а
надпись на оконном стекле, в которой говорилось что-то насчет горячих мясных
блюд от двенадцати до двух. Новое стало быстрыми шагами подбираться к самому
порогу Скотленд-Ярда. В Хангерфорде  открылся  рынок,  а  на  Уайтхолл-Плейс
обосновалась сыскная полиция. Уличное движение в Скотленд-Ярде  стало  более
оживленным; в палате общин прибавилось депутатских мест, новые  депутаты  от
столицы нашли, что путь через Скотленд-Ярд удобнее и короче, и многие другие
пешеходы стали следовать их примеру.
     С грустью созерцали мы  успехи  цивилизации.  У  того  из  кухмистеров,
который сумел устоять против соблазнов скатертной реформы, дела шли все хуже
и хуже, а  у  его  конкурента  все  лучше  и  лучше,  и  смертельная  вражда
возгорелась между ними. Поклонник новшеств  вместо  обычной  кружки  пива  в
Скотленд-Ярде пил теперь каждый  вечер  джин  на  Парламент-стрит.  Пирожник
остался верен старой распивочной, но завел привычку курить сигары  и  читать
газеты и стал именовать себя кондитером.  Угольщики  по-прежнему  собирались
вечерами у знакомого камелька, но разговоры у них шли невеселые,  а  громких
песен и выкриков не было и в помине.
     Что сталось со Скотленд-Ярдом! Как изменились его прежние  нравы;  куда
девалась сердечная простота, отличавшая некогда его обитателей! Покосившуюся
старую распивочную перестроили в  просторный  и  нарядный  "Винный  погреб";
буквы на вывеске, венчающей вход в него, покрыты золотой фольгой, и  высокое
искусство поэзии призвано возвещать прохожим,  что  если  выпьешь  такого-то
элю,  будешь  пьян  потом  неделю.  В  окне  у  портного  выставлена  теперь
коричневая хламида чужеземного  покроя  с  шелковыми  пуговицами  и  меховой
оторочкой на вороте и обшлагах. Сам он ходит в  панталонах  с  кантом  вдоль
шва; и однажды мы  подсмотрели,  что  и  его  подмастерья  (ибо  он  уже  не
обходится без подмастерьев) щеголяют подобными же украшениями.
     На  углу  переулка,  в  кирпичном  домике-коробочке  открыл  мастерскую
башмачник, и среди прочей обуви, изготовленной на продажу, выставил  в  окне
сапоги - настоящие веллингтоновские сапоги*, каких еще  несколько  лет  тому
назад никто из местных жителей не только не видывал - даже и  понаслышке  не
знал.  А  совсем  недавно  в  другой  такой  же  коробочке,  чуть  подальше,
обосновалась швея; когда же мы  решили,  что  беспокойный  дух  новизны  уже
больше не может  преподнести  нам  никаких  сюрпризов,  в  том  же  переулке
объявился ювелир, который мало  того  что  устроил  в  окне  целую  выставку
позолоченных колец и медных браслетов, но еще повесил  объявление  -  оно  и
сейчас там висит - о том, что "здесь прокалывают дамам уши".  Швея  взяла  в
услужение девицу, которая носит передник с карманами;  а  портной  довел  до
всеобщего сведения, что мужское платье изготовляется  по  желанию  из  сукна
заказчика.
     Среди всей этой лихорадки перемен и нововведений лишь один человек  все
еще оплакивает уходящую старину Скотленд-Ярда. Одинокий и молчаливый,  сидит
он на деревянной скамеечке у стены углового дома,  прямо  против  выхода  на
Уайтхолл-Плейс, и смотрит, как резвятся его  гладкие,  упитанные  собаки.  С
людьми он не разговаривает. Этот старик - живая память Скотленд-Ярда. Год за
годом проносится над его головою, но в любую погоду, в жару  и  в  холод,  в
сушь и в туман, льет ли дождь, сыплет ли град или снег - он всегда  там,  на
своем привычном месте. Горе и нужда написаны у него на лице; плечи согнулись
под тяжестью лет, волосы поседели в перенесенных испытаниях, но каждый  день
он приходит сюда и сидит на этой скамье, погруженный в свою грустную думу  о
прошлом; и будет приходить каждый день, ковыляя на слабеющих ногах,  до  тех
пор, пока сумрак могилы не скроет от него и Скотленд-Ярд и весь мир.
