еловек  в  синем
галстуке, сидящий рядом с нами. - Еще бы не бас! Таких низких нот, какие  он
берет, никому не взять. Иногда он поет так низко, что его даже не слышно.
     И это правда. Слушать, как его рокочущий голос спускается  все  ниже  и
ниже,  так,  что  уже  не  может  выбраться  обратно,  доставляет   истинное
наслаждение. А проникновенность, с какой он выводит "Добрый старый Хок"  или
"В горах мое сердце", хоть кого растрогает до слез. Толстяк тоже  склонен  к
чувствительности: он щебечет "Умчимся, о Бесси,  от  шумного  света"  нежно,
точно молодая девица, и при этом пускает самые обольстительные трели.
     - Кому что  угодно,  джентльмены,  прошу  вас,  -  говорит  бледнолицый
человек с рыжей шевелюрой; и со всех концов залы несутся громогласные заказы
на стаканчик джина или стаканчик бренди, пинту портера или сигару только  не
крепкую. "Профессионалы" греются в лучах своей славы и удостаивают тех,  кто
бывает здесь постоянно,  покровительственного  кивка  или  даже  милостивого
слова.
     А вон тот круглолицый мужчина в кургузом  табачного  цвета  сюртучке  и
белых чулках - дока по части комических номеров. Какая смесь  самоуничижения
и уверенности  в  собственных  талантах  написана  на  его  лице,  когда  он
поднимается с места в ответ на приглашение председателя!
     - Джентльмены, - говорит осанистый  человечек,  сопровождая  это  слово
ударом  председательского  молоточка  по  столу,  -  джентльмены,  разрешите
просить  вашего  внимания,  сейчас  перед  вами  выступит  наш  друг  мистер
Смаггинс.
     - Браво!  -  кричат  собравшиеся.  Смаггинс  в  виде  вступления  долго
откашливается,  потом  очень  смешно  пофыркивает,  вызывая  этим   всеобщий
восторг, и, наконец, поет комическую песенку,  за  каждым  куплетом  которой
следует припев из всяких  "фальдераль-тольдераль",  намного  длиннее  самого
куплета. Его награждают бурной овацией, а затем, после того как  некое  юное
дарование вызвалось продекламировать  стихи  и  потерпело  позорное  фиаско,
осанистый человечек опять стучит молоточком по столу и объявляет:
     - А теперь, джентльмены, мы, с вашего разрешения, споем на три голоса.
     Слова эти покрывают  оглушительные  возгласы  одобрения,  причем  самые
рьяные выражают свою радость тем, что сбивают  с  ног  несколько  бокалов  -
милая шутка, нередко, впрочем, приводящая к довольно резкому обмену  мнений,
когда официант предлагает  выполнить  небольшую  формальность,  а  именно  -
заплатить за убытки.
     Подобные сцены длятся обычно до трех-четырех часов утра; и  даже  когда
они кончаются, для любознательного новичка  еще  остаются  в  запасе  другие
зрелища. Но описание их, хотя бы самое беглое,  составило  бы  целый  том  -
содержания,  пусть  поучительного,  но  отнюдь  не  изящного;  а  посему  мы
отвешиваем публике поклон и опускаем занавес.

        ГЛАВА III  
                             Лавки и их хозяева

                          перевод Е.Калашниковой

     Какое обилие пищи для размышлений находишь  на  лондонских  улицах!  Мы
никогда не разделяли чувств Стерна, жалевшего тех, кто мог совершить путь от
Дана до Вирсавии* и не увидеть ничего  кроме  пустыни;  нам  не  внушает  ни
малейшего сострадания тот, кто способен  прогуляться  от  Ковент-Гардена  до
собора св. Павла и обратно, и не извлечь из этой прогулки  ничего  приятного
мы чуть было не сказали "полезного". А между тем подобные личности есть;  их
встречаешь каждый день. Широкий черный галстук и  светлый  жилет,  трость  с
агатовым набалдашником и недовольная физиономия - вот отличительные признаки
этой породы. Другие люди деловито шагают, направляясь по своим  надобностям,
или весело торопятся навстречу развлечениям; эти же уныло бредут  по  улице,
не более радостные и оживленные, чем  полицейский  на  посту.  Ничто  их  не
удивляет, не трогает; чтобы выйти из своего оцепенения, им нужно по  меньшей
мере быть сбитыми с ног встречным посыльным с ношей или угодить  под  колеса
экипажа. В погожий день их всегда можно встретить на любой из людных улиц; а
попробуйте вечером  остановиться  у  витрины  сигарной  лавки  где-нибудь  в
Вест-Энде, и если только  вам  удастся  заглянуть  в  щелочку  между  синими
занавесями,  повешенными  для  защиты  от  нескромных  взоров,  вы   станете
свидетелями   того   времяпрепровождения,   которое   составляет   для   них
единственную утеху в жизни. Вон  они  -  расселись  на  круглых  бочонках  с
табаком или сигарных ящиках, во всей солидности своих  холеных  бакенбард  и
позолоченных часовых цепочек, и нашептывают разные пустяки девице  в  желтом
платье, с длинными серьгами в ушах, которая восседает за прилавком в  ореоле
славы и света газовых рожков, к восхищенью всех служанок из соседних домов и
зависти всех модисток в округе.
