ровы были сорваны,  все  тайны  разгаданы,  и
чистка  дымоходов  оказалась  попросту  излюбленным  и,  очевидно,  выгодным
ремеслом. Уже не стало надобности похищать мальчиков,  ибо  мальчики  целыми
стаями сами напрашиваются, чтобы их взяли в ученики". Ремесло  это  утратило
всю свою романтику, и в наши дни мальчишка-трубочист столь же мало похож  на
своих собратьев, какими они были тридцать лет назад, как карманный воришка с
Флит-стрит на испанского разбойника, или Поль Прай на Калеба Уильямса*.
     Словом,  постепенно  наступил  упадок,  вывелся  обычай  похищать  юных
отпрысков благородных семейств и заставлять их лазить в дымоходы, и это, так
сказать, нанесло жестокий удар не только романтике ремесла трубочистов, но и
романтике весны. И вдобавок ко всему, несколько лет  назад  пляски  в  честь
первого мая начали сходить на нет; было замечено,  что  мальчишки-трубочисты
собираются только по двое и по трое, без такого необходимого персонажа,  как
"Джек-в-Зелени", без "милорда", которому положено возглавлять  процессию,  и
без "миледи",  которая  собирает  "казну".  Даже  в  тех  группах,  где  был
"Джек-в-Зелени", он представлял собою  довольно  жалкое  зрелище  -  прикрыт
какой-нибудь маленькой  веточкой,  -  и  все,  а  музыкальное  сопровождение
ограничивалось обычно  лопатами  да  свирелью  Пана,  известной  больше  под
названием "губной гармоники".
     То были приметы времени, зловещие предвестники грядущих перемен; и  что
же они предвещали? А вот что: хозяева трубочистов,  обуреваемые  неугомонным
духом нововведений, всей своей властью воспрепятствовали пляскам, заменив их
обедом - ежегодным обедом в ресторации "Белый Акведук", где на смену  черным
лицам с нарумяненными поверх сажи щеками, появились лица умытые, а  нанковые
панталоны и туфли с  бантами  уступили  место  коротким  плисовым  штанам  и
сапогам с отворотами.
     Джентльмены, имевшие обыкновение ездить на  пугливых  лошадях,  и  люди
уравновешенные, любящие  порядок,  превозносят  эти  перемены  до  небес,  а
обращение хозяев с трубочистами  считают  выше  всяких  похвал.  Но  что  же
происходит на деле? Пусть кто-нибудь попробует отрицать, что однажды,  когда
убрали скатерть, когда на столе появились чистые кружки и  трубки,  а  гости
стали предлагать благонамеренные и патриотические тосты,  знаменитый  мистер
Слеффен с площади Адама и Евы, чей авторитет является  бесспорным  даже  для
самых злостных наших противников, высказался следующим образом: раз  уж  ему
дали слово, будь он неладен, если не воспользуется этим и не выложит, что  у
него на душе, - вот, есть тут некоторые зловредные люди,  которые  ничего  в
нашем деле не смыслят, так они стараются  настроить  трубочистов  против  их
хозяев, и ремесло наше превратить бог знает во что,  а  детей  лишить  куска
хлеба, иначе  зачем  бы  они  тут  говорили,  будто  дымоход  можно  отлично
вычистить и без  мальчишек,  с  помощью  всяких  машин,  а  запихивать  туда
мальчишек - сущее, мол, варварство,  а  ведь  он  сам  больше  тридцати  лет
работает чистилкой - пусть простит ему председатель столь грубое выражение -
он, можно сказать, родился в дымоходе, и уж ему-то доподлинно известно,  что
никакие машины ни к черту  не  годятся;  а  что  до  жестокого  обращения  с
мальчишками, так все,  кто  чистит  трубы,  не  хуже  его  знают,  что  этих
мальчишек хлебом не корми, только дай залезть в трубу.
     Мы  склонны  считать,  что  именно  с  этого  дня  в  избранной   среде
трубочистов окончательно захирел обычай устраивать на первое мая пляски -  и
с  этого  времени  начинается  новая  эра  для   праздников,   связанных   с
наступлением весны.
     Мы знаем - люди поверхностные возразят нам, что пляски  на  первое  мая
существуют и посейчас, что по улицам каждый год ковыляет, качаясь из стороны
в сторону, "Джек-в-Зелени", что перед ним кувыркаются  и  выделывают  разные
штуки подростки, одетые клоунами, а следом за ними шествуют лорды и леди.
