о  не
способны. Не то вдруг  на  длинном  перегоне  по  ровной  дороге  кто-нибудь
примется рассказывать  бесконечную  нудную  историю,  и  даже  у  молчаливых
соседей могут оказаться малоприятные повадки. Однажды нам довелось  проехать
четыреста миль внутри дилижанса в  обществе  толстяка,  которому  на  каждой
станции, где мы меняли лошадей, подавали  в  окно  стакан  горячего  рома  с
водой. Очень это было неприятно. Случалось нам  путешествовать  и  вместе  с
мальчуганом, бледным, сутулым и светловолосым, который ехал домой  в  Лондон
из школы под присмотром кондуктора,  взявшегося  привезти  его  в  гостиницу
"Скрещенные Ключи" и оставить там до востребования. Это, пожалуй, еще  хуже,
чем горячий ром в спертом воздухе. А сколько пагубных последствий влечет  за
собой смена кучера;  и  какое  бедствие  подстерегает  вас,  как  только  вы
задремлете,  ибо  кондуктору  непременно  в  эту  самую  минуту  потребуется
бумажный сверток, а он отлично помнит, что сунул его под сиденье, на котором
вы расположились. Начинаются лихорадочные поиски, о сне уже и думать нечего,
а когда судорога сведет вам  ноги,  оттого  что  вы  нечеловеческим  усилием
держите  их  на  весу,  пока  кондуктор   шарит   под   лавкой,   он   вдруг
спохватывается, что положил  сверток  под  козлы.  Дверца  хлопает;  сверток
мгновенно найден; карета трогается; и  кондуктор  изо  всей  мочи  трубит  в
почтовый рожок, словно издеваясь над вами.
     Ничего подобного не грозит вам в омнибусе; и тут уж вы не  соскучитесь.
Пассажиры меняются столь же часто, как узоры в калейдоскопе, и  хотя  в  них
меньше блеска, зато они куда занимательней. Насколько нам известно, не  было
случая, чтобы человек заснул в омнибусе. А что до длинных историй -  кто  же
отважится, сидя  в  омнибусе,  рассказывать  истории?  Впрочем,  хоть  бы  и
отважился, - что за беда? Говори не говори,  все  равно  ничего  не  слышно.
Опять-таки: дети, если и попадаются в омнибусах, то довольно редко; и к тому
же, когда омнибус переполнен, - а он  обычно  переполнен,  -  кто-нибудь  из
взрослых сидит на них, так что их присутствие нисколько не  мешает.  Да,  по
зрелом размышлении, опираясь на  немалый  опыт,  мы  окончательно  пришли  к
выводу, что из всех видов транспорта, от кареты со стеклами, в  которой  нас
везли крестить, до мрачной колымаги,  в  которой  нам  суждено  когда-нибудь
проделать последний путь на земле, нет лучше омнибуса.
     Мы  готовы  побиться  об  заклад,  что  ни  один  омнибус,  идущий   по
Оксфорд-стрит, не может сравниться с тем, который ежедневно привозит  нас  в
Сити: достаточно взглянуть на яркую наружную окраску,  на  строгую  простоту
внутреннего устройства и на прирожденное нахальство его кондуктора. Сей юный
джентльмен являет собой  поразительный  пример  самоотвержения:  неукротимый
пыл, с которым он блюдет выгоду своих хозяев, постоянно доводит его до беды,
а то и до Исправительного дома. Однако, стоит ему выйти на волю,  как  он  с
неостывшим рвением  снова  приступает  к  своим  обязанностям.  Главное  его
достоинство - предприимчивость. Он сам  похваляется,  что  может  "запихнуть
старикана внутрь, захлопнуть дверь  и  отправить  омнибус,  прежде  чем  тот
сообразит, в какую сторону его везут"; и верно  этот  фокус  он  проделывает
частенько к  величайшему  удовольствию  всех  присутствующих,  кроме  самого
старикана, который почему-то никак не может понять, что тут смешного.
     По-видимому, никто никогда не устанавливал точного числа пассажиров, на
которое рассчитан наш омнибус. Но у кондуктора явно сложилось представление,
что он с легкостью может вместить столько людей, сколько удастся заманить  в
него. "Места есть?" - кричит потный, запыхавшийся джентльмен.  "Мест  много,
сэр", - отвечает  кондуктор,  чуть  приоткрывая  дверь  и  утаивая  истинное
положение вещей до тех пор, пока несчастный не вскочит на подножку. "Где  же
они?" - спрашивает одураченный пассажир, делая слабую попытку  спрыгнуть  на
землю. "Да где угодно, сэр, - говорит кондуктор, вталкивая его в  омнибус  и
захлопывая дверь. - Трогай,  Билл!"  Отступление  отрезано;  новый  пассажир
долго тычется во все стороны, потом привалится где-нибудь да так и едет.