     Одно из любимейших наших занятий заключается в том, чтобы год  от  года
следить за счастливой или горестной судьбой некоторых домов, где расположены
лавки. Мы облюбовали несколько таких, в разных концах города, и обстоятельно
познакомились со всей их историей. Мы легко могли бы насчитать десятка  два,
о которых нам достоверно известно, что владельцы их вот уже шесть лет как не
платят налогов. Ни один арендатор не удерживается в них больше двух месяцев,
и, пожалуй, мы не ошибемся, если скажем, что под  их  кровом  находили  себе
пристанище решительно все отрасли розничной торговли.
     Среди этих домов есть один, чью историю можно  считать  примерной;  его
судьба особенно волновала нас, потому что мы имели возможность наблюдать  ее
с тех самых пор, как там открылась первая лавка. Стоит он  на  южном  берегу
Темзы, чуть поодаль от Марш-Гет. Поначалу это  был  просто  весьма  недурной
жилой дом; но со  временем  владелец  запутался  в  долгах,  дом  попал  под
судебную опеку, арендатор покинул его, и дом пришел в полный  упадок.  Таким
мы и узнали его впервые: с облупившейся краской, с выбитыми стеклами;  спуск
в подвал позеленел от плесени, потому  что  туда  натекала  вода  из  бочки,
стоявшей без  крышки,  а  парадная  дверь  едва  держалась  на  петлях.  Вся
окрестная детвора повадилась собираться на крыльце и что есть мочи  колотить
в дверь - к большому удовольствию всех обитателей квартала, особенно нервной
старой леди, проживавшей через дом.  Немало  упреков  и  жалоб  сыпалось  на
головы нарушителей спокойствия, немало лилось на них холодной воды, но ничто
не помогало. Наконец, старьевщику, чья лавка помещалась на  углу,  пришла  в
голову спасительная мысль унести дверной молоток и продать его - после  чего
вид у злополучного дома сделался еще более жалкий.
     Однажды случилось так, что  мы  несколько  недель  не  могли  навестить
нашего бедного друга. Каково же было наше удивление, когда, вновь  придя  на
знакомую улицу, мы не нашли и следов старого дома! На его месте  красовалась
нарядная лавка, уже почти законченная отделкой; наклеенные на ставнях  афиши
извещали публику о том,  что  в  скором  времени  здесь  откроется  торговое
заведение "с большим  выбором  мануфактурных  и  галантерейных  товаров".  В
назначенный срок открытие состоялось. Вход украсила вывеска, на которой  имя
владельца "и Кo"" было выведено золотыми буквами, до того блестящими, что от
них слепило глаза. Какие ленты,  какие  шали!  А  какие  два  красавчика  за
прилавком - в чистых воротничках, в белых шейных платках, ни дать  ни  взять
опереточные любовники. Что же до самого хозяина, то он только расхаживал  по
лавке  взад  и  вперед,  пододвигал  стулья  покупательницам  и  обменивался
многозначительными замечаниями со старшим из  двух  красавчиков,  о  котором
проницательные соседи сразу сказали,  что  он-то  и  есть  "Ко".  С  грустью
глядели мы на все это; нас не покидало предчувствие, что лавку  подстерегает
злой рок, - и это предчувствие оправдалось. Беда пришла не сразу, но все  же
пришла. Забелели в окнах  билетики  о  распродаже;  потом  штуки  фланели  с
ярлыками на них  были  выставлены  на  крыльцо;  потом  на  двери  появилось
объявление  о  сдаче  внаем  верхнего  этажа  без  мебели;  потом  один   из
красавчиков исчез вовсе, а другой пристрастился  к  шейным  платкам  черного
цвета, сам же хозяин пристрастился к визу. Лавка  заросла  грязью,  разбитые
стекла так и торчали в  окнах,  товару  становилось  все  меньше  и  меньше.
