посмотреть, не  проистекут  ли  из  этого  кое-какие  выгоды.  Подстрекаемый
важностью своих двух дел, в  основе  которых  лежало  то  единственное,  что
занимало теперь его мысли, а именно - ром, несчастный  пропойца  ковылял  по
улицам  и  забрел  на  Ковент-Гарденский  рынок,  где  и  сделал  привал  на
ступеньках  какой-то  лавки,  чтобы  претерпеть  здесь   очередной   приступ
трясучки, сопровождаемый появлением чертиков.
     Ковент-Гарденский рынок был совсем не по  пути  мистеру  Швею,  но  это
место притягивало его к себе, как и всех самых отпетых пьяниц,  подобно  ему
напивающихся в одиночку. Трудно сказать, что, они ищут здесь, -  хочется  ли
им потонуть в ночной жизни рынка, или в  джине  и  пиве,  льющихся  рекой  в
компаниях возчиков  и  торговцев,  или  смешаться  с  затоптанными  в  грязь
отбросами овощей, которые до такой степени похожи на их тряпье,  что,  может
статься, Ковент-Гарденский рынок служит им чем-то вроде огромного гардероба?
Так или иначе, но ни в каком другом месте вы не увидите  столько  пьянчуг  в
подворотнях или на приступках у лавок. А уж таких женщин, спящих пьяным сном
при дневном свете, вам нигде не встретить, хоть  обыщите  весь  Лондон.  Эта
затрапезная, потерявшая всякий цвет, точно гнилой  капустный  лист,  одежда,
эти лица, похожие на порченый апельсин, это человеческое месиво показывается
солнечным лучам только здесь. Влекущая сила  рынка  притянула  сюда  мистера
Швея, и он одолел чертиков и  приступ  трясучки  на  ступеньках  лавки,  где
незадолго до него валялась какая-то пьяная женщина.
     Эти же места всегда кишат маленькими дикарями, которые шныряют  повсюду
и растаскивают - бог знает по каким норам, потому что жилья  у  них  нет,  -
разбитые ящики из-под апельсинов  и  прочий  хлам,  и  когда  им  приходится
улепетывать от полисменов, их босые  ноги  глухо  шлепают  по  мостовой  (не
потому ли эти звуки не доходят до ушей власть предержащих?), тогда как, будь
они в сапогах, каждая такая погоня сопровождалась бы оглушительным грохотом.
     Босоногая команда сбежалась со всех сторон к мистеру Швею  полюбоваться
таким завлекательным, к тому же бесплатным зрелищем, как трясучка,  и  стала
скакать вокруг него, дразнить, забрасывать его комьями грязи. И  удивительно
ли, что, когда он вылез из своего ненадежного убежища и отделался  от  свиты
оборванцев, вид у него был еще более плачевный. Но худшее ждало мистера Швея
впереди; он зашел в харчевню, ухитрился получить в толкотне у стойки  стакан
рома, попробовал улизнуть не заплатив, но его схватили за шиворот, обыскали,
убедились, что платить ему нечем, и, чтобы впредь  было  неповадно,  окатили
помоями. Это вызвало у мистера Швея новый приступ трясучки,  после  чего  он
счел, что сейчас самое время нанести  визит  одному  знакомому  адвокату,  и
побрел в Тэмпл.
     В адвокатской конторе сидел один юный Вред. Усмотрев  в  таком  клиенте
некоторое несоответствие с надеждами его патрона  на  расширение  дел,  этот
скромный юноша вступил со  Швеем  в  мирные  переговоры  и  в  конце  концов
предложил ему шиллинг на обратную дорогу.  Мистер  Швей  деньги  принял,  но
потратил их на два стакана рому, на дне которых  он  увидел  заговор  против
своей жизни, а следующие две порции по три пенса повергли ого в  безудержное
раскаяние. Вернувшись с этим грузом в Тэмпл, он  еще  во  дворе  попался  на
глаза бдительному Вреду,  и  тот  немедленно  заперся  изнутри,  предоставив
несчастному изливать свою ярость на дубовую дверь.
     Чем больше дверь сопротивлялась, тем опаснее и неотвратимее  становился
коварный заговор против жизни Швея. В отряде  полиции,  прибывшей  на  место
происшествия, он узнал заговорщиков и стал отбиваться от них, крича  хриплым
голосом, судорожно взмахивая руками, роняя пену с губ. Как водится  в  таких
случаях, послали за бесхитростным приспособлением, именуемым у  заговорщиков
носилками; мистера Швея уложили на них, привязали  ремнями,  после  чего  он
превратился в безобидную кучу тряпья, которая  сразу  лишилась  и  голоса  и
сознания, а скоро должна была лишиться и жизни. И как раз в ту минуту, когда
четверо полисменов вынесли свое бесхитростное приспособление на улицу,  мимо
ворот Тэмпла проходили бедная кукольная швея и ее старый друг.
