вымощенный камнем и окруженный с четырех
сторон хмуро взирающими на него кирпичными домами, на  дверях  которых  были
выведены краской имена  ученых  законников,  мы  остановились  перед  низкой
дверью, усаженной по зеленому сукну медными шляпками гвоздей,  и,  осторожно
толкнув ее, очутились в помещении, сразу поразившем  нас  своими  крохотными
оконцами, темной резной панелью стен и полукруглым помостом  в  дальнем  его
конце, где сидели несколько важных джентльменов  в  париках  и  ярко-красных
мантиях.
     Посреди  этой  залы,  за  кафедрой,  поставленной  еще  выше,  восседал
толстый,  краснолицый  джентльмен  в  очках  с  черепаховой   оправой,   чей
внушительный вид подсказал нам, что это судья, а под кафедрой,  у  длинного,
крытого зеленым сукном стола, похожего на бильярдный, только  без  бортов  и
луз, помещались несколько напыщенных особ в тугих галстуках и черных мантиях
с меховой оторочкой у воротника,  в  которых  мы  сразу  узнали  прокторов*.
Кресло во главе бильярдного стола  занимал  некто  в  парике,  -  как  потом
выяснилось, секретарь суда, а за небольшим столиком ближе к двери сидели еще
двое: почтенного вида толстяк фунтов эдак на полтораста, весь  в  черном,  и
господин с мясистой самодовольной физиономией, в черной мантии с брыжами,  в
черных лайковых перчатках,  штанах  до  колен,  черных  шелковых  чулках,  с
серебряным жезлом в руке, но  без  парика.  В  нем  не  трудно  было  узнать
судейского, и подтверждение нашей догадки мы получили от него  самого,  ибо,
подойдя к нам, он первый завел с нами беседу и за  какие-нибудь  пять  минут
успел рассказать, что сам  он  судебный  пристав,  а  то  должностное  лицо,
которое помещается с ним за одним столом,  -  смотритель  судебного  здания.
Среди  прочих  интересных  сведений  мы  услышали,  что  находимся  в   Суде
Архиепископа*, потому и адвокаты здесь в  красных  мантиях,  а  у  прокторов
меховая оторочка на  воротнике,  и  что  членам  других  судебных  коллегий,
заседающих здесь,  не  полагается  ни  париков,  ни  красных  мантий.  Кроме
смотрителя здания и чиновника, в  дальнем  конце  залы  виднелось  еще  одно
должностное лицо - щуплый сгорбленный старичок с длинными  седыми  волосами,
которому  вменялось  в  обязанность,  как  поведал  нам  наш  словоохотливый
собеседник, звонить в колокольчик  весьма  солидных  размеров  при  открытии
судебных заседаний, чем он занимался, вероятно, по меньшей мере двести лет -
такой у него был замшелый вид.
     Краснолицый джентльмен в черепаховых очках ораторствовал на всю  палату
- ораторствовал блистательно, только, пожалуй, слишком  быстро,  чему  виной
привычка, и слишком хрипло, чему виной неумеренность в потреблении съестного
и напитков. Пока он держал речь, у нас было время осмотреться  по  сторонам.
Любопытство наше привлек к себе один из  джентльменов  в  парике  и  красной
мантий. Широко расставив  ноги,  он  стоял  перед  камином  в  позе  этакого
меднолобого Колосса Родосского и загораживал доступ к огню  всем  остальным.
Чтобы сильнее припекало, мантия у него была подобрана сзади, как это  делают
со своими юбками  неряшливые  женщины  в  слякоть;  парик  сидел  набекрень,
косичка болталась где-то сбоку, обуженные серые штаны и  едва  доходящие  до
колен черные гетры - все самого  дурного  покроя,  только  подчеркивали  его
неопрятный вид, а плохо накрахмаленный стоячий воротничок лез ему  в  глаза.
Отныне  нам  придется  распроститься  с   репутацией   физиогномиста,   ибо,
внимательно присмотревшись к  этому  джентльмену,  мы  не  вычитали  на  его
физиономии ничего, кроме самомнения  и  тупости,  а  наш  новый  знакомец  с
серебряным жезлом как раз тут-то и шепнул нам на ухо, что это доктор прав, и
перечислил еще бог весть сколько всяких  ученых  званий.  Следовательно,  мы
ошиблись, не сумев  распознать  в  человеке  высокой  одаренности!  Впрочем,
джентльмен у камина столь искусно скрывал отпущенные ему природой таланты, -
видимо, не желая подавлять своим величием людей заурядных, - что  его  можно
было принять за первейшего болвана в мире.