Наконец, явился агент водопроводной компании и закрыл воду, а вслед за  этим
мануфактурщик вскрыл себе вены, оставив домовладельцу записку и ключи.
     После него помещение снял торговец писчебумажными принадлежностями.  На
этот раз оно было отделано поскромнее,  но  вид  имело  чистый  и  опрятный;
однако нам с первых же дней стало почему-то  казаться,  что  дела  заведения
идут не слишком хорошо. Мы от души желали хозяину удачи, но в  то  же  время
сомневались в ней. Человек этот, видимо, был  вдовец  и  состоял  где-то  на
службе, судя по тому, что он каждое утро в одно и то же время проходил  мимо
нас в сторону Сити.  Торговлю  вела  его  старшая  дочь.  Бедняжка!  Она  не
испытывала  надобности  в  помощниках.  Порой  в  полуоткрытую  дверь  жилой
комнаты, примыкавшей к лавке, можно было заметить  двух  или  трех  малышей,
одетых в траур; и когда бы мы ни проходили в вечерний  час  мимо  лавки,  мы
неизменно видели старшую сестру, тоже в трауре, склонившейся над работой,  -
то она чинила детям платье, то мастерила какие-нибудь  изящные  безделки  на
продажу. Слабый огонек свечи еще сгущал тень печали и невеселых  дум  на  ее
бледном лице, и часто у нас являлась мысль, что, если бы беззаботные  особы,
подрывающие жалкую торговлю подобных бедняжек, хотя бы отчасти знали,  какие
лишения, какую горькую нужду  терпят  те  в  своих  усилиях  честным  трудом
заработать кусок хлеба, они, быть может,  отказались  бы  от  удовлетворения
своих  тщеславных  претензий,  чтобы  не  толкать  бедных  тружениц  на  тот
последний и страшный путь, одно упоминание о  котором  оскорбило  бы  тонкие
чувства этих благотворительниц.
     Но мы уклонились от своего предмета. Итак,  мы  продолжали  следить  за
судьбою дома, где помещалась лавка, и не могли не видеть, что его обитателям
с каждым днем приходится хуже и хуже. Дети, - правда, всегда чисто умытые, -
ходили в поношенной, заплатанной-перезаплатанной одежде; на верхний этаж так
и не удалось найти жильца, а между тем без этого нельзя было сколотить денег
для уплаты аренды; старшая дочь, силы которой медленно, но верно подтачивала
чахотка, уже не могла работать, как раньше. Наступил  срок  взноса  арендной
платы. Домовладелец, потерпевший убытки  по  вине  прежнего  арендатора,  не
захотел пощадить нынешнего, и  потребовал  наложения  ареста  на  имущество.
Однажды  утром,  проходя  мимо  знакомого  дома,  мы  увидели,  как   оттуда
вытаскивают  убогую  мебель  торговца  писчебумажными  принадлежностями,   а
свеженаклеенная афишка на двери сообщила нам, что помещение  снова  "СДАЕТСЯ
ВНАЕМ". Что сталось с арендатором и  его  семьей,  нам  так  и  не  довелось
узнать; но можно предположить, что старшая дочь  скоро  избавилась  от  всех
земных забот и страданий. Дай бог, чтобы это было так.
     Не без любопытства ожидали мы, что будет с домом дальше, - в  том,  что
ничего хорошего не будет, теперь  уже  не  приходилось  сомневаться.  Афишка
вскоре исчезла, и  было  заметно,  Что  в  помещении  производятся  какие-то
работы. Нам не  терпелось  поскорей  узнать,  в  чем  дело;  мы  терялись  в
догадках, перебирая все известные нам отрасли торговли - ни одна из  них  не
подходила к нашему представлению о печальной судьбе дома. Но  вот,  наконец,
двери отворились - и нам показалось непонятным, как это мы сразу не  угадали
истину. Помещение, и в лучшие-то времена не слишком просторное,  разгородили
пополам; в одной половине поселился мастер, изготовляющий шляпные болваны, в
другой  открылась  табачная  лавчонка,  где  продавались  также   трости   и
воскресные газеты; разделяла их тоненькая  перегородка,  оклеенная  пестрыми
обоями.