     - Скорее, крестная, - воскликнула мисс Дженни. -  Посмотрим,  кого  это
несут.
     Проворный костыль проявил свое обычное  проворство,  но  как  оно  было
некстати сейчас!
     - Джентльмены, джентльмены! Это мой, мой!
     - Твой? - удивился старший полисмен и остановил носильщиков.
     - Да, добрые джентльмены, это мой ребенок!  Он  без  спросу  убежал  из
дому. Бедный мой сынок! Ты не узнаешь, не узнаешь меня! Что же мне делать! -
кричала маленькая швея, в отчаянии ломая руки. - Что мне делать,  когда  мое
родное детище не узнает меня!
     Старший полисмен с недоумением (вполне законным) посмотрел на  Райю.  И
когда  кукольная  швея  нагнулась  над  неподвижным  телом,  тщетно  пытаясь
добиться от него хоть знака, старик успел шепнуть:
     - Ее отец... Пьяница.
     Полисмены опустили свою ношу  посреди  улицы,  Райя  отвел  старшего  в
сторону и спросил:
     - Он умирает?
     - Да нет! - ответил тот, но, взглянув на мистера  Швея,  заколебался  и
приказал носильщикам нести его к ближайшему лекарю.
     Туда несчастного и принесли,  и  окна  у  лекаря  сейчас  же  затемнили
зеваки, чьи  лица  приняли  самые  причудливые  очертания,  виднеясь  сквозь
пузатые бутыли красного, зеленого и синего цвета.  На  того,  кто  несколько
минут назад бушевал, как дикий зверь, а теперь лежал тихо, падал  призрачный
свет, уже ненужный ему, и непонятная, загадочная надпись падала на его  лицо
с большой цветной бутыли, словно смерть ставила на нем свою печать: "Мое".
     Медицинское заключение было сделано с точностью и знанием дела, что  не
часто случается даже в суде.  "Его  надо  прикрыть.  Пошлите  за  чем-нибудь
таким. Все кончено".
     "За чем-нибудь таким" послали, тело прикрыли и понесли по улицам, пугая
прохожих. За носилками шла кукольная швея, пряча лицо в  складки  еврейского
лапсердака, держась за него правой рукой, а  левой  управляясь  с  костылем.
Подошли к дому, и так как лестница наверх была очень  узкая,  тело  оставили
внизу, отодвинув в угол маленький рабочий столик. Мистер Швей лежал  теперь,
окруженный куклами, которые стеклянными глазами смотрели  в  его  стеклянные
глаза.
     Не одну кокетку пришлось нарядить  кукольной  швее,  прежде  чем  в  ее
кармане появились деньги на траур по мистеру Швею. Старик  Райя,  помогавший
ей чем мог, долго не понимал, отдает ли она себе отчет в том,  что  покойный
был ее отец.
     - Если б мой бедный сынок получил лучшее воспитание, - говорила она,  -
у него и жизнь была бы лучше. Это я не  в  упрек  себе.  По-моему,  за  мной
никакой вины нет.
     - Конечно, Дженни, ты ни в чем не виновата.
     - Спасибо вам, крестная. От ваших слов на  душе  легче  становится.  Но
если бы вы знали, как трудно вырастить ребенка, когда весь  день  работаешь,
работаешь, работаешь. После того как он  получил  расчет,  мне  трудно  было
удержать  его  возле  себя.   Такой   беспокойный   стал,   раздражительный!
Волей-неволей приходилось отпускать его на улицу, А что хорошего  на  улице,
что хорошего, когда ребенок без присмотра -  отбился  от  рук,  и  конец.  С
детьми это часто случается.
     "Часто, слишком часто, даже вот с такими детьми!" - подумал старик.
     - У меня с раннего детства спина болит и ноги не слушаются, а  не  будь
этого, кто знает, какая бы я сама выросла? -  продолжала  швея.  -  Что  мне
оставалось делать? -  только  работать,  ведь  играть  я  не  могла.  А  мой
несчастный ребенок мог играть, и испортил себе жизнь.
     - Не только себе, Дженни.
     - Как знать, крестная. Он, бедняга, очень мучился,  часто  болел.  А  я
бранила его на чем свет стоит. - Она покачала головой и смахнула слезу. - Не
знаю, может быть, он и мне испортил жизнь. Если, правда, испортил, не  будем
сейчас вспоминать об этом.