     Джентльмен в очках огласил свой вердикт, и когда  гул  голосов  в  зале
стих,  секретарь  суда   объявил   слушание   следующего   дела   по   иску,
предъявленному Бамплом к Сладберри. Движение в публике -  и  наш  услужливый
друг с серебряным  жезлом  шепчет  нам:  "Теперь  будет  повеселее!  Дело  о
непотребстве!"
     Такое пояснение показалось нам маловразумительным, но из речи  адвоката
истца мы поняли, что, согласно допотопному закону, принятому еще во  времена
одного из Эдуардов, суд имеет право подвергнуть отлучению  от  церкви  любое
лицо, кое будет  признано  виновным  в  "непотребстве"  или  "бесчинстве"  в
церкви, а также в примыкающей к ней  ризнице.  Как  явствовало  из  двадцати
восьми свидетельских показаний, зачитанных адвокатом,  такого-то  числа,  на
собрании  прихожан  такого-то  прихода,  ответчик  по  данному  делу   Томас
Сладберри употребил и применил к истцу Майклу Бамплу выражение  "пропади  ты
пропадом"; когда же  помянутый  выше  Майкл  Бампл  и  другие  лица  указали
помянутому выше Томасу Сладберри на недостойность его  поведения,  помянутый
выше Томас Сладберри повторил помянутые выше слова: "пропади ты пропадом", а
далее осведомился и пожелал узнать,  "какого  ему,  помянутому  выше  Майклу
Бамплу, надобно рожна", пояснив при этом, что  "если  помянутый  выше  Майкл
Бампл хочет получить по морде, то за ним, помянутым выше Томасом  Сладберри,
задержки не будет", и присовокупил к  сему  другие  дерзостные  и  греховные
слова, кои,  по  разумению  Бампла,  подпадают  под  соответствующую  статью
закона, вследствие чего он, Бампл, радея о душе и покаянии Сладберри, просит
отлучить его от церкви.
     Начались  бесконечные   прения   сторон,   весьма   назидательные   для
переполнившей залу публики, которая проявляла горячий интерес  к  приходским
кляузам,  и  когда  пространные,  обстоятельные  речи  за  и   против   были
произнесены, краснолицый джентльмен в черепаховых очках занялся  подведением
итогов, на что потребовалось еще полчаса, а потом огласил суровый  приговор,
согласно которому Сладберри подвергался отлучению от церкви на две недели  и
уплате судебных издержек.  Вслед  за  тем  торговец  лимонадом  Сладберри  -
маленький человечек с цветущей и весьма хитрой физиономией, обратился к суду
и сказал, что если с него снимут судебные  издержки,  а  взамен  отлучат  от
церкви по гроб жизни, это ему вполне подойдет, так как он в божий храм вовсе
не заглядывает. Джентльмен в черепаховых очках смерил подсудимого  взглядом,
исполненным благородного негодования, и не удостоил ответом  его  апелляцию,
после чего Сладберри удалился вместе со своими друзьями. Поскольку человек с
серебряным жезлом сказал нам, что на этом судебное заседание закончится,  мы
тоже удалились, размышляя по пути о возвышенном духе древних  узаконении,  о
добрых, братских чувствах, которые им  надлежало  бы  исторгать  из  людских
сердец, и о нерушимой приверженности к церкви,  которую,  казалось  бы,  они
должны воспитывать в верующих.
     Мы были так погружены в свои мысли, что, не разбирая дороги, свернули в
первый попавшийся переулок и  вдруг  наткнулись  на  дверной  косяк.  Подняв
голову, чтобы посмотреть,  что  это  за  дом,  мы  прочли  надпись  крупными
буквами: "Канцелярия суда по делам о наследствах", а так как  доступ  в  это
здание был свободный и любознательность наша все еще не  угасла,  вас  сразу
повлекло туда.
     Мы  очутились  в  длинной   комнате,   разделенной   по   обе   стороны
перегородками на маленькие клетушки; клерки, сидевшие там,  изучали  или  же
переписывали завещательные распоряжения. Посредине стояло несколько  высоких
конторок,  и  около  каждой  из  них  теснились  по   три-четыре   человека,
погруженных в чтение  больших,  толстых  книг.  Мы  знали,  что  они  заняты
розысками завещаний, и решили приглядеться к ним повнимательнее.