     Пройдут еще года, и какой-нибудь ученый любитель старины из числа наших
потомков, перелистывая пожелтевшую летопись тех страстей  и  борьбы,  что  в
наше время сотрясали мир, наткнется, быть может, и на эти страницы; но пусть
даже это будет большой знаток истории прошлых лет,  умелый  чтец  готических
письмен и опытный собиратель старинных книг  -  ни  ученые  труды  всей  его
долгой жизни, ни пыльные тома на его полках, стоившие целое состояние, ничто
не поможет ему определить былое местоположение Скотленд-Ярда и найти хотя бы
одну из тех примет, которые упоминаются в нашем рассказе о нем.

        ГЛАВА V  
                                Сэвен-Дайелс

                          перевод Е.Калашниковой

     Мы всегда были уверены, что если бы Том Кинг и Француз* не обессмертили
ту часть Лондона, которая носит название Сэвен-Дайелс, она все равно  обрела
бы бессмертие сама по себе. Сэвен-Дайелс! Родина стихов  и  песен  -  первых
юношеских излияний и последних жалоб умирающего, - места, освященные именами
Кэтнача и Питса*, при звуке которых всегда  будут  оживать  в  нашей  памяти
крики уличных разносчиков и музыка шарманки -  даже  тогда,  когда  грошовые
песенки будут вытеснены грошовыми журнальчиками и смертная казнь  отойдет  в
прошлое.
     Взгляните на расположение улиц в округе. Распутать Гордиев узел было  в
свое время мудреным делом; нелегко найти выход  в  лабиринтах  Хэмптон-Корта
или Бьюла-Спа;* а правильно завязать узел шейного платка (когда такие платки
из негнущейся белой ткани были в моде) представляло бы самую трудную  задачу
на свете - если бы не существовало другой, вовсе ук  не  разрешимой  задачи:
развязать его снова. Но какая неразбериха может  сравниться  с  неразберихой
Сэвен-Дайелс? Где еще можно найти подобный лабиринт улиц, переулков, дворов,
тупиков? И где еще встретишь такое смешение англичан и ирландцев, как здесь,
в этой запутаннейшей части Лондона? Дерзнем заявить, что  мы  сомневаемся  в
достоверности  той  легенды,  на  которую  только   что   ссылались.   Можно
представить себе человека, у которого  хватит  наивности  прийти  в  набитый
жильцами дом и спрашивать какого-нибудь мистера Томпсона -  хотя  совершенно
очевидно, что в каждом, даже сравнительно небольшом лондонском доме найдется
по  меньшей  мере  двое  или  трое  Томпсонов;  но  француз  -   француз   в
Сэвен-Дайелс! Скорей всего это был не француз, а ирландец. Просто Том  Кинг,
в образовании которого имелись существенные пробелы, не понимая половины  из
того, что говорил этот человек, решил, что он говорит по-французски.
     Приезжий, который впервые очутился  в  этих  местах  и  стоит,  подобно
Бельцони*, на перекрестке семи неведомых, путей,  не  зная,  какой  выбрать,
увидит вокруг себя немало такого, что способно надолго привлечь его внимание
и любопытство. От площади неправильной  формы  разбегаются  во  все  стороны
улицы и переулки, но глубь  их  тонет  во  мгле  нездоровых  испарений,  что
нависла над крышами домов, туманя и искажая перспективу; и на  каждом  углу,
словно  торопясь  глотнуть  струйку   свежего   воздуха,   которой   удалось
просочиться сюда, но уже  не  хватает  напора,  чтобы  рассосаться  по  всем
окружающим закоулкам, толпятся кучки людей, чей  вид  и  времяпрепровождение
могли бы удивить всякого, кроме исконных лондонцев.
     Вот тесный кружок обступил двух почтенных особ,  которые,  потребив  за
утро изрядное количество горького пива с джином, не сошлись во  взглядах  на
некоторые вопросы частной жизни и как раз сейчас  готовятся  разрешить  свой
спор методом рукоприкладства, к большому воодушевлению  прочих  обитательниц
этого и соседних домов, разделившихся на два лагеря по  признаку  сочувствия
той или другой стороне.
     - Всыпь ей, Сара, всыпь ей как следует! - восклицает в  виде  ободрения
пожилая леди, у которой, видимо, не хватило времени завершить свой туалет. -
Чего ты церемонишься? Если б это мой  муж  вздумал  угощать  ее  у  меня  за
спиной, я бы ей, мерзавке, глаза выцарапала!
     - Что тут случилось, сударыня? - осведомляется другая  матрона,  только
что подоспевшая к месту действия.