     В Сити мы въезжаем каждое утро около десяти  часов,  и  потому  человек
пять пассажиров - наши постоянные спутники. Мы подбираем их на одних  и  тех
же остановках, и занимают они обычно одни и те же места; одежда их  тоже  не
меняется, не меняется и предмет их разговоров - непозволительно быстрая езда
кэбов и полное отсутствие нравственных правил у  омнибусной  прислуги.  Один
желчный старичок с пудреными волосами всегда сидит у  самой  двери,  справа,
сложив ладони на ручке зонтика. Он очень сердитый, и садится  на  это  место
нарочно для  того,  чтобы  не  спускать  глаз  с  кондуктора  и  всю  дорогу
препираться с ним. Он услужливо помогает пассажирам войти и выйти, и  всегда
рад потыкать зонтиком в кондуктора, если кто-нибудь хочет  сойти.  Дамам  он
обычно советует сразу протягивать заранее приготовленные шесть пенсов, чтобы
не задерживать отправку; а если сосед опускает окно,  до  которого  старичок
может дотянуться, он тут же снова подымает его.
     - Чего ради вы останавливаетесь? - каждое утро вопрошает старичок,  как
только приметит, что омнибус замедляет  ход  на  углу  Риджент-стрит;  после
этого между ним и кондуктором происходит следующий разговор:
     - Чего ради вы останавливаетесь?
     Кондуктор посвистывает, будто и не слышит вопроса.
     - Вам говорят (тычет зонтиком), - для чего вы останавливаетесь?
     - Для пассажиров, сэр. Ба-анк - Си-ти!
     - Знаю, что для пассажиров; но вы не должны  этого  делать.  Почему  вы
здесь останавливаетесь?
     - Да как вам  сказать,  сэр?  Должно,  потому,  что  ехать  неохота,  а
постоять охота.
     - Ну погоди же! - кричит старичок, разозлившись, - вот  я  потяну  тебя
завтра в суд, тогда узнаешь. Я давно хотел это сделать. А теперь сделаю.
     -  Покорно  благодарю,  сэр,  -   кривляясь,   отвечает   кондуктор   и
прикладывает два пальца к шляпе, - по гроб  жизни  не  забуду,  сэр.  -  Тут
пассажиры, из тех, кто помоложе, разражаются хохотом, а старичок сидит  весь
красный и кипит от ярости.
     Полный господин в белом шейном платке пророческим тоном  предостерегает
из дальнего угла, что  если  не  будут  приняты  срочные  меры  против  этих
нахалов, то одному богу ведомо, до чего мы дойдем, а  джентльмен  с  зеленым
чемоданом - благородной наружности, но весьма обтрепанного  вида  -  всецело
присоединяется к мнению толстяка, что, впрочем, делал каждый  божий  день  в
последние полгода.
     Но вот подъезжает второй омнибус и останавливается  вплотную  за  нами.
Другой старичок, подняв тросточку, со всех ног бежит к нам; мы  сочувственно
следим за ним, дверь гостеприимно распахивается, но старичок вдруг  исчезает
- его  перехватил  наш  соперник.  Затем  кучер  второго  омнибуса  начинает
поддразнивать нашу прислугу, бахвалясь, "как он ловко  спер  у  них  старого
модника", а в это время "старый модник" громким  голосом  тщетно  протестует
против незаконного ареста. Мы трогаемся в путь, второй омнибус трогается  за
нами, и каждый раз, когда мы  делаем  остановку,  чтобы  принять  пассажира,
второй омнибус тоже останавливается,  чтобы  принять  его;  иногда  пассажир
достается нам, иногда он достается нашим соперникам, но кто бы  ни  победил,
побежденная сторона неизменно  заявляет,  что  пассажир  принадлежал  ей  по
праву, и в зависимости от исхода борьбы то один кондуктор, то другой осыпает
бранью своего собрата.
     По мере приближения к Линкольис-Инн-Филдс, Бедфорд-Роу* и прочим очагам
юриспруденции  мы  ссаживаем  большую  часть  наших  исконных  пассажиров  и
набираем новых, коих ожидает весьма холодный прием. Удивительное дело: люди,
уже сидящие в омнибусе, всегда поглядывают на вновь вошедших, словно  у  них
мелькает смутная догадка о том, что этим  чужакам  здесь  вообще  не  место.