     Допустим.  Мы  готовы  признать,  что  внешний   вид   этих   процессий
значительно улучшился; мы не возражаем против введения соло на барабане;  мы
не остановимся  даже  перед  тем,  чтобы  признать  достоинства  музыкальной
фантазии, исполненной на треугольнике; но этим и ограничимся. Мы  решительно
отрицаем, что в таких процессиях принимают какое-либо участие трубочисты. Мы
сурово осуждаем метельщиков улиц, ибо они пускают в глаза  публике  то,  что
обязаны сметать с тротуаров.  Мы  обвиняем  мусорщиков,  кирпичников  и  тех
джентльменов, что посвятили себя уличной торговле, в том, что раз в году они
зарабатывают деньги, выдавая  себя  за  других.  Мы  с  особенной  нежностью
вспоминаем обычай прошлых дней, и мы  закрывали  глаза  на  истину,  сколько
могли, но она оказалась сильнее  нас;  и  теперь  мы  заявляем  введенной  в
заблуждение публике, что майские танцоры - не трубочисты. Чтобы увериться  в
этом,  достаточно  взглянуть  на  их  размеры.  Всем  известно,  что  широко
распространенная склонность к дымоходам с  заслонками  значительно  повысила
спрос на мальчиков хрупкого сложения, в то время как ряженые, которые пляшут
на улицах в наши дни, вряд ли пролезут в трубу кухонной плиты, не говоря  уж
о камине в гостиной. Это, разумеется, убедительное  доказательство,  хоть  и
основано на догадках; впрочем, мы располагаем и другим свидетельством  наших
собственных пяти чувств. И вот каковы наши показания.
     Утром, второго числа веселого месяца мая, в году от рождества  Христова
одна тысяча восемьсот тридцать шестом, мы вышли прогуляться по городу, слабо
надеясь усмотреть хоть какую-нибудь мелочь,  которая  убедила  бы  нас,  что
сейчас в самом деле весна, а  не  святки.  Дойдя  до  Копенгаген-Хаус  и  не
встретив ничего такого,  что  могло  бы  рассеять  наше  впечатление,  будто
календари что-то напутали,  мы  повернули  назад  и  пошли  по  Мэйден-лейн,
намереваясь пройти через обширный  квартал,  лежащий  между  этой  улицей  и
Бэтл-Бридж и населенный владельцами  тележек  и  ослов,  продавцами  вареной
конины, черепичниками и просеивателями золы; через этот  квартал  мы  прошли
бы, не останавливаясь, если б кучка людей, окружившая невзрачную хижину,  не
привлекла наше внимание и не заставила нас замедлить шаг.
     Говоря "хижина", мы вовсе не имеем в  виду  строение  вроде  оранжереи,
которое, как поется в старинной  песенке,  служило  обиталищем  Любви  в  ее
младые лета; нет, это была деревянная лачуга с окнами, заткнутыми тряпьем  и
бумагой, с маленьким двориком сбоку, где виднелась тележка для  мусора,  две
корзины, несколько лопат, небольшие горки золы, черепки и битый  кирпич.  Мы
остановились перед этой заманчивой картиной; и чем дольше мы  смотрели,  тем
больше недоумевали, какие же  волнующие  события  заставили  людей,  стоящих
впереди нас, прижимать носы к стеклу окошка в  тщетной  надежде  разглядеть,
что  происходит  внутри.  Рассеянно  оглядевшись  вокруг,  мы  обратились  с
вопросом о причинах этого сборища к стоявшему справа мужчине  в  брезентовом
костюме и с трубкой во рту; но так как тот насмешливо осведомился  в  ответ,
не уронила ли нас нянюшка в детстве,  то  мы  предпочли  ожидать  дальнейших
событий молча.
     Судите  же  о  нашем  благородном  негодовании,  когда   дверь   лачуги
распахнулась  и  оттуда  вывалилась  целая  толпа,  нарядами   и   повадками
подражавшая трубочистам в день первого мая!