     - Ты хорошая девочка, терпеливая!
     - Ну уж терпением я  похвалиться  не  могу,  -  отвечала  она,  пожимая
плечами. - Терпеливый человек не стал бы браниться. Правда, я надеялась, что
это ему на пользу.  Ведь  на  мне.  на  матери,  лежала  ответственность  за
ребенка. Пробовала я  взять  его  уговорами  -  не  помогает,  лаской  -  не
помогает, проборкой - и проборка не помогала.  На  что  только  не  пойдешь,
когда на руках у тебя такой питомец! Если всего не испробовать, тогда нечего
попусту рассуждать о материнском долге.
     В таких разговорах - большей частью  спокойных  -  прилежная  маленькая
швея провела за работой день и ночь, и  к  утру  они  со  стариком  нарядили
столько кукол, сколько требовалось, чтобы в доме и  на  кухне,  куда  теперь
перенесли рабочий столик, появились  траурные  материи  и  другие  не  менее
печальные вещи, которые полагаются в таких случаях.
     - Ну-с, - сказала мисс Дженни, -  этих  румяных  барышень  я  нарядила,
теперь надо и  к  своей  зеленой  физиономии  что-нибудь  подобрать.  -  Это
относилось к платью, которое она примеряла на себя. - Когда  шьешь  на  свою
собственную персону, - продолжала мисс Дженни, взобравшись на стул и глядясь
в зеркало, - не с кого брать деньги за работу, и это  плохо.  Зато  не  надо
ходить на примерку, и это хорошо. Гм!  Что  ж,  недурно!  Если  бы  он  (еще
неизвестно,  какой  он  будет)  увидел  меня  сейчас,  ему  не  пришлось  бы
раскаиваться в своем выборе.
     Девочка позаботилась о похоронах сама, и когда несложные  приготовления
были закончены, сказала Райе: - Я  поеду  одна,  в  своем  обычном  экипаже,
крестная, а вы, пожалуйста, постерегите дом, пока меня не будет. Я  недолго,
это ведь недалеко. А потом мы с вами попьем чаю  и  обсудим,  как  нам  быть
дальше. Скромный домик я купила напоследок своему несчастному ребенку, но он
меня не осудит, он поймет... А если нельзя на это надеяться, -  всхлипнув  и
утерев слезы, - тогда не все ли ему равно? В заупокойной молитве сказано: ни
с чем мы приходим в этот мир. Значит, нам нечего уносить из  него  с  собой.
Хорошо, что мне не по карману брать напрокат у гробовщика то,  что  в  таких
случаях полагается, и будто контрабандой переправлять все это следом за моим
ребенком на тот свет. Ничего бы у меня не получилось и  пришлось  бы  тащить
все обратно. Нет! Я лучше сама себя потащу, пока могу, потому  что  когда  в
конце концов и меня туда занесут, то уж обратно не вернешься.  Мистера  Швея
опять понесли по улицам, и это были как  бы  его  вторые  похороны.  Четверо
краснощеких верзил взвалили гроб на  плечи  и  в  развалку  пошли  с  ним  к
кладбищу, а  возглавил  это  шествие  еще  один  цветущий  верзила,  который
старался придать своей походке величественность,  будто  выпечатывал  каждым
шагом: "Смирно! Смерть идет!" - и  от  важности  не  узнавал  своих  близких
знакомых на улицах. И все же многие прохожие с участием смотрели на девочку,
которая одна провожала гроб, ковыляя за ним с костылем.
     Но вот беспокойного ребенка опустили в землю и похоронили  на  сей  раз
окончательно,  и  величественный  верзила  величественно   зашагал   впереди
одинокой маленькой швеи, точно человеку  в  ее  положении  подобало  начисто
забыть дорогу домой. Умиротворив таким  образом  свирепых  фурий,  именуемых
обычаями, он отправился восвояси.
     -  Чтобы  окончательно  успокоиться,  крестная,   мне   надо   немножко
поплакать, - сказала девочка, входя в дом.  -  Ведь  я,  как-никак,  ребенка
похоронила.
     Плакала мисс Дженни дольше, чем можно было ожидать. Но  вот  слезам  ее
пришел конец, она вышла из темного угла, умылась и приготовила чай.
     - Ничего, если я буду делать выкройку, пока мы  с  вами  чаевничаем?  -
ласково спросила она своего старого друга.
     - Милая моя Золушка! - воскликнул он. - Когда же ты наконец отдохнешь?