Несомненно, именно такая мысль владеет старичком  с  зонтиком,  и  появление
нового пассажира он явно принимает за личную обиду.
     Все разговоры теперь смолкают: каждый тупо смотрит в  окно,  которое  у
него перед глазами, и каждый думает, что сосед, сидящий напротив,  уставился
ему в лицо. Если один пассажир  сходит  на  Шу-лейн,  а  другой  -  на  углу
Фаррингдон-стрит, ворчливый старичок выговаривает второму за то, что  он  не
сошел вместе с первым на Шулейн и заставил омнибус  останавливаться  дважды;
опять пассажиры помоложе весело смеются, а старичок сидит надувшись и уже не
говорит ни слова до самого Английского банка, где он  сходит  с  омнибуса  и
рысцой пускается по улице; следом за ним сходим и мы и, пешком продолжая наш
путь, от души жалеем всех, кому не довелось позабавиться вместе с нами.

        ГЛАВА XVII  
                    Последний кэбмен и первый кондуктор

                              перевод В.Топер

     Среди  извозчиков,  с  которыми   мы   имели   честь   и   удовольствие
познакомиться, - а наш опыт по этой  части  весьма  обширен,  -  есть  один,
оставивший неизгладимый след в нашей памяти и пробудивший в душе нашей столь
глубокое чувство уважения и восторга, какое - увы! вряд ли еще  когда-нибудь
внушит нам  человеческое  существо.  Наружности  он  был  самой  скромной  и
располагающей: темные бакенбарды, белый цилиндр, неформенная одежда; нос его
обычно принимал пунцовую окраску, а багрово-синие круги, в которых явно была
повинна не природа, частенько окаймляли его глаза, выгодно оттеняя их  яркую
голубизну; сапоги он носил невысокие, веллингтоновские, подтягивая  голенища
если и не вплотную к коротким плисовым штанам, то как можно  ближе;  на  шее
красовался пронзительно желтый платочек. Летом он  держал  в  зубах  цветок,
зимой  -  соломинку,  что  для  вдумчивого  наблюдателя   служило   хоть   и
малоприметным, но бесспорным признаком горячей любви к природе и  склонности
к естествознанию.
     Кэб его был ослепительно красного цвета, и во всех концах  города  -  в
Сити, в Вест-Энде, в Пэддингтоне или Холлоуэе, на севере, востоке, западе  и
юге - повсюду мелькал красный кэб, то лихо врезаясь  в  тумбу  на  углу,  то
петляя среди  карет,  ломовых  подвод,  тележек,  фургонов  и  омнибусов,  и
каким-то непостижимым образом выскальзывая из таких  заторов,  куда  никакой
другой экипаж не сумел бы и втиснуться. Наше преклонение перед красным кэбом
не знало границ. Как нам хотелось увидеть его на арене цирка Астли!  Головой
ручаемся, он проделывал бы там такие замысловатые фортели, что заткнул бы за
пояс всю труппу - и индейских вождей, и рыцарей, и  швейцарских  поселян,  и
прочих.
     Есть люди, которые жалуются, что влезать в  кэб  очень  трудно;  другие
утверждают, что вылезать еще того хуже; по нашему мнению, такие мысли  могут
зародиться лишь в развращенном и озлобленном уме. Посадка в  кэб,  если  она
проделана с изяществом и вкусом, - зрелище чрезвычайно эффектное. Начинается
оно, - как только вы подходите к стоянке и подымаете глаза, - с пантомимы, в
которой участвуют все восемнадцать извозчиков,  поджидающих  седоков.  Потом
очередь за вами - вы исполняете свой балетный номер. Четыре кэба, готовые  к
услугам, уже покинули стоянку, и  резвые  лошади  показывают  высший  класс,
приплясывая в водосточной канаве под скрежет колес о край тротуара.  Наметив
один из кэбов, вы устремляетесь к нему. Прыжок -  и  вы  на  первой  ступени
подножки; полуоборот направо - и вы на второй; затем  вы  плавным  движением
ныряете под  вожжи,  одновременно  поворачивая  туловище  влево,  -  и  дело
сделано. О том, куда и как садиться, можно не думать: жесткий  фартук  одним
ударом водворит вас на место, и - поехали!