     - Что случилось? - подхватывает спрошенная, не спуская глаз  с  той  из
противниц, которая вызывает ее антипатию. - А то случилось,  что  порядочной
матери семейства - я говорю про бедную миссис  Салливен,  у  которой,  слава
богу, пятеро деток,  -  так  вот  порядочной  матери  семейства  уже  нельзя
спокойно  отлучиться  по  хозяйству,  потому   что   сейчас   же   находятся
бесстыдницы, которые норовят сманить из дому ее законного  мужа,  с  которым
она состоит в браке вот на пасху будет ровно двенадцать лет - я сама  видела
брачное свидетельство, когда пила у нее чай в прошлую среду. Еще я ей  тогда
же сказала: "Миссис Салливен", сказала ей я...
     - Это что такое значит "бесстыдницы"?  -  вступается  представительница
противной стороны, которая явно не прочь затеять дополнительный  поединок  и
принять в нем участие. ("А ну, а ну!  -  поддает  жару  случившийся  тут  же
паренек из винной лавки. - Пропиши ей, Мэри,  пусть  знает!")  -  Что  такое
значит "бесстыдницы"? - воинственно повторяет она.
     - Не ваше дело, сударыня! - следует немедленный отпор. - Вы ступайте-ка
лучше домой да заштопайте себе чулки, когда протрезвитесь.
     Этот выпад личного характера, намекающий  не  только  на  недостаточную
воздержанность собеседницы, но и на  состояние  ее  гардероба,  естественно,
возбуждает ее гнев, и она с готовностью следует энергичным советам  зрителей
"всыпать" обидчице. Возникает общая потасовка, после чего, выражаясь  языком
театральных афиш, "появляется полиция, действие  переносится  в  полицейский
участок и завершается эффектным апофеозом".
     Кроме тех, кто толпится у  дверей  кабачков  или  принимает  участие  в
уличных перебранках, нужно упомянуть  еще  любителей  стоять,  прислонясь  к
столбу. У всех столбов на улице  есть  свои  завсегдатаи,  которые  с  тупым
упорством часами простаивают, прислонясь к  ним  спиной.  Любопытно,  что  в
Лондоне существует целое сословие людей, не знающих,  видимо,  никаких  иных
развлечений, кроме как стоять, прислонясь к столбу. Мы не  знаем  ни  одного
каменщика, который проводил бы  свой  отдых  иначе  -  разве  что  в  драке.
Пройдитесь в будний вечер по  Сент-Джайлсу  -  вон  они,  каменщики,  стоят,
прислонясь к столбам,  в  своих  бумазейных  рабочих  блузах,  перепачканных
известкой и кирпичной пылью. Прогуляйтесь воскресным утром  где-нибудь  близ
Сэвен-Дайелс - вот они опять стоят, прислонясь к столбам, только  теперь  на
них плисовые штаны,  коричневые  или  серые,  блюхеровские  башмаки*,  синие
куртки и ярко-желтые  жилеты.  Ведь  придет  же  в  голову  -  принарядиться
по-воскресному, чтобы целый день простоять, прислонясь к столбу!
     Своеобразный характер этих улиц, и то, что каждая из них как две  капли
воды похожа  на  соседнюю,  отнюдь  не  уменьшает  растерянности  прохожего,
который впервые забрел сюда. Он видит расставленные вкривь и вкось  грязные,
закоптелые дома; порой вдруг открывается узкий двор,  застроенный  лачугами,
такими же хилыми  и  уродливыми,  как  полуголые  ребятишки,  копошащиеся  в
сточных канавах. Кое-где между домами приютилась тесная  и  темная  мелочная
лавка, за дверью которой прилажен надтреснутый  колокольчик,  оповещающий  о
приближении покупателя или  какого-нибудь  юного  джентльмена,  в  ком  рано
обнаружился интерес к содержимому чужих касс. Иная такая лавочка, словно ища
опоры, жмется к нарядному высокому строению, выросшему на месте  приземистой
грязной хибарки, где  помещался  кабак.  На  окнах  с  разбитыми  и  кое-как
залепленными стеклами, в горшках, таких же грязных, как все в  Сэвен-Дайелс,
стоят цветы, которые цвели, должно быть,  в  ту  пору,  когда  эти  кварталы
только строились. Лавки  старьевщиков,  скупающих  всякую  рухлядь,  тряпки,
кости,  ржавую  кухонную  посуду,  соперничают   в   чистоте   с   закутками
кролиководов и продавцов птиц,  напоминающими  Ноев  ковчег,  с  той  только
разницей,  что  ни  одна  здравомыслящая  птица,  будучи  выпущена   отсюда,
разумеется, никогда уже не вернется назад. Лавки, где  торгуют  подержанными
вещами (нечто  вроде  благотворительных  заведений  для  бездомных  клопов),
чередуются с вывесками грошовых балаганов, объявлениями содержателей частных
школ,  владельцев  катков  для  белья,  составителей  прошений  и   таперов,
предлагающих свои услуги для свадеб и балов; и  все  это  вместе  составляет
декоративный фон, который приятно оживляют фигуры грязных мужчин, неряшливых
женщин и замурзанных ребятишек, табачный дым, мелькание волана, кучи гниющих
овощей  и  более  чем  сомнительных  устриц,  тощие  кошки,  унылые  псы   и
скелетообразные куры.