     Впереди  шел  "милорд"  в  синем  фраке  с  блестящими   пуговицами   и
приметанными ко швам полосками золотой бумаги, в желтых  штанах  по  колено,
розовых  бумажных  чулках,  в.  туфлях  и  сдвинутой  набекрень   треуголке,
украшенной  обрывками  разноцветной  бумаги;  в  петлице   его   красовалась
бутоньерка размером с добрый кочан цветной капусты, в правой руке -  длинный
синий с белым носовой платок, а в девой - тоненькая тросточка. При появлении
этой изящной фигуры  в  толпе  (состоящей  главным  образом  из  Друзей  его
милости) послышался одобрительный гул,  перешедший  в  бурные  аплодисменты,
когда следом выскочила его прекрасная партнерша. Ее милость была облачена  в
розовое прозрачное платье, надетое поверх  чехла  из  простыни,  с  глубоким
вырезом и короткими рукавами. Оборки  панталон,  весьма  заметно  вылезавших
из-под платья, прикрывали красу ее щиколоток, а так как белые атласные туфли
были на несколько номеров больше, чем нужно, они были на крепко привязаны  к
икрам широкой тесьмой.
     Голову ее украшал целый ворох искусственных цветов; в руке она  держала
большой медный половник, куда должно  было  сыпаться  то,  что  она  образно
называла "оловяшками". Далее взорам нашим представился юнец в женском платье
и вдовьем чепце; два  клоуна,  шедшие  на  руках  по  грязи  к  неизмеримому
удовольствию всех зрителей; человек с барабаном и еще  один,  с  флажолетом;
неопрятного вида женщина в огромной шали, с ящиком для денег под мышкой, и -
последний по очереди, но не по значению - "Джек-в-Зелени", представляемый не
кем иным, как нашим другом в брезентовом костюме.
     Барабанщик  забил  в  барабан,  заквакал  флажолет,  загремели  лопаты,
"Джек-в-Зелени"  побрел  вперед,  переваливаясь  с  боку  на  бок;   миледи,
выворачивая носок, приподымала то левую ступню, то правую;  милорд  пробежал
несколько шагов и наткнулся на "Джека-в-Зелени", после чего попятился назад,
наступая на ноги зрителям, бросился  вправо,  потом  влево,  потом  протащил
миледи вокруг "Джека-в-Зелени"  и,  наконец,  схватив  ее  под  руку,  велел
мальчишкам кричать погромче, и они заорали во  всю.  глотку,  ибо  это,  как
видно, и была праздничная пляска.
     Вечером мы случайно опять повстречали ту же группу. Никогда еще нам  не
доводилось  видеть  такого  пьяного  "Джека-в-Зелени",  такого:   сварливого
милорда (в самом деле, даже на вечернем заседании  в  палате  лордов  мы  не
встречали подобной сварливости), таких грустных клоунов,  такой  замызганной
миледи и такого жалкого веселья.
     Как выродился обычай праздновать первое мая!

        ГЛАВА XXI  
                          Лавки подержанных вещей

                              перевод В.Топер

     Чего  только  не  увидишь  в  лавках  подержанных  вещей  и  как  много
забавного, как много грустного можно было бы  узнать  из  правдивой  истории
каждой вещи, будь таковая написана! Но прежде всего оговоримся и объясним, о
каких именно лавках идет  речь.  Быть  может,  прочтя  первые  строки  этого
очерка, читатель мысленно уже перенесся в просторные  антикварные  магазины,
где рядами стоят полированные  обеденные  столы,  палисандровые  шифоньерки,
умывальники красного дерева, а за ними возвышается кровать под балдахином  с
четырьмя столбиками, перед которой выстроились солидные стулья для столовой.
Быть может, он подумал, что мы говорим о более скромных хранилищах бывших  в
употреблении предметов обихода,  и  ему,  естественно,  представилась  улица
позади  Лонг-Эйкр,  где  чуть  ли  не  в  каждом  доме  есть  лавка,   тесно
заставленная дешевой, с претензиями на роскошь мебелью; именно  там  нередко
радует глаз своей яркой расцветкой коврик, на котором в красных,  голубых  и
желтых тонах изображена почтовая карета, мчащаяся во  весь  дух,  или  некое
диковинное животное,  первоначально,  вероятно,  задуманное  как  собака,  с
пучком шерстяных нитей у подбородка, отдаленно напоминающим корзину цветов.
     Заметим кстати, что такой коврик  -  великий  соблазн  для  только  что
вступивших в брак молодых женщин, из тех, кому  отведено  скромное  место  в
мире; ведь нужно обставить свою квартирку - и вот они с восхищением  взирают
на эти произведения искусства и не могут решить,  какое  же  из  них  лучше.
Собака, конечно, необыкновенно хороша, но у них уже есть  собака  на  чайном
подносе, а на каминной полке - целых две. К тому же почтовая карета выглядит
так благородно, и пассажиры на империале (от которых видны  одни  шляпы)  ну
прямо как живые!