     Как любопытно было сравнить леность и  равнодушие  адвокатских  писцов,
которые листали страницы толстых книг по долгу службы, с  сосредоточенностью
и рвением  тех,  кто,  не  имея  прямого  касательства  к  этой  канцелярии,
отыскивал здесь завещания покойных родственников. Первые то и дело прерывали
свою работу досадливыми  зевками  или  разглядывали  сновавших  мимо  людей;
последние же не поднимали головы от лежащих перед ними книг и, безучастные к
тому, что делалось вокруг, пробегали один за другим длинные столбцы имен.
     Был здесь один маленький человечек в синем фартуке и с  чумазой  рожей,
который все утро копался в  документах  пятидесятилетней  давности,  наконец
отыскал то, что нужно, и теперь слушал, как чиновник, невнятно бормоча  себе
под нос,  читал  ему  интересующее  его  завещание  по  объемистой  книге  с
пергаментными листами  и  большими  застежками.  Но  чем  дальше  углублялся
чиновник в чтение документа, тем меньше и меньше  понимал  его  человечек  в
синем фартуке. Когда книгу внесли в канцелярию,  он  снял  шляпу,  пригладил
волосы, удовлетворенно улыбнулся и так  посмотрел  на  чтеца,  будто  обещал
запомнить все до  последнего  слова.  В  первых  двух-трех  строках  никаких
головоломок не было, но потом пошла юридическая терминология, и человечек  в
синем фартуке явно начал теряться, дальнейшие же пункты и  вовсе  затуманили
ему мозги. Чиновник все читал и читал, а маленький человечек слушал,  открыв
рот, и так ошарашенно таращил глаза, что мы не могли  удержаться  от  смеха,
глядя на него.
     Немного дальше старик - худой, весь в морщинах, напряженно вчитывался в
длинное завещание, нацепив на нос очки в роговой оправе.  Отрываясь  изредка
от книги, он украдкой переписывал себе для памяти суммы завещательных даров.
Каждая морщинка вокруг его беззубого рта, около  пронзительных  глаз  -  все
говорило об алчности и коварстве. Одежда на нем  была  чуть  ли  не  ветхая,
однако носил он ее явно не по нужде, а по  доброй  воле;  все  его  повадки,
движения - даже то, как он брал из  маленькой  табакерки  крохотные  понюшки
табака, выдавали в нем богача, скупца и скрягу.
     Он не спеша закрыл книгу, сдвинул очки на лоб, спрятал  свои  записи  в
большой кожаный бумажник, и мы представили  себе  мысленно,  какое  выгодное
дельце совершит он с  одним  из  задавленных  нуждой  наследников  по  этому
завещанию, который, прождав много лет,  не  достанется  ли  ему  пожизненная
рента, уступит свою наследственную долю за  двенадцатую  часть  ее  истинной
стоимости как раз в то время, когда она могла бы принести большой доход. Что
и говорить, выгодное, верное дельце! Старик  сунул  бумажник  во  внутренний
карман шинели и с торжествующей  усмешкой  заковылял  прочь.  Это  завещание
омолодило его по меньшей мере лет на десять.
     Сделав несколько таких портретов, мы, вероятно, не остановились  бы  на
этом и описали бы еще человек десять, но - увы! - изъеденные червями  старые
книги одну  за  другой  стали  захлопывать  и  класть  по  местам,  из  чего
следовало,  что  канцелярию  сейчас  закроют   и   тем   самым   лишат   нас
предвкушаемого удовольствия, а наших читателей уберегут от мук.
     Когда мы возвращались домой, нас не покидала  мысль  об  этих  странных
реестрах согласия и раздоров, зависти и мести, любви, бросающей вызов  самой
смерти, и ненависти, не угасающей даже в  могиле,  -  безмолвные,  но  столь
разительные доказательства сердечной  чистоты  и  душевного  благородства  и
рядом с ними печальные примеры низости человеческой натуры. И сколько людей,
лежа в немоте и беспомощности на смертном одре, отдали бы все на свете, лишь
бы обрести силы на то, чтобы уничтожить эти доказательства вражды  и  злобы,
которые свидетельствуют против них в Докторс-Коммонс!