     Табачный торговец продержался дольше всех арендаторов, которых мы можем
припомнить. Это был довольно бесцеремонный субъект с  багровой  физиономией,
прошедший, судя по всему, сквозь медные трубы и чертовы зубы и привыкший  не
унывать ни при каких обстоятельствах. Он продавал столько сигар, на  сколько
находилось покупателей, а остальные выкуривал сам. Он жил в доме,  пока  мог
ладить с домовладельцем, а когда увидел, что больше ладить не  удается,  он.
преспокойно смыл свое имя с оконного стекла и смылся  сам.  После  того  обе
каморки переходили из рук в руки несчетное число раз.  Преемником  табачного
торговца стал театральный  парикмахер,  украсивший  витрину  многочисленными
портретами актеров и изображениями кровавых поединков. Изготовитель болванов
уступил место зеленщику, а цирюльника Мельпомены сменил портной.  Так  много
было этих перемен, что в конце концов нам осталось только отмечать про  себя
своеобразные, но верные признаки того, что дом все больше теряет свое  былое
достоинство. Совершалось это постепенно, едва заметными переходами. Одну  за
другой уступали арендаторы комнаты верхнего этажа, и под конец сами они  уже
ютились лишь в тесных каморках, примыкавших к лавкам. И вот уже появилась на
дверях у лестницы, ведущей наверх, медная табличка с  четко  выгравированной
надписью "ШКОЛА ДЛЯ ДЕВИЦ"; за  ней  последовала  еще  одна;  вскоре  к  ним
присоединился колокольчик, потом другой.
     Останавливаясь  поглядеть  на  нашего  старого  друга,  мы  с   грустью
наблюдали все эти признаки нужды и думали:  вот  теперь  уже  дом  дошел  до
последней степени падения - дальше некуда. Но мы ошиблись. Когда мы  недавно
заглянули в те края, оказалось, что в подвале устроили курятник, и с десяток
унылого вида кур забавлялись тем, что вбегали в дом с  переднего  крыльца  и
выбегали через заднее.

        ГЛАВА IV  
                                Скотленд-Ярд

                          перевод Е.Калашниковой

     Скотленд-Ярд - это  маленькая,  очень  маленькая  полоска  земли  между
Темзой и садами Нортамберленд-Хаус, упирающаяся  с  одной  стороны  в  конец
Нортамберлендстрит, а с другой - в Уайтхолл-Плейс. Несколько лет тому  назад
некий приезжий провинциал, заблудившийся на  Стрэнде,  случайно  открыл  эту
землю и обнаружил на ней первых поселенцев: то были портной, два кухмистера,
содержатель распивочной и пирожник. Кроме них, там проживало племя туземцев,
рослых и сильных людей,  которые  каждое  утро,  часов  в  пять  или  шесть,
отправлялись в Скотленд-Ярдские доки, доверху нагружали углем тяжелые ручные
тележки и расходились во все  концы  города,  чтобы  снабдить  топливом  его
обитателей. Когда тележка пустела, они возвращались за новым запасом угля; и
так изо дня в день, круглый год.
     Поселенцы кормились  тем,  что  удовлетворяли  житейские  нужды  людей,
промышлявших этим нехитрым делом, а потому все, чем они торговали,  и  самые
места, где происходила торговля, были приноровлены ко вкусам и желаниям этих
людей, что сразу и бросалось в глаза. У  портного  в  окне  были  выставлены
кожаные гетры, словно сшитые на  лилипута,  и  такая  же  крошечная  рабочая
блуза, а  у  дверей  висели  образцы  мешков  для  угля.  Обе  кухмистерские
прельщали взоры окороками и  пудингами  такой  величины,  что  никто,  кроме
угольщиков, не  мог  бы  их  оценить  в  должной  мере;  а  у  пирожника  на
выскребленном добела подоконнике лежали пухлые белые произведения из муки  и
сала, с розовыми  подтеками,  выразительно  намекавшими  на  обилие  сладкой
начинки, - зрелище, от которого у дюжих угольщиков слюнки текли.