     Товар  здесь  приноровлен  к  вкусам,  вернее  к  средствам   небогатых
покупателей; имеются отличные - на взгляд - складные столы: дерево  зеленое,
точно деревья в Гайд-парке, и доски их  в  течение  года  осыплются  так  же
неминуемо, как осыпается листва. Имеется богатый выбор  парусиновых  коек  и
кроватей из крашеной сосны; и широко представлен тот вид мебели, при  помощи
которого совершается наглый обман общества - диван, заменяющий кровать.
     Обычного вида деревянная кровать - это незамысловатый  честный  предмет
обстановки; она может быть слегка замаскирована фальшивым выдвижным  ящиком;
иногда даже делается безумная попытка выдать ее за книжный шкаф; но, как  ее
ни украшай, истинную природу ее ничем не скроешь,  словно  она  сама  желает
ясно дать понять, что она - кровать и не что иное, и поскольку она не только
весьма полезна, но и насущно необходима, то и отвергает с  гордостью  всякие
ухищрения.
     Не так ведет себя диван, заменяющий кровать.  Стыдясь  своей  подлинной
сущности, он хочет казаться предметом  роскоши,  изысканной  принадлежностью
меблировки, но все его потуги обречены на позорный провал. Он не обладает ни
благообразием дивана, ни достоинствами кровати; каждый, кто обзавелся  таким
ублюдком, вступает на путь предумышленного и  коварного  обмана:  попробуйте
только намекнуть, что вы смутно  догадываетесь  о  цели,  коей  служит  этот
предмет, - с каким видом оскорбленной невинности будут встречены ваши слова!
     Но довольно отступлений, и мы должны  заранее  предупредить,  что  этот
очерк не посвящен ни первому, ни второму разряду  лавок  подержанных  вещей.
Нас привлекают другие лавки, неизмеримо более убогие,  чем  те,  которые  мы
бегло описали. Читатель, вероятно, не  раз  замечал  в  каком-нибудь  глухом
переулке, в бедном квартале, грязную маленькую лавчонку,  где  выставлен  на
продажу сваленный в кучу невообразимый старый хлам; просто удивительно,  что
эти жалкие, никудышные вещи когда-то были куплены;  но  не  менее,  если  не
более удивительно, что их можно кому-то перепродать. На  полке  возле  двери
стоят десятка два книг - сплошь  разрозненные  тома,  и  столько  же  винных
бокалов - все разного фасона; тут же несколько висячих  замков  и  треснутый
глиняный горшок, наполненный ржавыми ключами; две-три безделушки, сломанные,
конечно; остатки люстры, без единого подвеска;  овальная  рама,  похожая  на
прописную букву О, в которую некогда было вставлено зеркало; флейта - целая,
если не считать того, что не хватает средней  части;  щипцы  для  завивки  и
круглая жестянка с огнивом. Перед витриной - с полдюжины стульев, страдающих
искривлением  позвоночника  и  дрожью  в  ногах;  угловой  буфетик;  два-три
потемневших от времени столика красного дерева, с откидными досками  в  виде
всевозможных геометрических фигур; несколько банок  для  солений,  несколько
аптекарских склянок с золотыми ярлыками, без пробок; вынутый из рамы портрет
красавицы, блиставшей в начале тринадцатого века, написанный художником,  не
блиставшим ни в каком веке; а сверх того - несметное множество  всевозможной
рухляди, включая фляги и шкатулки, тряпки и кости, каминные щипцы и решетки,
дверные молотки, одежду и  перины,  фонарь  для  прихожей  и  одностворчатую
дверь. И в довершение картины вообразите болтающуюся над входом черную куклу
в белом платье, с двумя лицами, из  коих  одно  смотрит  направо,  другое  -
налево,  вывеску  и  на  ней  надпись  "Старые  вещи",  начертанную   белыми
долговязыми буквами, чья высота до смешного не соответствует  ширине,  и  вы
получите точное представление о той разновидности лавок, на которую мы хотим
обратить ваше внимание.
     Любопытно отметить, что хотя  такую  пеструю  смесь  самых  разнородных
предметов вы найдете у  любого  старьевщика,  некоторые  товары  -  особенно
носильные вещи - безошибочно определяют часть города, в которой  расположена
лавка. Возьмем для начала Друри-лейн и Ковент-Гарден.
     На жизни этих кварталов весьма  сильно  сказывается  близость  театров.