        ГЛАВА IX  
                           Лондонские развлечения

                            перевод Н.Волжиной

     Склонность людей,  занимающих  незаметное  место  в  жизни,  перенимать
обычаи и повадки тех, кто волею судеб вознесен над ними,  нередко  толкуется
вкривь и вкось, а подчас вызывает и осуждение. Что и говорить, замашки эти в
значительной  степени  присущи  так  называемым   "благородным"   небольшого
достатка, мнящим себя аристократами. Лавочники и клерки  -  главы  семейств,
где читают нашумевшие романы и где дочки берут из библиотеки книги на дом, -
снимают невзрачное "зало" в какой-нибудь второсортной гостинице и,  стараясь
изо всех своих скромных сил, чтобы все было, как у  Олмэка*,  принимают  там
гостей с не меньшим самодовольством, чем те счастливчики,  которым  дарована
возможность щеголять своим  великолепием  в  излюбленном  ими  блистательном
чертоге, помянутом нами выше. Мечтательные юные девы, начитавшись  пламенных
газетных   отчетов   о   "великосветских   базарах",   вдруг   ударяются   в
благотворительность; будущие победы и замужество так и  стоят  у  них  перед
глазами; отыскивается какое-нибудь к высшей степени почтенное  общество,  по
странному  стечению  обстоятельств  никому  до  сих  пор  не   известное   и
находящееся при последнем издыхании; арендуется "зало" у Томсона или  зимний
сад  у  Джонсона,  и  вышеупомянутые  юные   девы,   руководствуясь   только
благотворительными целями, три дня подряд выставляют там  себя  на  всеобщее
обозрение от двенадцати до четырех часов пополудни за весьма умеренную плату
в один шиллинг - цена входного билета. Впрочем, если не считать  этих  слоев
общества да еще кое-каких жалких ничтожеств, склонность  к  подражательству,
которой мы здесь коснулись, не так уж  широко  распространена.  Нас  гораздо
больше интересуют другие способы увеселений, принятые в других кругах, и  мы
решили посвятить им этот очерк, в надежде,  что  они  заинтересуют  и  наших
читателей.
     Если у дельца из Сити, который покидает агентство Ллойда в  пять  часов
дня и едет домой в Хэкни, Клептон,  Стэмфорд-Хилл  или  какое-нибудь  другое
лондонское предместье, есть радость в жизни, кроме ежедневного обеда, -  так
это его сад. Рук он к нему никогда не прикладывает, но гордится им ужасно, и
если вы собираетесь ухаживать за его младшей дочкой, не забудьте восхищаться
каждым цветком и каждым кустиком в этом саду. Если же у вас, из-за  скудости
выразительных средств, возникает вопрос, чему  отдать  предпочтение  -  саду
вашего любезного хозяина или его винам, смело рекомендуем вам  сосредоточить
все восторги на первом. Утром,  перед  тем  как  ехать  в  Сити,  наш  делец
совершает прогулку по своим  владениям  и  особенно  печется  о  поддержании
чистоты в прудике, где разводится рыба. Придя к нему воскресным летним  днем
за час до обеда, вы застанете его на лужайке  позади  дома  -  в  кресле,  с
газетой в руках, на голове соломенная  шляпа.  Поблизости  непременно  будет
стоять большая металлическая клетка с пестрым  попугаем;  бьемся  об  заклад
десять против одного, что обе его взрослые дочки прогуливаются в  это  время
по боковой дорожке в обществе двух-трех  кавалеров,  которые  прикрывают  им
головки зонтиками - разумеется, только от солнца!  а  маленькие  дети  уныло
бродят в тени под присмотром младшей няни. Если не считать воскресных  дней,
то сад доставляет ему  радость  не  сам  по  себе,  а  как  одна  из  статей
собственности. Когда, получив от него приглашение к обеду в будни, вы  едете
вместе с ним за город, он  сидит  рядом  с  вами  усталый  и  даже  немножко
брюзжит; но вот посуду со  стола  убрали,  пропущены  три-четыре  стаканчика
портвейна, и ваш хозяин приказывает  распахнуть  стеклянную  дверь  столовой
(которая, разумеется, смотрит в сад), прикрывает  голову  шелковым  платком,
откидывается на спинку  кресла  и  начинает  разглагольствовать  о  красотах
своего сада и о том,  во  сколько  ему  обходится  такое  удовольствие.  Это
делается для того, чтобы вы юный друг дома - сумели должным образом  оценить
как великолепие сада, так и состоятельность его  владельца;  когда  же  этот
предмет исчерпан до конца, ваш любезный хозяин спокойно засыпает.