     Итак, внешний вид домов  и  их  обитателей  не  слишком  ласкает  глаз;
впрочем,  более  близкое  знакомство  едва  ли  может  смягчить  это  первое
впечатление. В каждой комнате - свой наниматель, и почти  каждый  наниматель
глава  многочисленного  семейства;  должно  быть,  здесь  действует  тот  же
таинственный закон, который заставляет усиленно "плодиться  и  размножаться"
какого-нибудь сельского священника.
     Хозяин лавчонки торгует запеченными бараньими головами  или  занимается
продажей  дров  или  еще  каким-нибудь  видом   коммерческой   деятельности,
требующим не более восемнадцати пенсов оборотного капитала; квартирой ему  и
его семейству служит помещение лавки и крохотная  жилая  комната  позади.  В
первом этаже со стороны двора обитает семья  рабочего-ирландца;  со  стороны
улицы - семья поденщика, промышляющего выбиваньем ковров или  чем  придется.
Во втором этаже комнату окном на улицу тоже занимает целое  семейство,  а  в
комнате окном во двор живет молодая женщина,  вышивальщица,  которая  "любит
модничать",  постоянно  говорит  про  своего  "друга"  и   "очень   о   себе
воображает".  Население  верхних  этажей  представляет  собою  точную  копию
населения нижних, исключая разве обитателя мансарды, бедняка из благородных,
который каждое  утро  ходит  пить  кофе  в  соседнюю  кофейню,  где  имеется
комнатушка с камином,  громко  именуемая  "залой",  и  надпись  над  камином
вежливо призывает посетителей "во  избежание  недоразумений"  расплачиваться
"при подаче заказанного". Личность бедняка из благородных в  известной  мере
окружена тайной, но поскольку жизнь он ведет  весьма  уединенную  и  никогда
ничего не покупает (не считая  перьев),  кроме  кружки  кофе,  однопенсового
хлебца и склянки чернил, соседи решили, что  он  сочинитель;  и  ходят  даже
слухи, будто он пишет стихи для мистера Уоррена*.,
     Постороннему, который жарким летним вечером проходит  по  этим  улицам,
мимо крылечек, где, собравшись в кружок, судачат обитательницы  дома,  может
показаться, будто здесь царит мир и лад и редко где встретишь таких простых,
душевных людей, как  коренные  жители  Сэвен-Дайелс.  Увы!  Хозяин  лавчонки
держит собственное семейство в постоянном страхе; выбивальщик ковров пробует
на жене свое профессиональное уменье; передняя комната второго этажа  питает
смертельную вражду к передней комнате третьего из-за того,  что  в  передней
комнате третьего любят пускаться в  пляс,  как  только  в  передней  комнате
второго улягутся спать; задняя комната третьего постоянно воюет  с  ребятами
из передней комнаты  первого;  ирландец  что  ни  вечер  является  пьяным  и
задирает всех соседей, а вышивальщица по всякому поводу устраивает истерики.
Страсти кипят между этажами; даже подвал  не  желает  отставать.  Миссис  А.
надавала шлепков отпрыску миссис Б., "чтобы не кривлялся". Миссис Б.  вылила
кувшин воды на отпрыска  миссис  А.,  "чтобы  не  ругался".  Призываются  на
подмогу мужья - в ссору втягиваются новые силы,  -  продолжением  ее  служит
драка, а развязкой - приход полицейского.