Здесь  нет  трактирного  слуги,   который   не   мнил   бы   себя   актером.
Мальчишки-посыльные и сыновья  мелких  лавочников  бредят  подмостками;  они
ставят любительские спектакли в чьей-нибудь кухне, снятой на один  вечер,  и
часами  простаивают  перед  витриной  магазина,  созерцая  большой  портрет,
изображающий мистера такого-то из Королевского  Кобургского  театра  в  роли
"Тонго, изобличенного злодея". В каждой лавке старьевщика на  примыкающих  к
театрам улицах вы непременно увидите обветшалые принадлежности  театрального
костюма, вроде грязной пары ботфорт с красными отворотами,  в  коей  не  так
давно щеголял  "четвертый  разбойник"  или  "пятый  из  толпы",  заржавелого
палаша, рыцарских перчаток, блестящих пряжек, сильно смахивающих на  дощечки
страхового общества "Солнце", - только не желтого, а белого цвета.  В  узких
переулках и грязных подворьях, каких множество вокруг театров  Друри-Лсии  и
Ковент-Гарден, таких лавок несколько, и все они торгуют столь же  заманчивым
товаром  -  иногда  с  добавлением  розового  дамского   платья,   усеянного
блестками, белых венков, балетных туфель  или  тиары,  похожей  на  жестяной
рефлектор  лампы.  Все  это  было  в  свое  время  куплено  у   каких-нибудь
нищенствующих статистов или актеров последнего разбора, а ныне  предлагается
подрастающему поколению на льготных условиях: еженедельно  делать  небольшие
взносы с тем, чтобы в конечном счете  они  составили  сумму,  раз  в  десять
превышающую стоимость приобретенной вещи.
     Обратимся теперь к  другой  части  города  и  проделаем  тот  же  опыт.
Взгляните  на  лавки  старьевщиков,  которые  ютятся  в   кварталах   вокруг
Рэтклифской  дороги  -  в  этом  средоточии  грязи,  пьянства,  проституции,
воровства, печеного картофеля, устриц и  маринованной  лососины.  Здесь  вся
одежда  -  моряцкая.  Синие  куртки  из  грубого  сукна   с   перламутровыми
пуговицами,  клеенчатые  шляпы,  сорочки  в   крупную   клетку,   широченные
парусиновые штаны, словно рассчитанные на двух людей, а не на  пару  ног,  -
вот неизменный набор товаров, выставленных на продажу. Имеются  еще  большие
кипы бумажных носовых платков, узором и цветом ни на что не похожих -  разве
только на косынки, прикрывающие плечи трех  простоволосых  девушек,  которые
сейчас прошли мимо  лавки.  Мебель  и  предметы  обстановки  такие  же,  как
повсюду, если не считать двух-трех моделей судов и нескольких,  изображающих
морской бой, выцветших гравюр в еще более выцветших рамах. В  окне  выложены
компасы, серебряные часы на небольшом  подносе,  в  громоздких  футлярах,  и
табакерки, украшенные рисунком корабля, якоря или еще чего-нибудь в  том  же
духе. Матрос обычно, едва сойдя на берег, закладывает или продает  все  свое
достояние, а если нет, то всегда найдется добрый друг, который  возьмет  эту
заботу на себя. В обоих  случаях  весьма  вероятно,  что  он,  сам  того  не
подозревая, купит свою же вещь, заплатив за нее дороже, чем она обошлась ему
в первый раз.
     Далее: посетите с такой же целью  еще  одну  часть  Лондона,  столь  же
отличную от двух предыдущих, как они отличны друг от друга. Переправьтесь на
южный берег Темзы и приглядитесь  к  старьевщикам  у  долговой  тюрьмы  Суда
Королевской Скамьи и вокруг нее. Какая огромная разница и  как  красноречиво
товар тамошних лавок повествует об упадке злополучных обитателей этой  части
столицы! Заключение и душевная апатия сделали свое дело. Мало кто из узников
долговой  тюрьмы  может  избежать  ее  тлетворного  влияния;  старые  друзья
отвернулись; минувшие благополучные годы позабыты, а вместе с воспоминаниями
ушли и мысли о прошлом и попечения о будущем. Сперва часы  и  кольца,  затем
сюртуки, плащи и другая ценная одежда нашли дорогу в ссудную кассу. А  когда
и закладывать стало нечего, началась продажа всяческих мелочей, за которые у
старьевщика можно было выручить один-два шиллинга на покрытие