     Выход из кэба, пожалуй, теоретически несколько более сложный маневр,  и
осуществление его на практике чуточку потрудней. Мы тщательно  изучили  этот
предмет и пришли к выводу, что наилучший способ -  просто  выброситься  вон,
положившись на свое счастье. Очень полезно велеть извозчику сойти  первым  и
потом прыгнуть на него - столкновение  с  ним  существенно  смягчит  удар  о
землю, и вы не так сильно расшибетесь.  Если  вы  намерены  заплатить  ровно
восемь пенсов, ни в коем случае не  заикайтесь  об  этом  и  не  показывайте
деньги, пока не очутитесь на тротуаре. Вообще лучше не скупиться.  Ведь  вы,
собственно говоря,  всецело  во  власти  извозчика,  и  четыре  пенса  сверх
положенного он рассматривает как справедливое вознаграждение за то,  что  не
причинил вам предумышленного увечья. Впрочем, если  вам  предстоит  проехать
мало-мальски значительное расстояние,  то  всякая  надобность  в  каких-либо
советах и указаниях отпадает, ибо, по всей вероятности, уж на  третьей  миле
вы легко и свободно вылетите вон.
     Насколько нам известно, не было случая, чтобы извозчичья лошадь  прошла
три мили кряду, ни разу не упав. Ну и что  ж?  Тем  веселей.  В  наше  время
нервных расстройств и всеобщей душевной усталости люди  готовы  даже  дорого
заплатить за любое развлечение; а уж дешевле этого и не найдешь.
     Но вернемся к красному кэбу. Он был вездесущ; чтобы воочию убедиться  в
этом, стоило только  пройтись  по  Холборну  или  Флит-стрит,  по  любой  из
оживленных улиц города. За первым же углом вас ждало интереснейшее  зрелище:
вывороченная тумба; разбросанные в живописном беспорядке  один-два  сундука,
шляпная картонка, чемодан, дорожный мешок; лошадь,  впряженная  в  кэб  и  с
самым невозмутимым видом поглядывающая вокруг; и  толпа  зевак,  испускающих
радостные  вопли,  прижимая  разгоряченные   лица   к   прохладной   витрине
аптекарского магазина. "Скажите, пожалуйста, что  здесь  случилось?"  -  "Да
вот, сэр, - извозчик". - "Кто-нибудь пострадал?" -  "Только  седок,  сэр.  Я
видел, как извозчик выехал из-за  угла,  и  говорю  другому  джентльмену:  а
шустрая, говорю, лошадка, глянь-ка, так и чешет". - "И то, - отвечает другой
джентльмен. - Тут извозчик ка-ак налетит на тумбу, седока-то и вытряхнуло на
мостовую". Нужно ли говорить, что это был красный кэб, а молодой  человек  с
соломинкой во рту, который спокойно вышел из аптеки  и,  без  тени  смущения
взобравшись на свой насест, пустил лошадь вскачь, - его лихой возница?
     Наряду с поразительной способностью появляться  одновременно  в  разных
концах города, красный кэб обладал еще свойством возбуждать неудержимый смех
даже у блюстителей закона. Вы входите, к  примеру,  в  судебную  камеру  при
резиденции лорд-мэра: стон стоит от хохота.  Сам  лорд-мэр,  откинувшись  на
спинку кресла, так и заливается, тешась своим остроумием; у мистера Хоблера.
каждая жилка на лице вздулась от смеха: не столько шутки  лорд-мэра  веселят
его, сколько собственные; констебли и  другие  полицейские  чины  (по  долгу
службы) в восторге от балагурства обоих; даже бедняки, почтительно косясь на
обычно столь сурового,  теперь  же  ухмыляющегося  приходского  надзирателя,
силятся выдавить из себя подобие улыбки. А перед  судейским  столом  высокий
сморщенный старик, заикаясь и шамкая, пытается изложить свою  жалобу,  -  он
обвиняет кучера красного кэба в  вымогательстве;  но  кучер  красного  кэба,
лорд-мэр и мистер Хоблер  продолжают  перекидываться  остротами  к  великому
удовольствию всех, находящихся в камере, за исключением  потерпевшего.  Дело
кончается тем, что  лорд-мэр,  обезоруженный  самобытным  юмором  извозчика,
уменьшает размер штрафа до сущей безделицы, и тот галопом уносится в красном
кэбе, дабы, не теряя времени, расправиться с очередной жертвой.