     Но лучшим уголком Скотленд-Ярда была старая распивочная на углу. Здесь,
в комнате с потемневшими от времени деревянными панелями,  уютно  освещенной
пламенем очага и украшенной огромными стенными часами с белым циферблатом  и
черными стрелками, подолгу просиживали дюжие угольщики,  кружку  за  кружкой
глотая "Лучшее Пиво Барклея" и пуская клубы дыма, заволакивавшего все кругом
густой темной пеленой. Отсюда до самого берега Темзы  доносились  их  мощные
голоса, когда порой в зимний вечер они затягивали веселую песню, или дружным
хором подхватывали припев, так усердно нажимая на последние слова, что крыша
тряслась у них над головой.
     Здесь же старики любили пускаться в длиннейшие рассказы  о  том,  какой
была Темза в минувшие времена, когда оружейный завод еще не был построен,  а
о мосте Ватерлоо никто и не помышлял; окончив же  рассказ,  многозначительно
качали головами в  назидание  толпившемуся  вокруг  них  молодому  поколению
угольщиков, и выражали сомнение, добром ли  все  это  кончится;  после  чего
портной, вынув трубку изо рта, замечал, что хорошо, если добром,  да  только
едва ли, и если что, то тут уж ничего  не  попишешь,  -  каковое  загадочное
суждение, высказанное пророческим  тоном,  неизменно  встречало  единодушную
поддержку присутствующих. И так они продолжали пить  пиво  и  сомневаться  в
будущем, пока стрелка часов не доползала до цифры десять; тут в  распивочную
являлась жена портного с твердым намерением загнать его домой, и вся  теплая
компания расходилась, чтобы на следующий вечер собраться вновь в тот же  час
и на том же месте, для тех же занятий и тех же разговоров.
     Но вот речные баржи,  шедшие  снизу,  стали  привозить  в  Скотленд-Ярд
тревожные вести: будто бы кто-то в Сити сказал, что  лорд-мэр  без  обиняков
грозится снести старый Лондонский мост, а  на  его  месте  построить  новый.
Сперва этим слухам не придавали  значения,  считали  их  праздной  болтовней
досужих людей, ибо жители Скотленд-Ярда были совершенно уверены, что если бы
лорд-мэр и в самом деле замыслил такое темное дело, его бы тотчас  упекли  в
Тауэр на недельку-другую, а затем предали казни за государственную измену.
     Слухи, однако, повторялись все чаще и все настойчивей, и, наконец, одна
баржа  вместе  с  грузом  отборного  уолсендского   угля   привезла   вполне
достоверное известие, что несколько пролетов старого моста уже  закрыто  для
пропуска судов и что полным ходом идут  приготовления  к  постройке  нового.
Какое волнение царило в тот памятный вечер  в  старой  распивочной!  Люди  с
тревогой смотрели друг на друга, и каждый читал на лице  соседа,  бледном  и
растерянном, те самые чувства, которые теснились и в его груди. Самый старый
из угольщиков неопровержимо доказывал, что, как только будут  снесены  устои
старого моста, вся вода из Темзы утечет и  на  месте  реки  останется  сухая
канава. Как будут ходить тогда угольные баржи, что  ждет  исконный  промысел
Скотленд-Ярда, чем будут существовать его обитатели?  Портной  в  тот  вечер
особенно зловеще качал головой и, мрачно косясь в сторону лежавшего на столе
ножа, советовал набраться терпения  и  ждать.  Он  ничего  не  утверждает  -
решительно ничего; но если лорд-мэр не падет жертвой народного гнева, то  он
лично будет этим весьма удивлен; вот и все.
     Ждать так ждать; по баржа приходила за баржей, а о народной расправе  с
лорд-мэром все не было ничего слышно. Меж  тем  состоялась  закладка  нового
моста; герцог - брат короля - положил первый камень. Прошли года, и мост был
открыт, причем сам король совершал церемонию открытия.  Что  же  до  старого
моста,  то  его  устои  были  снесены  в  должное  время;  и   хотя   жители
Скотленд-Ярда встали на другой день в полной уверенности, что смогут  теперь
переходить в Педларс-Эйкр, не замочив подошв, - оказалось, к их неописуемому
удивлению, что Темза течет себе, как и текла.
     Этот первый шаг по пути новшеств привел к совершенно иным последствиям,
чем ожидали обитатели Скотленд-Ярда, и это  не  замедлило  сказаться  на  их
жизни.  Содержатель  одной  из  двух  кухмистерских  стал  заискивать  перед
общественным мнением и заботиться о том, как бы привлечь клиентов  из  иного
круга. Он накрыл свои столики белыми скатертями и заказал подручному  маляр