     - Ну-у! Выкройки делать это не  работа,  -  сказала  мисс  Дженни,  уже
кромсая ножницами бумагу. - Мне хочется выкроить один фасон, пока я  его  не
забыла.
     - Сегодня что-нибудь увидела? - спросил Райя.
     - Да, крестная. Совсем недавно.  Это  стихарь  -  то,  что  носят  наши
священники,  -  пояснила   мисс   Дженни,   вспомнив,   что   Райя   другого
вероисповедания.
     - Зачем он тебе?
     - Ах, крестная! - воскликнула кукольная швея, - Нас,  мастериц,  кормят
изобретательность и вкус, и поэтому мы должны глядеть в оба. Кроме того, как
вам известно, у меня сейчас большие расходы. Вот мне и пришло в голову, пока
я плакала над могилой моего бедного сыночка, что в наших портняжных делах не
мешало бы и священников пустить в ход.
     - Как же ты их пустишь в ход? - спросил старик.
     - Не для похорон, не бойтесь! -  мотнув  головой,  успокоила  его  мисс
Дженни. - Я знаю, что покупатели не любят  расстраиваться.  Мои  молоденькие
подружки редко носят  траур  -  всамделишный  траур,  зато,  когда  им  надо
являться ко двору в траурные дни, они задирают нос от гордости. Но вы только
представьте  себе,  дорогая   моя   крестная!   Кукла-священник   -   черные
напомаженные волосы, бакенбарды - сочетает браком молоденькую парочку! - Это
совсем другое дело. Вот увидите, я не я буду, если они трое не покрасуются у
алтаря в лавке на Бонд-стрит.
     Чаепитие не успело подойти к концу, когда она с присущей  ей  сноровкой
нарядила куклу в церковное  облачение  из  светло-коричневой  бумаги  и  уже
показывала ее несведущему в таких делах старику еврею, как вдруг в  наружную
дверь постучали. Райя пошел отпереть и, вернувшись, степенно и  учтиво  (что
всегда получалось у него естественно) пропустил в комнату джентльмена.
     Кукольная  швея  видела  этого  джентльмена  впервые,  но   стоило   ей
встретиться с ним взглядом, как она почему-то сразу вспомнила мистера Юджина
Рэйберна.
     - Прошу прощения, - сказал джентльмен. - Вы и есть кукольная швея?
     - Да, я кукольная швея, сэр.
     - Подруга Лиззи Хэксем?
     - Да, сэр, - ответила мисс Дженни, сразу насторожившись.  -  Я  подруга
Лиззи Хэксем.
     - Вот записка от нее, где она умоляет вас  выполнить  просьбу  подателя
сего, мистера Мортимера Лайтвуда. Мистер Райя, к счастью,  знает,  что  я  и
есть Мортимер Лайтвуд, и подтвердит вам это.
     Райя утвердительно склонил голову.
     - Прошу вас, прочитайте, что вам пишут.
     - Такая коротенькая! - удивленно проговорила Дженни,  подняв  глаза  от
записки.
     - Писать подробнее не было времени. Мы  дорожили  каждой  минутой.  Мой
самый близкий друг, мистер Юджин Рэйберн, при смерти.
     Дженни всплеснула руками и жалобно вскрикнула.
     -  Да,  при  смерти,  -  взволнованно  повторил  Лайтвуд.  -  Он  лежит
неподалеку отсюда и умирает от ран, нанесенных ему  рукой  негодяя,  который
напал на него в темноте. Я приехал к вам прямо от него. Он почти не приходит
в себя. В те короткие минуты, когда сознание возвращалось к  нему  полностью
или частично, мне удалось разобрать, что он  просит  привезти  вас,  просит,
чтобы вы были около него. Не полагаясь на собственную понятливость, я позвал
Лиззи послушать эти невнятные слова. И мы оба уверились, что он требует вас.
     Не разжимая стиснутых рук, кукольная  швея  испуганно  смотрела  то  на
Лайтвуда, то на старика.
     - Если вы задержитесь, он умрет, так и не дождавшись  исполнения  своей
просьбы... своей последней воли, доверенной  мне...  Мы  с  ним  ближе,  чем
братья... Я... я не могу больше говорить.
     Не прошло и нескольких минут, как черный капор и костыль  приступили  к
исполнению своих обязанностей, добрый еврей остался полным хозяином в  доме,
а кукольная швея, сидя в дилижансе рядом с Мортимером Лайтвудом, выехала  из
города.


        ^TГЛАВА X - Купольная швея отгадывает слово^U

     Тихая комната со спущенными шторами; река за окном течет к  необъятному
океану;  на  кровати  -  беспомощное   тело;   оно   лежит   навзничь,   все
забинтованное, перевязанное; неподвижные руки в лубках вытянуты вдоль бедер.
