. - Не огорчайтесь, не корите меня.
     - Я не хочу укорять вас, но как же мне не огорчаться!  Мистер  Рэйберн,
уезжайте отсюда, уезжайте завтра с утра!
     - Лиззи, Лиззи, Лиззи! - взмолился он. - Такое требование  хуже  всяких
упреков! Я не могу уехать отсюда.
     - Почему?
     - Боже мой! Да потому, что вы меня не  пускаете!  -  со  своей  обычной
откровенностью воскликнул Юджин. - Это не укор, нет! Я вовсе не жалуюсь, что
вы держите меня здесь. Но ведь это так н есть, так и есть!
     - Мистер Рэйберн, я хочу поговорить  с  вами,  и  поговорить  серьезно,
только прошу вас, идите рядом и не касайтесь меня. - Так как его рука  снова
украдкой легла ей на талию.
     - Ради вас я готов на все, что в  пределах  человеческих  возможностей,
Лиззи, - с шутливой галантностью ответил  он  и  сложил  руки  на  груди.  -
Полюбуйтесь! Наполеон Бонапарт на острове святой Елены!
     - Третьего дня,  остановив  меня  у  фабрики,  -  начала  Лиззи,  своим
умоляющим взглядом будоража все лучшее в его душе, -  вы  сказали,  что  эта
встреча для вас неожиданна и что вы  приехали  сюда  на  рыбную  ловлю.  Это
правда?
     - Нет, - спокойно ответил Юджин, - это  чистая  ложь.  Я  приехал  сюда
только потому, что знал, где вас надо искать.
     - А вы не догадываетесь, мистер Рэйберн, почему я уехала из Лондона?
     - Увы, Лиззи! Вы  уехали  из  Лондона,  чтобы  отделаться  от  меня,  -
прямодушно сказал он. - Это нелестно для моего самолюбия, но, увы, это так.
     - Да, это так.
     - Откуда в вас такая жестокость?
     - Ах, мистер Рэйберн! - воскликнула она и вдруг расплакалась. - Вам  ли
обвинять меня в жестокости! Ах, мистер Рэйберн,  мистер  Рэйберн!  Разве  не
жестоко с вашей стороны, что вы приехали сюда!
     - Заклинаю вас, ради всего, что есть хорошего в мире... не, ради  меня,
так как, видит бог, во мне ничего хорошего нет! Заклинаю вас - не плачьте!
     - Как мне не плакать, если  между  нами  лежит  пропасть!  Как  мне  не
плакать, если ваш приезд сюда позорит меня! - сказала Лиззи,  закрывая  лицо
руками.
     Юджин смотрел на нее с непритворным раскаянием, с нежностью и  грустью.
Но эти чувства, хоть и сильные, все же были не настолько  сильны,  чтобы  он
пожертвовал собой и пощадил ее.
     - Лиззи! Я никогда не думал, что есть на свете женщина, которая  сможет
так взволновать меня, сказав так мало. Но не судите обо мне слишком  сурово.
Вы не знаете, что я испытываю. Вы не знаете, что ваш образ преследует  меня,
не дает мне ни минуты  покоя.  Вы  не  знаете,  что  проклятое  легкомыслие,
которое суется ко мне со своими  услугами  во  всех  случаях  жизни,  теперь
потеряло власть надо мной. Вы поразили его насмерть, и бывают минуты,  когда
мне хочется, чтобы такая же участь постигла и меня.
     Лиззи не ждала таких пылких излияний, и они, естественно, зажгли  в  ее
сердце искорки женской гордости и счастья. Как радостно было  почувствовать,
что он - хоть этого и не должно быть, - он любит ее и что  она  имеет  такую
власть над ним!
     - Вам больно смотреть  на  мои  муки,  мистер  Рэйберн,  а  мне  больно
смотреть  на  ваши.  Я  не  упрекаю  вас.  Поверьте,  не  упрекаю!  Вам   не
почувствовать всего этого так, как я чувствую, потому что мы с  вами  совсем
разные и по-разному смотрим на жизнь. Вы поступали так, не  задумываясь.  Но
теперь я умоляю вас, подумайте как следует!
     - О чем? - с горечью спросил Юджин.
     - Подумайте обо мне.
     - Лиззи! Посоветуйте мне лучше, как не думать о вас, и тогда все пойдет
по-иному.
     - Нет, вы меня не поняли. Подумайте о том, что я занимаю совсем  другое
место в жизни, я не ровня вам. Вспомните, что мне не у кого  искать  защиты,
что я могу положиться только на ваше благородство. Отнеситесь с уважением  к
моему доброму имени. Если вы чувствуете ко мне хоть  малую  долю  того,  что
могли  бы  чувствовать,  будь  я  знатной  леди,  оставьте  за  мной   право
рассчитывать на вашу порядочность. Я простая работница, мне далеко до вас  и
до вашей семьи. Каким джентльменом вы себя выкажете, если отнесетесь ко  мне
так, будто я отдалена от вас королевским титулом!
     Подлым человеком был бы Юджин, если бы эта мольба не  тронула  его.  И,
полный раскаяния, он робко спросил:
     - Неужели я причинил вам такое зло, Лиззи?
     - Нет, нет! Все можно поправить. Я говорю не о прошлом, мистер Рэйберн,
а о настоящем и будущем. Не потому ли мы с вами стоим сейчас здесь,  что  вы
вот уже два дня неотступно преследуете меня на виду у всех? Не для того  ли,
чтобы избавиться от ваших  преследований,  я  согласилась  прийти  сюда,  на
свидание с вами?
     - Опять нелестно для моего самолюбия, - угрюмо проговорил Юджин.  -  Но
так оно и есть. Вы правы!
     - Тогда я прошу, молю, заклинаю вас, мистер Рэйберн,  уезжайте  отсюда!
Подумайте, что мне придется сделать, если вы не уедете!
     Он помолчал минуту-другую н потом спросил:
     - Что? Что вам придется сделать из-за меня, Лиззи?
     - Бежать отсюда. Я живу здесь спокойно,