        ГЛАВА VI  
                          Раздумья на Монмут-стрит

                              перевод М.Лорие

     Мы всегда питали  необычайно  теплые  чувства  к  Монмут-стрит,  как  к
единственной улице, где стоит покупать старую одежду. При мысли о  древности
Монмут-стрит нас охватывает  благоговейный  трепет,  полезность  ее  внушает
уважение. Холиуэлл-стрит мы  презираем;  рыжих,  бородатых  евреев,  которые
насильно затаскивают человека в свои лавчонки и напяливают на  него  костюм,
хочет он того или нет, - ненавидим от всей души.
     Обитатели Монмут-стрит - это особое, очень смирное.  племя.  Живут  они
замкнуто, большую часть времени проводят в глубоких подвалах  иди  в  тесной
комнате за лавкой, а на  свет  божий  выползают  только  по  вечерам,  когда
спадает жара: в летние сумерки они сидят на  стульях,  вынесенных  из  дома,
курят трубки или смотрят, как резвятся в сточной канаве их прелестные  детки
- беззаботная орава малолетних золотарей. На лицах у взрослых задумчивость и
грязь - несомненные признаки приверженности к торговле; а жилища их отличает
полное пренебрежение к красоте  и  удобствам,  столь  обычное  среди  людей,
которые поглощены сложными расчетами и делами и ведут сидячий образ жизни.
     Мы  уже  упоминали  о  древности  нашей  любимой   улицы.   "Камзол   с
Монмут-стрит" было ходячим словечком сто лит назад, а Монмут-стрит все такая
же, как была. На смену нескладному камзолу  со  шнурами  и  пышными  сборами
пришла флотская шинель с деревянными пуговицами; вышитые жилеты с  огромными
лацканами уступили место двубортным, клетчатым,  с  отложным  воротником;  а
смешную треуголку вытеснила  шляпа  кучерского  склада  с  низкой  тульей  и
широкими полями. Но это изменились времена, а отнюдь  не  Монмут-стрит.  При
любых  преобразованиях  и  нововведениях  Монмут-стрит   всегда   оставалась
кладбищем мод и, судя по всему, останется им до тех пор,  пока  не  исчезнут
моды и нечего будет нести на кладбище.
     Мы любим бродить по обширным владениям этих  знаменитых  покойников  и.
предаваться размышлениям, которые они навевают. На  какое-нибудь  порождение
нашей фантазии мы примериваем то усопший сюртук, то  мертвые  панталоны,  то
бренные останки роскошного жилета и по  фасону  и  покрою  одежды  стараемся
вообразить прежнего ее владельца. Мы так увлекались порою этим занятием, что
сюртуки десятками соскакивали со своих вешалок и сами собой застегивались на
фигурах воображаемых людей,  а  навстречу  сюртукам  десятками  устремлялись
панталоны; жилеты так и распирало от желания на кого-нибудь надеться; и чуть
ли не пол-акра обуви разом находило ноги себе по мерке и принималось  топать
по улице с таким шумом, что мы пробуждались от  своих  грез  и  медленно,  с
ошалелым видом, брели прочь, провожаемые удивленными взглядами добрых  людей
с Монмут-стрит и явно вызвав подозрения у полисмена на противоположном углу.
     Вот и на днях мы развлекались таким образом, пытаясь обуть в башмаки на
шнуровке несуществующего мужчину, которому они, правду сказать, были  номера
на два  малы,  когда  взгляд  наш  упал  невзначай  на  несколько  костюмов,
развешанных снаружи лавки, и нам тут же пришло в голову, что в разное  время
все они принадлежали одному и тому  же  человеку,  а  теперь,  по  странному
стечению обстоятельств, оказались вместе выставлены  на  продажу.  Нелепость
этой мысли смутила нас, и мы внимательнее вгляделись в одежду, твердо решив,
что не дадим так легко ввести себя в заблуждение. Но нет, мы были правы: чем
больше мы смотрели, тем больше убеждались, что  первое  впечатление  нас  не
обмануло. Вся жизнь человека была написана на этих костюмах так же ясно, как
если бы он показал нам свою автобиографию, крупными буквами  начертанную  на
пергаменте.
     Первым с краю висел много  раз  чиненный,  порядком  измазанный  костюм
"скелетик" - узкий футляр из синего  сукна,  в  какие  засовывали  маленьких
мальчиков до того, как вошли в обиход свободные платьица с кушаками и  вышли
из  обихода  старые  понятия,  -  хитроумное   приспособление,   позволявшее
полностью оценить стройность детской фигурки,  ибо  состояло  оно  из  очень
тесной курточки, украшенной на обоих плечах рядом  п