     Есть еще другой разряд людей, тоже увлекающихся  садоводством,  но  они
совсем не похожи на тех, которых мы только что описали.  Возьмем  одного  из
представителей этой людской разновидности, проживающего недалеко от  Лондона
- ну, скажем, на  Хэмстед-роуд,  Килберн-роуд  или  на  какой-нибудь  другой
подобной же улице, где домики небольшие,  чистенькие,  и  каждый  с  садиком
позади. Он с женой - оба такие опрятные, маленькие, поселились в этом домике
лет двадцать назад, с тех самых пор, как ему настало время удалиться от дел.
Детей у них нет. Единственный сын их умер  в  пятилетнем  возрасте.  Портрет
ребенка висит над камином  в  парадной  гостиной,  а  игрушечная  колясочка,
которую он катал, бережно хранится в память о нем.
     В ясные дни старый джентльмен почти все  время  возится  в  саду,  а  в
плохую погоду часами любуется  им  из  окна.  У  него  всегда  найдется  там
какая-нибудь работа вот он перекапывает землю, вот метет дорожку,  подрезает
ветки,  сажает  что-то,  и  вы  чувствуете,   какое   это   доставляет   ему
удовольствие. Весной в садике конца нет посеву  семян,  и  возле  зарытых  в
землю  семечек  втыкается  дощечка  с  надписью,  точно  с   эпитафией   им,
покойникам, а  по  вечерам,  после  заката,  вы  диву  даетесь,  глядя,  как
неутомимо  старый  джентльмен  таскает  одну  за   другой   тяжелые   лейки.
Единственным развлечением, помимо сада, служит ему газета, он  штудирует  ее
ежедневно, от начала и до конца, а самые  интересные  новости  читает  вслух
жене за завтраком. Старая леди большая любительница  цветов;  свидетельством
тому - на подоконнике в гостиной стаканы для  выращивания  гиацинтов,  а  во
дворике перед домом горшки герани. Садом она тоже гордится, и когда на одном
из четырех кустов крыжовника вырастает особенно крупная  ягода,  ее  бережно
кладут на буфет, под винный бокал,  для  всеобщего  обозрения  и  показывают
гостям, поясняя при этом, что  куст,  породивший  такую  громадину,  посажен
мистером имярек собственноручно. Летними вечерами, после  того  как  большая
лейка наполнена и опорожнена раз четырнадцать подряд и старички  умаялись  с
ней,  вы  застанете  их  в  маленькой  беседке.  Они  сидят  там  довольные,
умиротворенные,  любуются  тихими  сумерками,  следят  за  тенями,   которые
окутывают их садик и, с каждой минутой становясь все гуще и  мрачнее,  гасят
самые яркие цветы на клумбе.  Неплохая  эмблема  долгих  дет,  что  неслышно
протекли над этой четой, приглушив в своем течении самые светлые  краски  ее
былых надежд и чувств. Таковы скромные утехи наших старичков, и  других  они
не требуют. Все то, что дает покой и внутренний мир,  таится  в  глубине  их
сердец, и единственное, чего испрашивает себе и он  и  она,  -  это  умереть
первым.
     Мы ничего не приукрасили в этом  очерке.  Таких  супружеских  пар,  как
только что описанная, прежде было много; число их, вероятно,  уменьшается  и
будет уменьшаться с каждым годом.  Нам  не  хотелось  бы  затрагивать  здесь
вопрос  о  поверхностности,  наблюдающейся  последнее  время  в   воспитании
девушек, и о том, не приведет ли их увлечение суетными пустяками к тому, что
они окажутся непригодными  для  тихой  семейной  жизни,  которая  раскрывает
женскую прелесть больше, чем любое многолюдное  сборище.  Уповаем,  впрочем,
что опасения наши напрасны.
     А теперь давайте перейдем к другим слоям лондонцев, развлечения которых
представляют собой разительный контраст только что описанным, - мы говорим о
тех,  кто  веселится  лишь  по  воскресным  дням.  Попросим   же   читателей
вообразить, будто они стоят бок о бок с нами в  одном  из  наиболее  любимых
лондонцами загородных садов "с подачей крепкого чая и других напитков".
     День сегодня выдался на редкость жаркий, и у людей, которые  ежеминутно
прибывают сюда целыми компаниями, физиономии пылают ничуть не  меньше,  чем.
столики, т