     Подобно многим другим философам,  кучер  красного  кэба,  убежденный  в
непререкаемости  своих   нравственных   правил,   постоянно   бросал   вызов
общественному мнению. Вообще-то говоря, он, быть может, иной раз и предпочел
бы доставить седока невредимым к месту назначения,  чем  вываливать  его  на
полдороге, - даже наверно предпочел бы, ибо в таком  случае  он,  во-первых,
получил бы  плату  за  проезд,  а  во-вторых,  подольше  насладился  скачкой
наперегонки с каким-нибудь дерзким соперником. Но общество,  взимая  с  него
штрафы, объявило ему войну, и поэтому он вынужден  был,  как  умел,  воевать
против  общества.  Так  рассуждал   кучер   красного   кэба   и   действовал
соответственно: он вперял испытующий взор в седока, едва лишь  тот,  проехав
полмили, брался за карман, чтобы приготовить деньги, и если у седока в руках
оказывалось ровно восемь пенсов, выкидывал его вон.
     В  последний  раз  мы  видели  нашего  друга   дождливым   вечером   на
Тоттенхем-Корт-роуд;  между   ним   и   маленьким,   весьма   словоохотливым
джентльменом в зеленом сюртуке шел оживленный  разговор,  носивший,  видимо,
сугубо личный характер. Бедняга! Как мог он не  возмутиться?  Ему  заплатили
только восемнадцать пенсов сверх положенного, и он,  естественно,  кипел  от
обиды.  Спор  становился  все  ожесточенней,  и,   наконец,   словоохотливый
джентльмен, подсчитав в уме проделанный путь и обнаружив, что он и  так  уже
уплатил лишнее, заявил о своем твердом решении завтра же потянуть  извозчика
в суд.
     - Имейте в виду, молодой человек, завтра я вас потяну в суд,  -  сказал
маленький джентльмен.
     - Да неужто? Так-таки и потянете? - ухмыльнулся наш друг.
     - И потяну, - отвечал маленький джентльмен, - вот увидите. Если  только
жив буду, завтра утром вам плохо придется.
     Столько твердости и неподдельного негодования  было  в  словах  седока,
столько гнева в энергичном движении, каким он отправил в нос понюшку табаку,
что кучер красного кэба несколько опешил. С минуту он, видимо, колебался. Но
только с минуту - и тотчас же принял решение.
     - Стало быть, потянете? - спросил наш друг.
     - Потяну! - подтвердил маленький джентльмен с еще большей яростью.
     - Очень хорошо, - сказал наш друг, неторопливо засучивая рукава.  -  За
это мне дадут три недели. Отлично. Срок кончится  в  половине  того  месяца.
Ежели я заработаю еще три недели, аккурат подойдет мой день  рождения  и  я,
как всегда, получу десять фунтов. А покамест я не прочь пожить  на  казенный
счет. Что ни говори, а квартира, харчи,  стирка  -  и  все  даром.  Так  что
держись, папаша!
     И без долгих проволочек кучер красного кэба сшиб с  ног  несговорчивого
седока, а потом кликнул полицию, чтобы она честь по чести препроводила его в
кутузку.
     Всякий   рассказ   должен   иметь   конец;    и    потому    мы    рады
засвидетельствовать, поскольку нам это доподлинно  известно,  что  квартира,
харчи и стирка были и в самом деле безвозмездно предоставлены нашему  другу.
А узнали мы  об  этом  вот  каким  образом:  вскоре  после  описанного  нами
происшествия мы  посетили  Исправительный  дом  графства  Мидлсекс  с  целью
посмотреть,  как  действует  недавно  введенная  система  молчания;  надеясь
встретить здесь нашего утраченного друга, мы пристально вглядывались в  лица
арестантов. Однако его нигде не было видно, и мы уже думали,  что  маленький
джентльмен в зеленом сюртуке не выполнил своей угрозы; но когда мы шли вдоль
огорода,  разбитого  в  дальнем  углу  тюремного  двора,  до  нашего   слуха
откуда-то, видимо сквозь стену, вдруг донесся голос, с чувством  распевавший
трогательную песенку "Шляпа моя, шляпа",  которая  в  то  время  только  что
получила всеобщее признание как ценный вклад в отечественную музыку.
     Мы круто остановились: - Кто это поет?
     Смотритель тюрьмы сокрушенно покачал головой.
     -  Пропащий  человек,  -  сказал  он.  -  Работать  не  хочет.   Упорно
отказывается крутить колесо. Как я ни бился, все  впустую.  Вот  и  пришлось
посадить его в одиночку. Он уверяет, что ему там очень хорошо,  и,  кажется,
не врет - целыми днями валяется на полу и горланит комические куплеты.
     Стоит ли добавлять, что  сердце  не  обмануло  нас  и  что  исполнитель
комических куплетов был не кто иной, как  наш  столь  желанный  друг,  кучер
красного кэба?