Только второй день жила здесь маленькая швея, но эти два дня вытеснили у нее
все прежние воспоминания.
     Со времени ее приезда он почти не шевельнулся. Лежал то с закрытыми, то
с открытыми глазами. Открытые, они, не мигая, бессмысленно смотрели  в  одну
точку, и лишь изредка лоб над ними бороздили морщинки не  то  гнева,  не  то
удивления. Тогда Мортимер  Лайтвуд  заговаривал  с  ним,  и  он,  случалось,
настолько приходил в себя, что пытался назвать друга по имени.  Но  сознание
тут же меркло, и на кровати снова лежало лишь искалеченное  тело  Юджина,  а
дух Юджина отлетал от него.
     Они снабдили Дженни всем, нужным для ее работы, поставили ей  маленький
столик в ногах его кровати. Кукольная швея сидела там,  и  их  не  оставляла
надежда, что ее  фигурка,  ее  пышные  волосы,  падающие  на  спинку  стула,
привлекут его внимание. С той же целью она начинала  напевать  чуть  слышным
голоском, как только он открывал глаза и на лбу у него, словно зыбь по воде,
пробегали те чуть заметные морщинки. Но пока что он ничего не замечал. "Они"
- это были врач, Лиззи,  проводившая  здесь  все  свое  свободное  время,  и
Лайтвуд, который не отходил от него ни на шаг.
     Так прошло два дня, прошел и третий.  И  на  четвертый  день  он  вдруг
прошептал что-то.
     - Юджин, милый, о чем ты?
     - Мортимер, она...
     - Что?
     - ...ты пошлешь за ней?
     - Друг мой, она здесь.
     Не ощущая пробела во времени, он думал, что они продолжают все  тот  же
разговор.
     Маленькая швея стала в ногах кровати, напевая свою  песенку,  и  весело
закивала ему головой.
     - Дженни! Протянуть вам руку я не могу, -  сказал  Юджин  и  усмехнулся
почти как прежде. - Но я очень рад вас видеть.
     Мортимер повторил ей его слова, потому  что  их  можно  было  разобрать
только по губам, нагнувшись к нему. Вскоре он заговорил снова:
     - Спроси ее, видела ли она детей?
     Мортимер не понял его, и Дженни сама сообразила,  о  чем  речь,  только
после того как он добавил:
     - Спроси ее, как пахнут цветы.
     - А! Знаю, знаю! - воскликнула кукольная швея. - Теперь все поняла!
     Тогда Лайтвуд  быстро  уступил  ей  место,  и,  с  просветленным  лицом
склонившись над Юджином, она сказала:
     - Вы говорите о тех детях, которые  спускались  по  длинным  сверкающим
лучам и приносили мне покой и отраду? О тех детях,  которые  поднимали  меня
высоко-высоко, словно пушинку?
     Юджин улыбнулся.
     - Да.
     - С тех пор как вам тогда рассказывала, я их не вижу.  Давно  не  вижу,
потому что теперь спина у меня почти не болит.
     - Вы так мило фантазировали, - сказал Юджин.
     - Но мои  птицы  все  еще  поют!  -  воскликнула  девочка.  -  И  цветы
благоухают по-прежнему. Правда, правда! Это такое блаженство!
     - Останьтесь и помогите ухаживать за мной, - тихо проговорил  Юджин.  -
Пусть эти сны наяву посетят вас и здесь... пока я еще жив.
     Она коснулась рукой его губ и, вернувшись к своему рабочему столу,  той
же рукой прикрыла себе глаза и снова запела. Он слушал эту тихую  песенку  с
явным удовольствием до тех пор, пока ее голос не умолк.
     - Мортимер.
     - Что, Юджин?
     - Дай мне что-нибудь, попытайся удержать меня здесь хоть  на  несколько
минут...
     - Удержать, Юджин?
     - Чтобы я не блуждал бог знает где... У меня  такое  чувство,  будто  я
только что вернулся сюда и сейчас снова уйду...  Дай  мне  что-нибудь,  друг
мой!
     Мортимер поднес к его губам  стакан  с  легким  вином,  которое  всегда
держал наготове, и хотел было помешать ему говорить, но не успел.
     - Не останавливай меня, Мортимер. Я должен  это  сказать.  Если  бы  ты
знал, какая тревога терзает и гложет меня, когда я блуждаю в этих  местах...
им нет конца. Где это, Мортимер? Где-то на краю света...
     По лицу друга он понял, что начинает бредить, и через минуту добавил: